скачать книгу бесплатно
Буслай повернул голову, бросив исподтишка короткий взгляд на запертый вход в обитель. Мокрый, как бобровый хвост, он топтался под торговым навесом невдалеке от Южной башни Стохода, раздумывая, как привлечь внимание старшего стражника, распекавшего караульных у ворот, но Махота сам заметил паромщика. Бросив какой-то резкий приказ своим воинам, он нахлобучил шлем на голову, чтобы хоть немного прикрыться от хлещущего дождя, и быстрым шагом приблизился к нему. Остановился, недовольно дернув могучим плечом.
– Ну? – процедил сквозь зубы.
Паромщик проглотил приготовленный вопрос о прошлом вознаграждении и сказал:
– Гость чудной через Скриву переправился. И в обитель сразу.
– Что ж в нем такого странного увидел?
– Берест, как его ярлык рассмотрел и понюхал, так в лице изменился. Сразу Зыбе сказал, чтоб пропустил.
– Значит, самого корта печать?
– Старшему заставы виднее.
– Так куда, говоришь, его понесло с переправы?
– В монастырь.
– Может, святым мощам поклониться?
– Не-а. Доски для писцов в мешке вез к отцу настоятелю.
– У Мураша свои закончились?
– Сам так сказал.
– А в монастыре брат Пяст.
– Так он там уже две недели торчит.
– Не видел, говоришь, его ни разу?
– Такого разве забудешь. Голова тыквой сверху, а подбородок снизу, как обструганный. На локоть повыше меня будет. Силен, зараза. Как канат лопнул, так он лошадь, что в стремнину с парома волной сбросило, за копыта удержал и назад втянул вместе с мешком. Нет там никаких досок. Другое там.
– Что?
– Решту показалось, что девку он в мешке прячет.
Махота позеленел, вспомнив, как говорили ему, что та тоненькая, как тростинка, девчушка, позабавиться с которой помешала Томила, и которую пырнул ножом, бросив подыхать на обочине, выжила. Узнает корт о его оплошности, так на воинском дворе перед всей стражей плетью спину до костей исполосует, чтобы рука в другой раз не дрогнула. Надо было бы сегодня же и исправить эту досадную оплошность, так с крепостного двора еще неделю и шага не сделать. Задолжал он корту за свою неудачную поездку в Герсику. Скрипнул зубами.
– Какую девку?
– Откуда ж мне знать, – развел руками паромщик.
– Ну и ладно.
Он полез пальцами в кошель, рылся в нем на ощупь, пока не подцепил среди серебра медяк.
– Придется присмотреть, чтобы всякая зараза по городу от него не расползлась. А ты иди. Если обратно за Скриву потащится, то стрелой ко мне. Пощупаем твоего незнакомца.
Сунул медяк Буслаю в руку. Тот скривился.
– Ну что еще? – наморщил лоб Махота, увидев вопросительное выражение лица паромщика.
– Что ж он за мешок свой так печется, что чуть не утоп? Все за него держался, пока со старшим заставы языком чесал.
– Выходит, языком чесать надо меньше! – вдруг рассвирепел стражник и пошел, не оглядываясь, к воротам Южной башни.
Буслай хмыкнул и выплюнул на ладонь серебряный, доставшийся от уродливого гостя. Презрительно прищурился в спину Махоте и проворчал:
– Чтоб тебе лопнуть от жадности.
– Брат Пяст, – позвал монах, просунув губы в щель приоткрытой двери.
– Что там? – бросил тот через плечо, не отрывая взгляда от окна.
– Приехал, – радостно выдохнул балахонник, протискиваясь в келью. – Уло, говорит, его кличут.
Старший хольд тайного сыска размахнулся и врезал кулаком в деревянный переплет рамы. Служка присел от страха, а брат Пяст недоверчиво обернулся. Он всегда гордился своим острым зрением и знал, что не мог бы пропустить и собаку на дороге от переправы в монастырь, даже в такую грозу.
– Я никого не видел, – процедил сквозь зубы, наливаясь злобой.
