Ночь в Новом Орлеане

– Тут довольно уютно, – вставила своё слово Джесс, – и на выпивку не скупятся. Здесь такая хорошая компания собралась. И Смерть заходил, выпит немного водки. Закончилось, конечно, это десятками пустых бутылок и ещё большим количеством окурков. Благо, за чертой не пьянеют.

– Просто Смерть в это время сам с нами выпивал, – сказала Лида, – какой плохой парень.

– Почему все люди считают, что Смерть «плохой парень». Ведь он даже не убивает нас, а лишь помогает дойти до царства мёртвых, проводит нас до черты. Очень мило, кстати, с его стороны. А ведь могли бы остаться одни. К тому же, он пьет и не пьянеет только за компанию, чтобы мы не чувствовали себя не уютно. Да и я, собственно, не пьянела. Как и мои мёртвые друзья.

– Мёртвые?!

– Тут все мёртвые. Даже я, минутами, сомневалась в наличии у себя пульса. Знаете, мёртвые очень хорошие ребята, не то что эти живые. Он такие весёлые, искренние и совершенно ничего не боятся. Говорили, что когда жили, боялись всего, даже таких мелочей как закрытая дверь, высота, незапланированное путешествие автостопом на другой конец континента или искренность. Говорили, что ещё до того, как их сердца остановились навечно, не умели жить. Какая ирония! У них есть чувство юмора и смеялись от этого минут десять. Живые не умеют жить. Тем не менее, это была полная правда. Там был один такой интересный старичок и якорем в голове, которому на момент смерти было девяносто семь лет. Он говорил, что из всех девяносто семи лет, счастливыми, настоящими и светлыми были только двести с копейками дней, если суммировать. Сердце-то билось, уму непостижимо, девяносто семь лет, а прожил он несчастные двести дней. Такая коротка, долгая жизнь. По его словам, пока он жил, всё время боялся, что сделает что-то не так и его засмеют. И вечно откладывал свои мечты на потом. Всё это под предлогом: «А, ещё успею, вся жизнь впереди!». И хоп! Семьдесят лет, поздно и не один пункт не выполнен. Но даже это не было концом. Говорил, что и этих двадцати семи лет, может быть, с головой бы хватило. Но все эти долгие, самые медленные годы, он лишь сидел в рыбацком домике в кресле качалке и ждал смерти. «Сейчас придет, – говорил, – ну вот сейчас!». И так длилось долго, пока его не убило корабельным якорем. А теперь, когда он вернулся… в жизни не видела, чтобы так танцевали, смеялись, будучи при этом совершенно трезвыми. Неистово радовались жизни, когда поводов, как бы, и не было. Хотя нет, один был. Он мог ходить, чувствовать и смеяться. Большего, видимо, ему и не надо было. Говорил, что за несколько дней до конца мира так проведет время, что за все девяносто семь лет отыграется. Ах, вот если бы у меня был ещё шанс пожить, – сказал он мне, – то что бы я наделал! Не слушал бы ни голос разума, ни людей, вечно кричащих: «Ты совсем чокнутый, остановись!». Нет! Не слушал бы и не обращал на них никакого внимания. Ведь это была жизнь. А я всю её проспал.

Все слушали её завораженно. Даже я поймал себя на этом. Ничего, ведь это действительно что-то важное, а не нудная школа.

– Но на этом, наш разговор о жизни почти закончился, – продолжала Джесс, – были только комментарии, типа «у каждого была разная жизнь, но судьба у всех одинаковая». Но не очень хочется вас ими утомлять, потому что вы поняли соль. О, вижу, у вас тоже заканчивается чай. Али, передай, пожалуйста, чайник.

Али выполнил её просьбу. Та налила себе в чашечку и передала Чарли. Та налила и передала Лиде. Та, отлив, мне. Я налил себе чай и передал Али. Он повторил мои действия и на этом круг замкнулся. Мы продолжили чаепитие в восточной традиции. Все пили чай медленно, чтобы дать Джесс договорить до конца.

– Основной темой наших бесед была Жизнь. Её можно ещё назвать «О любви и о смерти». А так как одним из участников диалогов был сам Смерть, а так же половина аудитории, умерших о несчастной любви, тема получилась практически полностью раскрытой, качественной и самое важное, настоящей. Никогда у меня не было таких хороших бесед. Особенно, мне понравились рассуждения Смерти.

– Может, ты влюбилась в него? – пошутил я.

