скачать книгу бесплатно
– Ну, так убей его, – хохотнул изувер. – Похоже, в небе появилось божество, которое потворствует твоим желаниям. Настал срок приносить ему кровавые человеческие жертвы.
– Ну ты хватил! А если ты мне разонравишься, что делать? Подмешать тебе в еду крысиный яд?
– А почему бы нет? Попробуй. Но учти, я очень бдителен. Придется выдумать злодейство похитрее.
Нет, Игорь не отпускал грехи, он подбивал на преступления. Не исповедник – инквизитор.
– Он ведь волшебный, да? – спросил изверг. И рассмеялся, чуя свою правоту. – Он враг, но сказочный. Такой, что начинаешь ревновать его к другим: страшней всего та мысль, что не в твоей войне он будет побежден и не к твоим ногам падет, не тебе сдастся в плен. Не многим в жизни выпадает счастье обрести достойного противника. Особенно теперь, когда погребены во тьме столетий идеалы рыцарства. С ними покончил еще Генрих V, король Англии, в битве при Озенкуре, впервые вероломно казнивший пленных рыцарей. Он показал другим пример: нельзя миндальничать с врагами, всех их надо убивать. Желательно, с контрольной пулей в лоб.
Игорь потешался надо мной, но слишком благодатной оказалась почва, на которую ронял он зерна своих слов. И у меня перед глазами расцветало зрелище, воистину прекрасное: яркая кровь, что растекается по снегу и растапливает его до черной, как некроз, сырой земли, прожигает снег, как огонь – бумагу. Красивой смерти – вот чего недоставало моему врагу, проводившему дни в попытках создать шедевр искусства, чтобы стать шедевром самому.
Должно быть, Игорь прочитал это в моих глазах. И поспешил сменить поэтику средних веков на прозу жизни:
– Тебе нужно увидеть, – заговорщицки понизил голос он, – как от боли и панического страха смерти твой чудесный недруг скорчится в слезах, в соплях и потеряет весь свой шарм. Здесь пригодился бы слезоточивый газ – этот и слезы вышибет, и землю из-под ног. Но лучше бы твой неприятель умер как-нибудь нелепо. Например, захлебнулся с перепоя рвотными массами во сне.
– Игорь, как у тебя язык не устает нести такую ересь?
– Язык – самая сильная мышца. Я могу ворочать им глыбы слов. А ересь – это по твоей части. Ты у нас сегодня ведьма. Вот и сведи своего недруга в могилу – колдовством там… или зельями.
– Я не могу убить его, Игорь, – призналась я. И трижды в трех словах запнулась: – Я люблю его.
***
– Черт!
Брань прорвалась сквозь сон, и Снеговской проснулся от кошмара. Долго лежал и слушал, как сердце стучит в закрытую дверь грудной клетки. От взгляда на спящую рядом любовницу стало завидно: либо нервы у той были крепче, либо сны – приятнее.
Он встал, оделся кое-как, вышел на кухню. Удивился, что мысль о спасительной сигарете так запоздала, и закурил. Но никотин не успокаивал.
Снеговской знал: многие мужчины не выдерживают зрелища родов и падают в обморок… Но не во сне же.
– Черт, – выругался он снова.
Чертыхался Снеговской легко и с охотой, хотя ни в Бога, ни в оппонента его не верил. Иначе бы теперь молился, чтобы и на сей раз ему удалось избегнуть участи случайного отцовства. А так – лишь проклинал свою вчерашнюю неосмотрительность.
С кем бы он ни делил постель, Снеговской всегда жил один. Хотя учился на художника, считал, что всякую гармонию должно поверить алгеброй, а истину – физикой. Мир представлялся ему механизмом, собственная жизнь – программой, в которой случайные обрывки кода назывались чувствами. По большей мере чувства те оказывались неприятными.
Нынешней ночью Снеговскому приснился ребенок – новорожденный, сморщенный, синий. Не человек – орущий кусок мяса. Мать Снеговского умерла давно, так что даже светлая память о ней померкла, и ему чудилось теперь, что женщина из сна, возненавидевшая младенца еще в утробе, именно его мать и есть.