– Снесло их, – заторопился монах, который тоже мечтал о скором отъезде столь мерзкого гостя. – Канат лопнул. Паромщики из стремнины насилу выбрались. Чудом уцелели. С другой стороны обители к воротам добрался.
Брат Пяст вздохнул, глянул на распятие в углу, но рук из рукавов не вытащил. Оттер монаха плечом от двери и широким шагом двинулся мимо келий. У входной двери стоял высокий, насквозь мокрый гость с таким огромным дорожным мешком на плече, словно от ствола дерева кусок отпилил и внутрь затолкал. Наклонив голову к низкорослому монаху, молча выслушал его причитания по поводу воды и глины, которыми тот собирался измазать натертые до блеска каменные плиты пола. Затем просто отодвинул его в сторону и направился к брату Пясту, оставляя за собой грязные шлепки сандалий.
– Одно слово, – хольд дрожал от нетерпения. – Одно слово прежде, чем ты расскажешь мне все.
– Да, – коротко ответил гость, бросая на пол мешок.
Во дворе загремела цепь, донесся осатанелый собачий брех, а следом пронзительный вопль:
– Куда льешь?! Вот спущу псов! За стену таскай свое ведро!
Уло скрипнул зубами – собак он ненавидел.
Брат Пяст едва не приплясывал от нетерпения, скалился такой широкой улыбкой, что и за две недели ни разу и подобия ее на морщинистом лице монахи не видели. Слуга подхватил с пола мешок. Тяжелая рука сжала его локоть. Он опустил взгляд, втянул голову в плечи, ожидая оплеухи.
– Не тронь, – тихо сказал гость, скользнув пальцами к рукояти меча на поясе. – Сам понесу.
– Иди сюда, – брат Пяст ухватил служку за ухо, дернул так, что у того брызнули слезы. – Воды горячей, еды обильной, да вина лучшего. Предупреди, если не понравится, то повара с виночерпием гость самолично накормит и напоит. Так, Уло?
Мокрый и закоченевший гость поклонился и с благодарностью кивнул на заботу. Он всегда помнил, что хольд, когда еще был обычным послушником, и стоял с монастырским ящиком для подаяний на краю торговой площади Герсики, где начиналась улица Землекопов, то всегда покровительствовал маленькому головастику Уло, раздавая тумаки мальцам постарше, чтобы не отобрали украденный у зазевавшегося покупателя медяк. И Уло, которого родила и бросила под забором никому неизвестная гулящая девка, тоже старался что-то сделать для парня, что тащился из дальнего монастыря на площадь в любую погоду. Приходил тот со своим ящиком, припрятав за пазухой краюху мокрого хлеба, пропитанную жиром копченой рыбы, ждал, отбиваясь ногой от бродячих собак, которые бесстрашно лезли под подол балахона, только что сандалии не грызли. Тогда мальчишка, тощий и вечно голодный, мчался к нему и, мгновенно проглатывал протянутую краюху, пока псы не сбили в грязь и не выхватили хлеб. Слизнув последние крошки с ладони, он садился рядом и неторопливо рассказывал все слухи и сплетни. Потом, прищурив один глаз, выкладывал то, что видел и слышал сам. Знал он много – маленького Уло никто не считал опасным и не придавал значения его присутствию ни в тайных убежищах наемных убийц в старых постройках рядом с улицей Могильщиков, ни в воровских притонах у Гостевой башни. Даже самые отъявленные злодеи, что готовы были лишить путника жизни за стоптанные башмаки на дороге в Стоход или Вилоню, не обращали на него внимания.
– Все, – он поднимался и добавлял всегда один и тот же вопрос: «Завтра ждать?».
Уло вырос. Голодное детство не прошло для него даром. Хоть и вымахал высоким и широкоплечим среди местной мелкоты – ходили среди охочих девок в Герсике слухи, что мать его путалась с рыжебородыми северными разбойниками – но так и остался большеголовым, уродливым на лицо и таким костлявым и жилистым, что любая одежда болталась на нем, как на пугале в хуторском огороде. Возвысился и послушник. Просил ли Уло о чем-нибудь Пяста, ставшего хольдом? Никогда и язык не шевельнулся. Принимал, как должное – слово за хлеб. Потом, повзрослев, брал за слово медью. Затем слово стало делом. Уло был приметным, но незаменимым, и брат Пяст, подмяв под себя тайный сыск, не стал скупиться на серебро.