Но Джесс не поняла иронии.

– Не знаю. Возможно. Хотя, скорее да, чем нет. Влюбилась поуши, хоть и давала себе клятвы никогда не влюбляться после той, болезненной, первой любви. Говорила, что лучше умереть в полном одиночестве, чем вот так, каждый раз умирать от рук человека, которому дала в руки нож. И ещё много раз, если честно, дала бы, если бы не умерла. После этого казалось, что любовь – глупо и влюбляются только глупцы и слабаки, у которых не хватает ни ума, ни сил принять в себя всю полноту одиночества. Только в одиночестве все тайны раскрываются, потому что перестают тебя интересовать. Тишина нашептывает самые великие идеи. Нет ничего лучше этого. А теперь, я снова влюбилась. И не в хохла на Ладе, а в саму Смерть. Дура, блин! Совсем чокнулась. Наверное потому что все мечты сбываются. Рано или поздно, так или иначе, блин.

– Макс Фрай, – заметил я.

– Да, мне кажется, что она всегда писала про меня.

– Ну, это вряд ли, потому что она всегда писала про меня, – внезапно ворвалась Лидка, сделав глоток чая, который больше был похож на пустое касание губ зеленой воды.

Али и я засмеялись.

– Возможно, кто знает, какие тараканы у неё в голове. Кафка и Лавкрафт отдыхают, – громко заржала Джесс.

– А как ты думаешь, Смерть любит тебя? – внезапно спросила Чарли.

Я прислушался. Ведь мужчины любят сплетни гораздо больше женщин, вопреки всем стереотипам.

– Не знаю, но если нет… я не знаю. В этих играх не на жизнь, а на смерть мы имеем самое малое значение. Все решает избранник, которому дан в руки нож и выбор: воткни его в меня или защити им, но смотри, выкручивайся потом сам. Третьего не дано. Таковы правила. Кто играет с любовью, тот либо побеждает, либо погибает. Середины не бывает.

– О, Джорджа Мартина вспомнили, – оживился я.

– Да, извини, просто слишком много прочитала от скуки и теперь просто не могу не думать словами других.

– Но у тебя должны быть и свои слова, так всегда бывает, – внезапно вступил Али.

– Ни у кого нет своих слов. Уже все сказано. И невозможно сказать какую-то мысль, которая обязательно была бы твоей. Теперь, уже всё равно.

– Какую бы чушь не твердил Смерть, время ещё есть. И у вас со Смертью всё получается, хоть я даже и не представляю, что из этого выйдет. Впрочем, сама сказала, что твои мечты всегда сбываются. Так или иначе.

– Спасибо, – поблагодарила меня Джесс.

– Ну что ж, я думаю, этот душевный разговор нужно скрепить ещё более душевным вальфдорским салатом. Сам плёл. Хорошее вышло наваждение – от оригинала невозможно отличить. Специально старался угодить даже самому строгому критику: едоку, – совершенно серьезно предложил Али, и по его выражению лица было понятно, что отказ он не примет.

Он не встретил возражений, разве что, сам пожалел. Ему пришлось отбиваться от ложек голодных гостей. Но, успешно отбившись, честно разделил огромную бочку с салатом между нами всеми. Зная его, не удивился, если бы узнал, что у нас порции равные вплоть до одного грамма.

– Только сильно не наедайтесь, – с материнской ноткой в голосе предупредил он, – у меня для вас припасен не только салат.

Мы честно пообещали не наедаться и принялись нажираться салатом.

Вальфдорский салат представляет собой кучу из листьев салата, яблок, орехов и майонеза. Когда Чарли, очень редко, делала этот салат, яблок в нём было больше, чем всего остального вместе взятого. Ощущение, что просто ешь яблоки с майонезом. Но салат Али был восхитителен. Так и хотелось закричать: «Алилуя! Я попал в рай!». Запереться в комнате и просто всю жизнь радоваться, что попробовал этот салат. Там всё было идеально. И, конечно же, проступала нотка чего-то незнакомого и неописуемого. Это был секретный ингредиент, который и придавал салату восхитительный вкус. Секрет его приготовления Али не раскроет, даже если подвергнуть его жесточайшим экзекуциям – знаем мы таких.

Когда бочки с радужным салатом были опустошены, Али подал тарелку с самыми разнообразными видами мяса, так красиво уложенными, что хотелось просто наброситься на эту гору, пожирая всё на своем пути.