Когда он полез в сумочку любовницы за новой пачкой сигарет и обнаружил там початую упаковку таблеток, понял, что может спать спокойно, что в его постели не заведется третий – лишний. Вздохнул с облегчением. Но вскоре ощутил, что самолюбие его задето. Выходило: сожительница бережется от него, словно от вируса, и вверяет себя фармацевтике. Минутная радость сменилась досадой, и, хлопнув дверью посильнее, чтобы разбудить девушку, Снеговской покинул дом – ее, не свой.
Родившийся далеко на севере, на границе с Заполярьем, он приехал в этот мегаполис в поисках легкой наживы – город по праву считался исполинским денежным мешком. Но был и каменным мешком, войдя в который, легко можно было в нем пропасть навечно.
Хотя весна уже сменилась летом, воздух оставался холоден. Однако любимая киноактриса Снеговского, темноволосая знойная красавица, обдавала его жарким взглядом со всех рекламных плакатов, и настроение у молодого человека поднялось, как стрелка тахометра, на добрую тысячу оборотов. Видимо, потому, что никогда он не был джентльменом, Снеговской всегда предпочитал брюнеток.
День складывался удачно, только недоброе послевкусие сна, постепенно ставшее похожим на дурное предчувствие, не покидало его.
Проходя мимо книжного ларька у метро, Снеговской, подавив отвращение, взял с полки сонник в мягкой обложке, полистал страницы и нашел раздел с заглавием «Ребенок». В вещие сны он не верил. Но кошмары отрицать не мог.
«Младенец во сне – к большому удивлению; нагой – к беде, – сообщал Снеговскому толковый словарь снов. – Видеть во сне плачущего ребенка означает подвергать опасности свое будущее».
За миг до того, как он в раздражении захлопнул книгу, взгляд Снеговского упал на заголовок «Реципиент». Молодой человек подивился от души, кому могло такое диво сниться и что предвещал подобный сон. Но времени поинтересоваться не нашлось, а вот злоключения множились: любовница позвонила и неожиданно дала ему отставку без объяснения причины. Отключила вызов, а затем и телефон, лишив обвиняемого права на последнее слово и апелляцию.
Злой, как черт, которого он слишком часто поминал, низложенный герой-любовник возвратился в свою постылую комнату в общежитии. Пытаясь заглушить гнев и растущую тревогу, проглотил двойную дозу валиума, упал на панцирную кровать, провисавшую до пола, и стал ждать беспамятства.
Но сновидение явилось прежде, чем он успел заснуть: лежа на спине, Снеговской видел, как с небес посыпался невероятный, невозможный снег. Он попытался встать и подойти к окну, но тело не послушалось. На грани сна и яви запиликал телефон. «Vy priblizilis’ k porogu otklyuchenija, – с трудом разобрал Снеговской слова на мутном дисплее, – ot apparatov iskusstvennogo zhizneobespecheniya…» Не дочитав сообщение, он провалился в забытье, а телефон, выпавший из его руки, ударился об пол и разлетелся на части, звякнув в предсмертной конвульсии.
***
Пальцы его бегали по клавишам, глаза – по экрану, а мысль блуждала по просторам всемирной сети.
«Мужское имя. В переводе с латинского означает „молот“», – прочитал Гарри. Мельком просмотрел остальной текст, с довольством пробормотал: «Узнаю тебя, друг мой!» И удостоил вниманием только последнюю строку. «Для союза подходят: Галина, Екатерина, Мария, Анна», – гласила та.
Гарри никогда не верил в подобные предопределения. Однако теперь, когда все стояло на кону, он не хотел ничем пренебрегать. И потирая от нетерпения руки, бормотал себе под нос: «Ну-с, теперь-то, голуби мои, вы никуда не денетесь. Раз даже звезды так удачно встали, я позабочусь, чтобы вы встречались часто, очень часто!»