– Оставалось только ждать.
– Ждать, – едва слышно пробормотал брат Пяст. – Устал я ждать. Едва не рехнулся.
– Никак одно на другое не нанизывалось, и след все не всплывал. Случай помог.
– У тебя случайностей не бывает, – убежденно произнес хольд, пододвигая к нему глубокую сковороду с тушеным мясом, булькающим в собственном жиру. – Верный след ты унюхал, вот он и открылся.
Уло подвинул скамью ближе к столу, уселся, сглотнул слюну, потянулся к мясу, рылся пальцами в кусках, выбирая, где мослы потолще да жира больше. Потом просто поставил всю сковороду перед собой, отломил от краюхи хлеба кусок, макнул в жир и обвел взглядом келью.
– Нет тут ушей, – твердо сказал брат Пяст. – Говори свободно.
Большеголовый Уло кивнул, но молчал, рвал мясо крепкими зубами, увлеченно гремел костью о столешницу, выбивая из желтых осколков мозг. Не любил он пространных разговоров. Слушать привык и действовать. Думать и размышлять умел, как и размышлял меньше часа назад, едва втиснув длинное и костлявое тело в лохань с горячей водой. Закрыл глаза от удовольствия, чувствуя, как тепло поползло внутрь. Задумался, катал в голове прошедшие дни, размышлял все ли сделал правильно, не оставил ли сам за собой след, распутывая чужой. Чудную задачу ему брат Пяст подкинул. Думал за пару дней управиться с плевым делом, а оно вон – на месяцы растянулось, а отпущенное ему время неумолимо таяло. Вот тогда он забеспокоился по-настоящему. Отираться на торжищах и постоялых дворах, выуживая нужные сведения по крупицам из хмельных разговоров, сам он не мог – уж больно приметный уродился. Нищим по улицам слоняться? Так на странные вопросы могут и ножом в темном переулке под ребро ответить, и бродяжничать без ярлыка с дозволом сартова стража не даст. Тогда-то он и наполнил кошель серебром, пришел в харчевню на улице Могильщиков к карлику Желыбе, с которым знался с малолетства. Тряхнул серебром, шепнул пару слов в чуткое ухо и тогда к нему зачастили ночные гости. Молча выслушивали указания и так же молча растворялись в темноте. Одни охотники за дармовым серебром приходили вновь, выкладывали, что удалось разнюхать и уходили, спрятав половину куны за щекой, другие не возвращались вовсе. Потом поток разбойничьих рож и добропорядочных внешне слуг сарта Некраса иссяк, не принеся ничего, кроме осознания зря потраченного времени. Однако Уло не привык сдаваться. Оставалось только терпеливо сидеть пауком над горстью серебра, которая не уменьшилась и на четверть, раскинув ловчую сеть и испытывая терпение брата Пяста. Вот тогда и пришел сам Желыба, взобрался на скамью с ногами, потирал бритую голову, опустошая один кувшин вина за другим, сокрушался, что помочь не смог, а он едва на волоске удержал жгучее желание разбить все эти кувшины – или разом, или поочередно, но все, как один непременно! – о голый череп карлика. Уже прощаясь, покачиваясь от выпитого, тыкаясь лбом в живот Уло, непрерывно икая и кривясь в хмельных гримасах, он поведал одну занятную историю о безвременно почившей в своей келье молоденькой монахине, которую в Гнезно ни один могильщик схоронить не взялся. Свиток, говорил заплетающимся языком, у нее в келье нашли, а там… Друг ты мне, пьяно всхлипывал в дверях, не хотел говорить, мол, проклятый этот свиток, даже сжечь не смогли, как монашку на дрова в костре бросили. Назавтра в келье его обратно и нашли. Пятнышка сажи на нем не осталось. Замуровали. Не ищи те слова, что найти хочешь – пропадешь. И серебра мне не надо. Хлопнул дверью и потащился в темноту переулков Герсики, держась за стены. Набрехал тогда с три короба Желыба, ублюдок этакий. Никто о такой монашке и не слышал нигде. Потом уже узнал. Так какой с хмельного спрос? Сам брехал и сам же верил, что правду говорит, и Уло от беды уберечь старался. Но Гнезно занозой засело в мозгу, шевелилось, покалывало. И не зря, как оказалось.