Никогда не думал, что мы с голодом встретимся в таких обстоятельствах. Особенно после порции салата, в десятикратном размере превышающую самые смелые представления о большой порции.

– Слушай Али, – совершенно серьезно и обеспокоено начал я, – а в твои планы случайно не входит, по окончании всего этого безобразия, съесть откормленных нас? Зная тебя, я бы не удивился.

– Нет, – тоже серьезно ответил он, – в мои планы это, пока что, не входит. По большей части от того, что я завязал. К тому же, как я могу отказать себе ужинать с вами в дальнейшем?!

– Мне нельзя мясо после шести, – бестактно заявила Лида, – так что, я воздержусь. Хотя, это будет необычайно сложно. Но на что не пойдешь ради фигуры.

Она была крайне разочарована и не пыталась скрыть этого.

– Не беспокойся, – засмеялся Али, – в этом месте не потолстеешь, даже если страстно этого захочешь и будешь неутолимо трудиться. Ешь, сколько хочешь – не поправишься ни на грамм.

– Правда?

– Конечно. Стал бы я тогда так вас откармливать, на ночь глядя. А это место волшебное. А вы не удивляйтесь. Всё это лишь иллюзия, каких полно в этом мире. Их так много, что следует хорошо попотеть, чтобы нейти что-то настоящее. Например, любовь или верность. Так же с едой. Правда, в этом деле с грезами получше. Приходилось мне, однажды, есть настоящую еду. Гадость, не передать. А сейчас, просто хорошая возможность насладиться пищей без каких-либо вытекающих последствий.

Только услышав это, Лида первая схватила большой кусок мяса и отправила его себе в рот. Все последовали её примеру и один за другим отправляли куски мяса в бездонную пропасть своих машин, для пожирания. Всеобщими усилиями, тарелка, казавшееся мне такой огромной, что ей можно было бы накормить население ближайшего города, быстро опустела. Мясо было очень хорошо прожарено, но, не смотря на это, оставалось мягким и нежным. В то же время, практически нежирным. Оно объединяло все лучшие вкусовые качества съедобных животных и соединяло их в воистину совершенную вкусовую гамму. И, правда – иллюзия. В реальной жизни – такое невозможно. Хорошо, что я попал в историю, в которой второе пришествие покажется заурядным, рутинным событием.

Но, тем не менее, опустошив необъятную тарелку с мясом, мы не наелись. Нашему зверскому аппетиту позавидовал бы любой победитель американского конкурса по пожиранию хот-догов. Заметив, что мы ещё можем то-то запихнуть в наши необъятные животы, Али улыбнулся и предложил:

– Как насчет супа?

И не дождавшись ни положительных, ни отрицательных комментариев к своему предложению, он встал и быстро, воодушевился идеей перекормить нас, убежал куда-то далеко. По крайне мере, он исчез из нашего поля зрения.

Обрадовавшись его уходу, Лида, которая сама не понимал, толи она хочет, чтобы её накормили, или, чтобы оставили в покое и не кормили, сказала:

– Скорее всего, мы не дошли и до середины предстоящего банкета и утро у нас будет не слишком добрым.

– Утро никогда добрым не бывает. В этом вопросе я – итальянец.

– Почему итальянец? – оживилась Джесс.

– Потому что в самом итальянском языке отсутствует понятие хорошего утра. Они просто с усталыми и убитыми лицами с полуживой интонацией в голосе и с не скрытой ненавистью ко всему живому, говорят друг другу: «бонжорно», при этом, едва сдерживаются, чтобы не ударить собеседника ножом. И ползут на кухню, где залпом выпивают еспрессо или капучино. Вспоминая этого, мне кажется, что я – итальянец. Или, у меня просто не было утра, когда всё хорошо.

– Это да, – сухо вспомнила Чарли, подтверждая факт наличия у меня резкой неприязни к утрам.

– Тем не менее, – продолжал я, – вся эта утренняя ненависть легко проходит после хорошей дозы кофеина. До того, как я выпью кофе, на меня просто невозможно смотреть без жалости. Эта привычка закрепилась у меня давно, с тех самых чудесных лет, когда я страдал бессонницей. С тех пор прошло много времени и, слава эволюции, спать по ночам у меня, кое-как, выходит. Жаль только, привычка осталась. И теперь, я чувствую себя беспомощным перед судьбой развратницей. И только следуя по рецепту, что-то может исправиться. Две столовые ложки коньяка нужно разбавить в кофе с молоком, где кофе и молока должно быть поровну. Довольно простой рецепт. И только этот напиток позволяет почувствовать себя живым. После него можно сказать: «Этот день будет либо неплохим, либо чудесным, и никак иначе!».