Глава 6. ОН (5 июня)
РЕПАТРИАЦИЯ
Возвращение на родину военнопленных, перемещенных лиц, беженцев, эмигрантов. А также транспортировка пострадавшего или больного специализированным транспортом до медицинского учреждения или места жительства.
Рассудив, что я не краб, передвигающийся боком, я предпочел сноуборду горные лыжи. Такого зрелища обитатели курорта не видели давно: не падал я, только пока лежал. Тело не слушалось, как будто в одночасье стало мне чужим, не по мерке сшитым. Ноги разъезжались, угрожая посадить на шпагат. Руки бестолково молотили воздух. Лыжи на ровном месте ускользали, палки служили не опорой – помехой. Снова и снова я заваливался и падал, набивая синяки, царапая до крови руки в обледенелом снегу.
За этим-то учением, в котором приходилось тяжелее, чем в бою, меня застал хозяин. Он вышел на склон в царственном облачении: упрятанный в дорогой мех и кожу – разве что перстней поверх перчаток недоставало, и с сигарой в зубах. Вылитый американский капиталист, сошедший с карикатур начала двадцатого века, владелец курорта выглядел столь же комично. Увидев меня, барахтавшегося в снегу, он крикнул, усмехаясь:
– Молодой человек, какой черт занес вас на эти галеры?
С трудом поднявшись, я отстегнул лыжи, подковылял к нему в тяжелых ботинках. И без того бывший ходячим шаржем, хозяин продолжил рисоваться и представился мне именем Гарри. Пригласил в свой кабинет, обставленный, словно трофейный зал в средневековом замке: имелись здесь и шпалеры, и чучела, и коллекционное оружие. Волгин успел рассказать мне, что, по слухам, при Советах Гарри руководил некой образовательной программой КГБ и выкачал немало денег в собственный карман, чтобы теперь комфортно чувствовать себя на старости лет в условиях развитого капитализма.
Мы поговорили о погоде, о моих спортивных достижениях, о том, по вкусу ли пришелся мне курорт, и я не постеснялся поделиться впечатлениями о плохой дороге. Но Гарри отчего-то и слушать не захотел: «Кому надо, тот доедет», – отрезал он. Я робко возразил: «Так это ведь курорт, а не последнее пристанище». «Как знать, как знать… Пока что люди не торопятся уезжать отсюда», – пробормотал хозяин. И рассмеялся от души, как человек, который много знает, но не говорит.
Гарри предлагал и мне остаться здесь на приличный срок. Но выдвинул условие: не покидать курорт на протяжении всего времени работы. На странность требования я решил закрыть глаза. В конце концов, за очень хорошие деньги от меня требовалась совершенно непыльная работа. «Если и будет здесь какая-нибудь пыль, то снежная», – сказал мне Гарри на прощание и подмигнул. Приступить к выполнению обязанностей мне предстояло через пару дней, а до тех пор я мог жить здесь на правах гостя, и едва ли не почетного.
Выйдя из кабинета, в коридоре я замешкался, рассматривая фотографии знаменитых горнолыжников-олимпийцев. Они казались мне богами, хотя гораздо чаще тех спускались с заоблачных высот. Вдохновленный увиденным, я собрался вернуться на склон и продолжить свои тренировки, как вдруг услышал из-за приоткрытой двери голос Гарри, говорившего по телефону. «Ну и что вы мне подсунули? – в ярости кричал тот, еще минуту назад бывший со мной любезным, чуть ли не ласковым. – Очередную выбраковку!» Я поспешил ретироваться, не завидуя тому, над чьей головой разразилась буря. И оставалось лишь гадать, что» оказалось браком, так разгневавшим хозяина – новый ратрак или холодильная установка.
За короткий зимний день устав мертвецки, вечером я доплелся на негнущихся ногах до своего коттеджа и свалился на постель. Но пролежал недолго – вскоре в дверь постучали, и на пороге я увидел Анечку. В одной руке она держала термос, а в другой – две кружки. Ее приходу я обрадовался несказанно. Когда же выяснил, что в термосе глинтвейн – возликовал.