– В Герсике ничего от следа не осталось, – заговорил он наконец. – Слышал, что у матери Некраса было какое-то тайное хранилище древних свитков. Может быть, у самого сарта и осталось что-то глубоко запрятанное, так не говорит никому и найти не удалось. Мать-то свою он собственноручно жизни лишил.
– Мальчишкой я был в те времена, а ты на полу под ногами охочих девок по пролитому вину ползал и слюни пускал, – ухмыльнулся брат Пяст.
Уло потянулся к кувшину с вином. Не нравились ему такие сравнения, хоть и старший товарищ их произносил. Бросил тот как-то брезгливо, что, мол, это у породистой суки хвост поджат, чтобы не вскочил никто, а у безродной всегда торчком. И точно таким же тоном брат Пяст частенько говорил ему, что мать из охочих девок не стоит того, чтобы о ней думать. Тем более, искать. Не из знати ведь была, иначе бы под монастырские двери подбросила, а не в канаве подыхать кинула. И Уло запил кольнувшую сердце обиду, осушив глиняный сосуд до дна.
– По всей Герсике искал?
– Искал, – хмуро кивнул он. – По купцам ходил, по разбойникам, по отшельникам. Клич тайный бросал. Награду предлагал за весть, за шепот какой, хоть за полслова. Одного боялся, если знающий человек сразу не всплыл, так может и притаиться в каком убежище, да так, что никому вовек не найти. Вот так в Гнезно и отправился.
– Почему в Гнезно? – опешил брат Пяст. – Где мы и где Гнезно?
– Когда стал искать у кого на сарта Некраса такой зуб отрос, что не испугается рот открыть и сказать об этом. Пусть бы и на свитке пером черкнуть.
– У меня. У отца Тримира, – процедил тот и вдруг дернулся, хлопнул себя по лбу. – Болеслав!
– Он самый, – Уло вцепился зубами в кусок мяса, прошепелявил с набитым ртом: – Пришлось на ляшскую сторону отправиться. А там уже и пошло нанизываться одно на другое. Всплыл след.
– Почему вестей о себе не присылал?
– Следят там за всеми зорко. Нунций за Болеславом, Болеслав за стражей, стража за монахами, а те за паствой, – Уло вытер скользкий от жира подбородок и похлопал себя по макушке, такой же большой, как и сковорода на столе перед ним. – А мне за собой бы уследить.
– Надо было за помощью гонца отправить.
Уло пожал плечами. Он всегда следовал непреложному правилу – обходиться в дороге самым малым и своими силами. Само собой, настоятель в любом монастыре, взглянув на ярлык с печатью отца Тримира, снабдил бы его всем необходимым, лишь бы тот поскорее убрался подобру-поздорову, но тайный сыск на то и тайный, что открытая помощь, бывает, и не к добру оборачивается. Да и лишних глаз и ушей в монастырях полно, а завязанное молча и в темноте всегда крепче, потому что узел тот никто и не видел, и не слышал о нем. Всунь сейчас кто посторонний нос в этот тюк, что истекал водой на камнях пола, и весь хитроумный план брата Пяста псу под хвост.
– Ну? – поторопил тот.
Уло вздохнул, скривился и стал рассказывать, изредка прерываясь, чтобы подхватить со сковороды очередной кусок мяса и глотнуть из кувшина. Поведал, как побывал и в Турье, и в Вилоне, а потом вместо того, чтобы вернуться в Герсику, отправился в Гнезно. Потом перешел к главному. Брат Пяст слушал с едва заметной улыбкой и кивал каким-то собственным мыслям. Он всегда удивлялся жадному аппетиту Уло, который брал пищу руками, чавкал, сопел, булькал, громко отрыгивал и никогда не забывая помянуть Создателя словами благодарности. Неожиданно он заскрипел зубами и грохнул кулаком по столу так, что загремела посуда.