На этой позитивной ноте меня прервал Али, который зашел к нам, держа кастрюлю, больше напоминающую бочку, с супом.

– Этот суп называется 100 специй, – гордо начал он, – но из-за нехватки ингредиентов в нём всего девяносто три сорта специй. Заранее извиняюсь. Надеюсь, вы мне простите.

Он сказал это так, как будто ожидал, что из-за нехватки семи сортов специй мы проклянём его, юродивого, навеки. Как будто можно заметить такой несущественный недостаток.

– Девяносто три? – недоверчиво переспросила Джесс.

– Да, извини.

– Так много? – всё ещё отказывалась она принимать реальность такой, каковой она является.

– Нет, не много, а катастрофически мало! Но надеюсь, несмотря на это, вам понравится. Я его не плёл, а варил. Такие вещи нельзя просто создать.

Приняв гордый вид, он принялся наливать каждому положенную ему порцию.

Сам суп особо ничем не отличался от обычного бульона. Одна лишь только вода, слегка жёлтоватого цвета. Я попробовал одну ложку только для того, чтобы не обидеть Али. Ни то обидится и перестанет насылать качественные наваждения, чтобы те практически ничем не отличались от оригинала.

Но я явно его недооценил! Уже после первого глотка я почувствовал, что просто не могу не съесть ещё! Такой вкусной еды я не ел с детства, хоть и не имел ничего такого! Разве что, в моих грезах об ушедшем детстве.

Про девяносто три специи Али не соврал. Хоть по вкусу там было не меньше тысячи. Наверное, просто у меня недостаточно хороший вкус, чтобы оценить каждую из девяносто трех цветовых, ничем не похожих друг на друга, гамм в одной ложке. Всё равно – это было нечто невероятное. Через несколько секунд я умолотил всю миску и закричал:

– Восхитительно!

На самом деле, ни русский, ни какой-либо другой человеческий язык не мог полностью описать восторг, в который я пришел после этого божественного блюда.

– Спасибо, ради таких слов стоило стараться, – по лицу Али было видно, что он доволен ничуть не меньше моего. А казалось бы, от чего?

Оглядевшись, я увидел, что все миски пусты и рожи девочек исполнены отдохновения и благоговейного трепета перед шедевром.

Видимо, на радостях, они проглотили языки, и теперь молча, одними лишь глазами, просили добавки.

Я съел ещё одну миску, затем ещё одну. После третьей я взял себя в руки и съел ещё десять. Мой желудок так не радовался никогда. Каждая его клеточка была исполнена специй, которые переходили одна в другую так быстро, что я едва мог это почувствовать. Оставалось лишь продолжать и слепо верить, что это не закончиться никогда.

Через час мы поняли, что весь суп закончился и едва сдержались, чтобы не расплакаться. Но, сдержав слёзы, огляделись по сторонам.

Вокруг меня лежало двадцать семь пустых мисок. Рядом с Лидой сорок три. Куда мне до неё. А вот Чарли, эта негодница, успешно сопротивлялась всеобщему безумию, и рядом с ней было всего девятнадцать мисок. Джесс съела столько же, сколько и я. Каждая миска был где-то по пол литра. Посчитайте сами, насколько велик был наш аппетит.

Али, видимо, тоже не выдержал и присоединился к нам. Рядом с ним было двадцать одна миска. Он сидел, скорчив такую же смешную, радостную и отчаянную рожицу, что и мы.

Не знаю почему, но всё это показалось мне настолько смешным, что я не выдержал и громко заржал. Смеялся и веселился как в последний раз, всегда бы так.

Смех оказался заразительным и все здесь присутствующие присоединились к этому безумному хору. Здесь все тембры голосов смешались в один. Бас переходил в сопрано. Тенор в контральто. Это было завораживающе.

В тот вечер мы все просто сидели, пили чай, съели трехмесячный запас еды на каждого. Говорили один за другим никого не стесняясь, открыто, не скрывая своего счастья. А потом все дружно смеялись до утра.