Заметив, что я ковыляю по комнате уткой, она рассмеялась, но спешила утешить меня:
– Неудивительно, когда впервые надеваешь горнолыжные ботинки – килограмма по четыре каждый, то и ногу от земли не сразу удается оторвать. Но, как и космонавты в скафандрах, горнолыжники при полном снаряжении не ходят по земле – они летают по воздуху.
– Едва ли я скоро взлечу. Мне то ли быстроты реакций недостает, то ли реактивного топлива.
Я разлил глинтвейн по кружкам. Она включила электрический камин, неотличимый с двух шагов от настоящего, и присела на краешек кровати подле меня.
Я не был еще вхож во все курортные кулуары, но успел заметить, что вокруг этой юной особы здесь ходили самые противоречивые слухи. Анечка не работала, жила в поселке на правах хозяйки, но никто не знал, кем именно она приходится хозяину, поэтому одни предполагали дальнее родство, а другие – близкие сношения. Мне не хотелось верить грязным сплетням здесь, где землю устилал кристальной белизны снежный покров. Особенно теперь, когда я видел Анечку, и одним взглядом она согревала меня лучше, чем камин, глинтвейн и термобелье вместе взятые. И говорила мелодично, будто колыбельную мне пела, хотя рассказывала о суровом и опасном виде спорта:
– Ты, главное, прочувствуй движение: ноги всегда согнуты в голеностопном суставе, и тело наклонено вперед, словно ты вот-вот упадешь. На деле же ты не падаешь, а летишь – настолько по краю земли, что почти по небу. В полете такая скорость, что любое падение очень похоже на смерть, а каждый миг – будто последний, и оттого невыразимо прекрасен. Так может быть прекрасна жизнь лишь после чудесного избавления от смерти.
Она все говорила, я смотрел на нее, и совсем не от глинтвейна у меня кружилась голова, и все плыло в глазах от опьянения, отнюдь не алкогольного. Я сделал вид, что потянулся к столику, чтобы налить себе еще, но вместо этого поцеловал ее.
Она вскочила, как обжегшись, и влепила мне пощечину.
Потом я долго – то неистово, то нежно – уговаривал ее не уходить, простить мне минутную слабость, но девушка не слушала мои мольбы, неодобрительно качала головой и ускользнула все-таки, ушла.
Оставшийся один, я снова рухнул на кровать, еще недавно представлявшуюся мне уютной, а ныне ставшую постылой. Но был доволен. И полон предвкушения того, что непременно завершу начатое и наверстаю упущенное. Любой лед можно растопить, в этом я не сомневался.
Когда ехал сюда, думал, что умру от скуки. Даже бильярд, боулинг и тир, которыми в своей рекламе хвастался курорт, не прельщали меня. Но теперь поселок уже не казался мне холодным после теплого приема, горячих расспросов, огненного алкоголя, моих пламенных взглядов на Анечку, опаляющего поцелуя, пылкого признания, собственного жаркого смущения, и грядущего накала страстей.
Должно быть, оттого, что слишком распалился, я уснуть не смог. Поворочавшись в постели, оделся и вышел на улицу остыть. Меня встретила мертвая тишина зимней ночи. Скрип снега под ногами не способен был ее нарушить, как не могло мое дыхание согреть морозный воздух. Постояв немного на крыльце, я уже собирался возвратиться в дом, когда внезапно, громоподобный в тишине, загудел генератор и пришел в движение центральный подъемник. Едва ли кто-то из обитателей курорта решил покататься на лыжах ночью: в свете одних только звезд, без мощных прожекторов, трасса становилась непреодолимой. Подгоняемый любопытством, я решил узнать, в чем дело.
Возле подъемника не оказалось ни души, его сиденья вхолостую проносились мимо меня, разворачивались над площадкой и отправлялись вниз. Я уже хотел идти будить Волгина, когда внимание мое привлекла маленькая темная фигура на склоне. И я нутром почувствовал, что дело с ней неладно.