– Погоди, – грозно сдвинул брови. – Так тот свиток сгинул?
– Кто его знает, – помрачнел Уло.
– Пусть так. Говорят, выносило в старые времена на берег Волмы всякое. Теперь такого нет. Сгинул, так появится где-нибудь, а нам и этого хватит. Очень надеюсь, что хватит.
Уло перестал жевать, скосил глаз в наливающееся бардовым лицо старшего тайного сыск и сказал осторожно:
– Нельзя отыскать то, чего больше нет. Настоящий я так и не нашел, хоть на сто верст вокруг Гнезно все кладбища обшарил своими руками, обнюхал да ощупал. И вот человека, что с него загогулину в загогулину все на другой свиток перенес – отрыл.
Брат Пяст молчал, выстукивал костяшками по столу, прижав другой ладонью дергающийся глаз.
– Каждого опросил. Кого с хмельным обхаживал, кто на серебро польстился, а кого и… – Уло сжал кулаки, заторопился со словами, – с камнем на шее в омут пришлось, чтобы разговор над водой не поднялся. Все, что достал, в мешке. Усохло, правда, тело, сломалось местами, а сломанный меч из пальцев не вырвать, будто не одна рука, а две его держат. Он это. Точно. И по лезвию птицы чеканены, и ржа их не взяла, и слова на рукояти те, что искали.
– Никто лучше тебя бы не справился, – хольд укротил гнев и наморщил лоб, увидев перед собой встревоженное лицо Уло. – Не то плохо, что настоящего свитка нет, а то, что на поданный знак могут другие откликнуться.
– Теперь-то что?
– Девка здесь нужна. Знак подать. Молодая, до смерти обиженная, да так, чтоб голову в петлю готова сунуть, но, смотри, чтобы и стражей не тронутая.
– Найду, но сама ж не пойдет.
– Заставим!
– По доброй воле должна. Иначе никак.
– Старуху одну я тут присмотрел за эти дни, пока тебя в окно выглядывал. Удивился еще, что ярлык с дозволом на ворожбу от корта Стохода имеет. Разузнал о ней. Завистники все выложили, словно подноготную получил. Вот она и привадит к девке порчу. Такую, что та сама побежит к Волме снимать чужой приворот.
Уло подергал себя за ухо, будто вдруг хуже слышать стал, и передернулся всем телом.
– Ворожея? Такую уговори попробуй. Опутает наговором каким – не вырвешься из ее паутины.
– Убеди, – ухмыльнулся брат Пяст. – В одну ладонь серебро, во вторую кочергу раскаленную. Вот увидишь, как быстро выберет твою сторону. Еще как выберет и вприпрыжку за тобой бежать станет. Насмотрелся я на них в пыточной.
– Ничего не боюсь, – буркнул Уло, – а вот ведьмы такие до дрожи пугают.
– Неделю ей дай, – понизил голос собеседник, – и следи за всеми. За старухой, за девкой, за берегом.
Уло почесал затылок, вздохнул, резко встал, заходил по келье, а брат Пяст полез в кошель, вытянул серебряный, постучал им по столу.
– Сомневаешься?
Тот отвернулся, будто взглядом с хольдом страшился встретиться.
– Не думаю, что она придет. Дозор их на поданный знак откликнется. Ей то зачем идти?
– За телом. Откуда она узнает, что свиток не тот?
– Сделаю, что смогу, – Уло обернулся. – А не получится, значит, смерть помешала задуманное до конца довести. Как ведьму эту мерзкую кличут?
– Шепетуха. Мешок с телом ей занеси. Скажешь, неделя ей срок. Не выполнит наказ, – брат Пяст стиснул в кулаке кусок мяса, брызнув жиром. – Умолять будет, чтобы на костер поскорее отправил.
– Много их там за Волмой?
– Неужели испугался?