Когда я более-менее успокоился, то понял, что впервые в жизни, плакал от радости. Такого не было никогда. До этого момента я был уверен, что невозможно быть настолько просто счастливым, чтобы заплакать. А нет, даже на такие чудеса, оказывается, способен человеческий организм. А ведь кто мог подумать.

Пристально вглядевшись в окружающих, я понял, что они тоже не сдерживают слёз. Так радоваться можно было только во сне. И если я сейчас проснусь где-то в конце октября и пойму, что всё это был лишь сон, глупая фантазия, мимолетное наваждение, которое я, скорее всего, забуду, как-будто это скучная книга, уже завтра, то я с уверенностью смогу сказать: «Это был лучше сновидение. Сон, оказавшийся более живым и насыщенным, чем вся моя прошлая, казалось бы, почти бесконечная жизнь».

Прислушавшись к животу, я понял, что всё-таки наелся. А, казалось бы, что просто невозможно накормить такого обжору-хохотуна, как я. Но мне очень хотелось пить, поэтому, моё затуманенное эйфорией сознание взяло вверх над языком и пролепетало:

– Может, пивку?

Али с упреком посмотрел на меня. Недавняя улыбка почти полностью слезла с его глаз. По нему было видно, что сейчас начнётся итальянский скандал с пощечинами и изысканной бранью.

Но обошлось.

– Пиво – вредный напиток. Но это ещё ничего. Гораздо хуже то, что оно делает с людьми. Если им злоупотреблять, то оно выводит их из себя, и они становятся ещё более мерзкими, чем они есть на самом деле. И если уж тебе так сильно захотелось напиться, то у меня есть бутылка отменного рома. Он ещё быстрее затуманивает разум, но хотя бы элегантнее. Я люблю больше крепкие, выдержанные напитки. Есть в них что-то настоящее.

Я не разделял его мнение насчёт пива, но спорить не стал.

– О, я только за, – быстро сказала Джесс.

Али без промедления встал и скрылся в другом зале, где начал что-то шумно искать. И почти так же быстро он вернулся, никто и слова не успел сказать. В его руках была очень старая бутылка с обветшалой, белой наклейкой, где лаконично было написано: «RUM»

– Ром от кампании «Дж. Рей и племянник». Пятьдесят четыре тысячи долларом, между прочим. Но мы можем себе позволить и не такое. Самый дорогой ром в мире и единственная, настоящая вещь в этой комнате. Всё остальное: только качественная иллюзия. Но ром, что ни на есть, настоящий. Мне, кстати, этот самый «племянник» подарил.

– А почему – единственная? – совершенно искренне спросила Чарли, совсем не предавая значения цене рома. Скорее всего, она бы не отличила ром за двадцать долларов, от рома за пятьдесят четыре тысячи долларов. – Разве ты и все мы – не настоящие?

– В каком-то смысле да. Все мы лишь иллюзия, которую даже мне сложно было бы создать, но которая всё ровно, рано или поздно, просто превратится в прах. Я в этих вещах разбираюсь. Но я сказал «самая настоящая вещь», а вы, надеюсь, не считаете себя вещами.

– И почему ты любишь, так называемые «настоящие напитки», когда сам мастер наваждений? – все ещё продолжала Чарли и говорила это всё с тоном школьной учительнице, которая поставила себе целью бытия завалить ученика.

– Потому что, как сказал самый лучший фальшивомонетчик из всех, кого я знаю: «Каждый, кто связывает свою жизнь с подделками, больше всего в жизни стремится к истине». И был, как никто, прав.

Учительница поняла, что завалить ученика у неё не получится. И, с грустным видом, поставила ему в журнал заслуженную «А».

Когда мне было четырнадцать, я сошёл с ума. Если, правда, до этого имел здравый рассудок. С годами, как и должно быть, это прошло. Я снова начал жить, хоть давно уже был мёртв. Но теперь, здесь и сейчас, после доброй горы сожранной еды и рюмки самого дорого и настоящего рома, я снова, раз и навсегда почувствовал, что снова жив. Вот, что чувствовал Иисус, когда воскрес.

– Знаете, – вспомнил я фразу из давно забытой книги, слова и сюжет которой навеки были утрачены во времени и затерялись в моей голове, где, собственно, ничего долго не задерживается, – мне у вас так понравилось, как в детстве. Хоть в детстве ничего такого не было.

– Спасибо. Сочту это хвалой своего рома. За такие слова и стоит открывать подобные бутылки.

– Именно так.