Сначала я только шел – спускался аккуратно, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться. Когда же расстояние порядком сократилось – бросился бежать, не разбирая дороги. Впереди на снегу неподвижно распростерся человек. Лежал, как не лежат живые.
В отдалении заревел снегоход: кто-то, разбуженный, спускался следом. Я уже не бежал – катился кубарем по снегу, летел, сломя голову, вздымая в воздух снежную взвесь. Я узнал ее. И догадался, что с такими повреждениями не живут. Она еще была в сознании, но не кричала и не плакала. В неверном свете звезд мне даже померещилась улыбка на ее лице. Она что-то шептала, тяжело дыша, я наклонился к ней, боясь случайно прикоснуться, и услышал:
– Они… Они заставили меня. Внушили, что должна с собой покончить… Я не сумасшедшая. Здесь вовсе не курорт… Они похищают людей… Они ведь и тебя похитили. Они меня убили… И тебя убьют.
Внезапно чьи-то руки схватили меня и отшвырнули прочь, вокруг ее тела столпились люди, и мне показалось, что их слишком много, или же от слез в глазах у меня все двоилось. Наперебой кричали, невозможно было разобрать что-либо. Я и сам кричал и рвался к ней, но кто-то необыкновенно сильный волоком тащил меня прочь, к снегоходу.
***
Когда Константин Лунный вышел из дому, он пожалел, что так легко оделся, не по погоде, но тут же упрекнул себя за малодушие. В сумерках ниже опускалось серое, металлического блеска, небо. Воздух, набухший от воды, потяжелел. Дома жались к земле, теснили друг друга, цеплялись за склоны. Сначала шквальный ветер сдул с улиц приморского города туристов, непоседливых, как перекати-поле, а потом и вросших в землю старожилов вынудил попрятаться. Надвигался шторм, и уже ползла из щербатой пасти горы Святого Петра исполинская черная туча.
Лунный спускался к морю по крутым улицам-лестницам Алубики. Вскоре, хрустя гравием, легли ему под ноги дорожки городского парка. Он шел по знакомым аллеям, еще вчера солнечным и людным, где давеча стояли сувенирные лотки, а нынче ни души не осталось. Ветер уже бросал в лицо первые мелкие капли дождя, просеянного сквозь сито ветвей. И в тишине отчетливо слышался страшный, нарастающий гул моря. Там, внизу, волны ходили ходуном, и огромные валуны ворочались с боку на бок.
Деревья расступились, Лунный вышел на площадку, откуда ступени вели к воде. Здесь ветер дул в полную силу и в другой раз повалил бы гуляку с ног. Внизу волны бросались на обломки скал, сорвавшиеся в море сотни лет назад. Измочалившись в пену, сползали обратно, черные от злобы, собирались с силами, хотели взять береговые укрепления не приступом, так измором, не мытьем, так катаньем.
Пляжи пустовали. Лунный знал, что к здешним берегам часто приходит горбатый шторм, и тогда верная гибель – оказаться в воде: волны горбатого шторма тянут человека в открытое море. Однако Лунный сам стремился прочь от берега – к другому, далекому, где его ждал город-тезка, Константинополь.
Отполированные миллионами подошв ступени выскальзывали из-под ног, торопили его, пока, сумасброд, он спускался к пустому пляжу. Вскоре их сменила вертлявая галька, вся в водорослях и медузах, выброшенных на берег. Мокрый до нитки от соленой воды с моря и пресной – с неба, Лунный шел вдоль берега, дивясь ничтожности земной тверди, восхищаясь величием водной хляби. «Мне довелось-таки увидеть это море черным», – с радостью ребенка думал он.
Скоро ценитель непогоды подошел к ряду шезлонгов, продавленных до дыр телами грузных отдыхающих. Педантичный, разделся и разулся, аккуратной стопочкой сложил одежду и пошел к воде, когда заметил вдруг, что не один он пренебрег вывесками «пляж закрыт. Купание в шторм запрещается». Поодаль отдыхал мужчина, растянувшись на шезлонге так вальяжно, словно загорал под жарким солнцем. Лунного обуяла досада: и в такой ненастный день ему не удалось остаться в одиночестве.
Даже воздушные ванны сегодня оказались холодны, а вода – и вовсе ледяной. Шторм перемешал море, поднял со дна толщи, никогда не прогревавшиеся солнцем. Едва Лунный ступил волне на подол, как та поднялась и ударила его с размаха в грудь, словно собака, вставшая в приветствии на задние лапы. На миг ослепнув и оглохнув, забыв, где небо, где земля, он завертел головой, отпрянул, оглянулся. Горы всей тяжестью нависли и толкали в спину, деревья, цепляясь за крутизну, поскальзываясь, уходили ввысь. Где-то еще оставался город, улицы для гуляк и кабаки для отдыхающих, и харчевня «Султан», в которой Лунный ужинал вчера и выпивал сегодня, и дом его, взятый внаем до осени…
Уже по колено в воде, с трудом делая каждый новый шаг, Лунный увидел, что к человеку на шезлонге подошли двое мужчин. «Работники пляжа, – догадался он. – Надо спешить, не добрались бы до меня». Но волновался зря, и, обернувшись еще раз, увидел бы, что больше нет на пляже никого: ни тех двоих, ни горе-отдыхающего, однако Лунный больше не оглядывался.
Теперь, стоя по грудь в воде, стуча зубами, но упорно продолжая двигаться навстречу волнам, он видел впереди себя один только Константинополь – его золотые купола, сверкающие под нездешним солнцем. И ждал, когда же, наконец, подействует наркотик у него в крови.
***
Когда днем накануне, прервав лекцию, Богдан вошел в кабинет ректора, его встретили двое мужчин в штатском. Один из них, огромный, налысо бритый мужлан, восседал за ректорским столом. Не бывший хозяином кабинета, он, по всему судя, чувствовал себя хозяином положения. Второй, субтильный очкарик, скромно стоял поодаль. Он-то и спросил вместо приветствия:
– По нашим сведениям, вас ищет некто Гарри. Знаете такого?
Богдан покачал головой:
– Впервые слышу.
– Этот Гарри, – подал голос мужлан, – подвизается в Алубике. Времени даром не теряет и скупает все, что попадется под руку. Но преимущественно – «витамин К» и «лед». А параллельно ищет тебя. Зачем – неясно.
Как злой и добрый полицейские, эти двое господ являлись полными антагонистами. Один фамильярничал с Богданом и говорил с аффектацией, в то время как другой вел себя сдержанно и учтиво.
– По нашим сведениям, – продолжал очкарик, – в соседней державе у Гарри имеется свой бизнес – частный спортивно-развлекательный комплекс, под прикрытием которого функционируют учреждения совсем иного свойства. Но для того чтобы повернуться к противнику лицом, нам придется спрятаться за вашу спину, уж не обессудьте. Чтобы поймать Гарри на живца, потребуется выдать ему вас.
– Сдать с потрохами, – уточнил мужлан.
Очкарик глянул на него неодобрительно. Сказал:
– Если вы согласитесь пойти на риск, вам надо сделаться заметнее: поезжайте на побережье – как-никак, визитная карточка нашей страны. Пройдитесь по барам, позагорайте на пляжах. Авось, отыщут вас быстрее.
– Правда, тогда за твою жизнь я не дам выеденного яйца, – добавил его напарник.
– Но мы все время будем рядом, – успокоил Богдана очкарик. Впрочем, не слишком убедительно.
– Я должен подумать, – сказал Баталов.
– Конечно, подумайте, Богдан Александрович. Только недолго, ибо, весьма возможно, скоро вам придется думать уже совсем над другим предложением, – предупредил очкарик.
– Смотри, лишнего не надумай, – пригрозил мужлан, давя Богдана тяжелым мрачным взглядом. А под подбородком его улыбался, как чудовищная карикатура, длинный белый шрам поперек шеи.