Сказал, взял рюмку и выпил ещё. Этого хватило бы, чтобы захмелеть. Но, видимо, в этой палатке нельзя, ни наесться, ни напиться. Все-таки, хороший было ром. И пока мы пили, Чарли прошептала мне на ухо:

– Я в этом не разбираюсь, но на вкус, мало чем отличишь от того дешёвого рома у нас дома.

Ответ не заставил себя долго ждать:

– Может, оно так и есть. Кто знает, на что способен человек ради первого впечатления. И как говорила Шанель: у вас никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление.

Она засмеялась и отвернулась. Было похоже, что ответ е       вполне устроил. А я мог продолжать пить этот ром, не боясь охмелеть, наслаждаясь вкусом и зная, что больше никогда себя так не почувствую. И это был самый настоящий рай…

Я был не пьян.

И всё же, это было неописуемо хорошо. Но я, все же, попытаюсь описать это.

Всю жизнь я был замкнут в стеклянный куб с ребрами по метру. Через него всё было видно, и я мог смотреть на мир через грязное, немытое стекло. Только когда шёл дождь и мыл мою тюрьму, я мог смотреть на мир сквозь чистое стекло. И только дождь, и снег был мне по душе. Но я все еще продолжал смотреть на него только с одной стороны через стекло, пусть даже чистое, и считал, что знаю мир. И всю жизнь я был заперт в нём, сидя на корточках, не имея ни единой возможности подняться. И это было ужасно. Ужасало даже не само сиденье, а то, что я видел через него. Я видел людей, которые сидели в таких же кубах, как и я. У одних, они были сделаны из метала, и пробить их было невозможно. Другие сидели в кубах из дерева. Они могли выбраться, найдя того, кто сожжет их крепость. Но они бы сгорели сами – такова цена за истинную свободу. Другие говорили: моя тюрьма – моя крепость. И жили, размножались, умирали. Жрали. Срали. Ржали. И в отличие от меня, они боялись, что куб когда-нибудь развалится. Они не хотели сбежать из Шоушенка, они боялись, что их выпустят. И они будут вынуждены остаться наедине с этим миром. Всё понимая. Ни от кого, не завися. И мне приходилось жить с ними и иметь с ними отношения. Мы, бывало, гуляли, общались, смеялись. Но в глубине души я всегда испытывал отвращение ко всему, что в них. Это чувство нередко шло против меня. Но люди были не настолько злопамятны.

Вот так и жил. Коротал дни. Перечитал тысячи книг. И никогда не создавал того, что не хотелось бы сжечь. Даже встреча с Чарли и переезд в Новый Орлеан не помог мне толком. И продолжал жить в этом кубе, делая вид, что ничего не происходит. Порой, сам верил себе. Но это была ложь – её рук дело. Лишь недолговечная иллюзия. Правду и только правду, какова солона она ни была, как любил говорить сударь Мусоргский.

Гори он в аду.

И вот, только сейчас, находясь в кругу самых дорогих мне людей, попивая превосходный ром, после сытного обеда, уставившись на древнего пророка Али, я понял, что мой стеклянный куб треснул. Его больше нет. Теперь, я свободен. И стоили этому кубу треснуть, как на меня навалилась волна эстетического ужаса. Дескать, а что дальше?

Раньше, всё было понятно и просто. Я точно знал, что доживу до завтрашнего дня. Не знаю, откуда, но знал. И всё повторял сначала. Даже после невообразимых, выше описанных, событий, я знал, что куб меня защитит. Он со мной. Теперь, я не имею ни малейшего понятия, что случится через секунду. Я был одинок. Это ли свобода – вечное одиночество?

И вот, Зеленая Дверь Уэллса открылась передо мной. И я увидел, почему главный герой того рассказа, так боялся войти в свою мечту, скрывающеюся за дверью в стене. Так я и стоял на пороге, не зная, куда идти. «Намазал сопли на кулак и вперед, Люся», – не так ли говорил Николай Петрович. И я намазал эти грешные сопли на кулак и двинулся вперед. Не зная куда, не известно зачем. Но вперёд…

Я поставил рюмку на стол и извинился перед Али. Он отмахнулся, мол, ступай, басурманский шайтан.

И я ушёл.

Выйдя на улицу, с новой силой, на меня набросилась печаль. Она рвала и мою душу и раскалывала разум. Ведь только теперь я могу называть себя Извасом Фрайем, а ведь раньше не мог. То был не я. Теперь, все будет иначе.