Богдан хорошо помнил, как эти двое вторглись в его жизнь – без спроса и не разуваясь.
Несколько месяцев назад в дверь позвонили, и, отворив, на пороге профессор увидел первого, широкоплечего. С возгласом «Лови!» тот бросил профессору коробку в яркой праздничной обертке, перевязанную ленточкой. Богдан поймал ее, повертел в руках. А когда поднял глаза на визитера, узнал того, хотя они не виделись давно, и время сильно изменило черты старого приятеля. Богдан заулыбался, подался вперед, но гость выставил перед собой руку с раскрытым удостоверением сотрудника ОБН МВД.
– Уважаемый, вы обвиняетесь в хранении и распространении наркотиков в особо крупных размерах, – отчеканил гость, проходя в комнату мимо Богдана и освобождая путь другому, прежде за его спиной невидимому человеку. Этот оказался худ, очкаст и совсем еще молод. Но также хорошо знаком профессору.
Слова приветствия застряли у Богдана в горле. Каменея, он отшвырнул коробку – теперь не требовалось гадать о содержимом. Но даже если бы он стер с обертки отпечатки пальцев, это ему не помогло бы.
Последовала процедура ареста и застенки КПЗ, и допрос с пристрастием, и обещание сотрудничать со следствием в обмен на мнимую свободу, и перевоплощение Богдана из видного общественного деятеля в незаметного вузовского преподавателя с новым именем и новой биографией. И вот теперь ему вновь предстояло пуститься в бега, но не затем, чтобы спастись от неприятеля, но для того, чтобы сдаться ему без боя.
Очкарик волновался зря: думал Богдан не долго – лишь пока шагал коридорами института к выходу.
Покинув здание, профессор сел в машину и, не заезжая домой, вывел ее на скоростную магистраль Самватас – Ахтиар. В багажнике у него лежал кейс с вещами первой необходимости, и настоящим домом для Баталова всегда оставался автомобиль.
Ему не требовалось что-либо предпринимать, чтобы исполнить предписания очкарика и сделаться заметнее. Богдан предвидел, что в разгар купального сезона он, одетый во все черное от подбородка до носков ботинок, станет белой вороной в толпе отдыхающих. Профессор никогда не страдал от жары под южным солнцем, словно жил он вовсе не на бренной земле, а на заснеженных вершинах научной мысли. Однако nihil humani alienum puto[2 - Ничто человеческое не чуждо (лат.).], и пребывал теперь Богдан в самом скверном расположении духа.
Гнавший машину на пределе, он уже к ночи прибыл на южную оконечность полуострова – туда, где родился и вырос. Лишь однажды его остановил сотрудник автоинспекции с намерением изъять у нарушителя права. Но вместо водительского Богдан продемонстрировал ему совсем иное удостоверение, после чего был тотчас же отпущен с пожеланием счастливого пути – заведомо неисполнимым.
Первый день на побережье для Богдана выдался не по сезону пасмурным, и, покинув мотель, где ночевал, профессор то и дело включал стеклоочистители, когда проезжал в горах под дождевыми облаками, ронявшими редкие, но крупнокалиберные капли.
Достигнув цели путешествия – маленького приморского городка под названием Алубика, Богдан припарковал машину на центральной площади под вездесущим памятником Ленину и продолжил путь пешком.
В его порывистых движениях, сведенных бровях и глазах, горящих угольно, с первого взгляда читалось, что лишь крайняя необходимость могла заставить профессора прибыть сюда, и пусть опасается тот, кто встанет на его пути. Поэтому встречаться взглядом с этим человеком избегали те немногие прохожие, что видели его. Сам же Богдан старался не смотреть по сторонам и шел, низко склоняя голову. Но даже камни под ногами у него вопили памятью о прошлом.
С тех пор когда Баталов жил на побережье, мало что изменилось здесь – на земле, где время легко застывало, окаменевая в руинах древнегреческой, византийской, российско-имперской и советской культуры. И вскоре профессор ступил на открытую террасу знакомого с юности кабака, сел на высокий табурет за стойкой.
