скачать книгу бесплатно
– Что?… Юрий! Это он двоится, опять идет «эхо»!
Клен-«эхо» босыми ступнями ощущал холодный пол из неизвестного материала, за спиной его было раскрыто окно, а в аппаратной под плазматроном операторы прикипели к своим доскам с клавишами. На плазматроне рябил «белый снег», а по его окну суетилась маленькая стрелка, пытаясь отделить реальные объекты от помех и шумов. Залысый разработчик мельком глянул на Клена, на мгновение поймал его взгляд и виновато отвернулся.
– Юрка, быстро погаси «эхо». На нервы действует…
– Чудовищные амплитуды, чудовищные, – простонал Юрий.
Что-то произошло спустя один судорожный вздох Клена. Наложенный мир-переводилка, вселенная-мейнстрим начал бледнеть и растворяться… будто это не мир с людьми и их заботами… а всего лишь пар, поднявшийся от залива лагуны необитаемого атолла…
…Ни рачка кругом, ни креветки. Клен, выброшенный на берег (давно ли – час назад, день или всего одно судорожное биение сердца?), в бессилии опустил руки. Голый пустой остров был раза в полтора, а то и в два протяженнее родной Земли. Невзрачный серый булыжник покрывал этот мир целиком, от внешнего берега до пустой хлористой лагуны. Ни чахлого лишайника, ни пробивающегося мха, ни травинки. Остров был пуст. Остров был мертв. Остров, обманув и изранив обманом самую сердцевину души, был более не нужен Клену.
Серый океан в бесконечной своей дали подернулся чем-то тускло-зеленым, наверное, облаком хлора – в гигантском океане-вселенной шли свои процессы, далекие от потерь и волнений одного человечка. Серый океан вдруг выбросил из себя на берег вещь длинную и темную как сырая древесина. На камень чужого мира выбросилась, чтобы остаться здесь на века, его старая мачта. Сосна, срубленная на родной обитаемой земле. Реи, как руки, были отколоты в крушении, а по всему телу, как рана, бежала трещина.
Клен медленно опустился к ней, не выдавая лицом своего чувства.
«Здравствуй, моя сосенка», – подумал он, и море, как когда-то, с шорохом лизнуло ему ноги. Клен ступил в воду, потом шагнул вперед еще и еще раз. Первая волна накрыла ему колени, вторая донеслась уже до пояса.
Клен бросился в море.
В первые дни пути ему хватило сил и собственной воли, чтобы держаться на мачте верхом и грести руками и ногами против течения. Позже он обессилел, лег грудью на мачту, и сосна под ним перевернулась. Он нахлебался мерзкой воды, отдающей хлором, его стошнило, но, забравшись животом поперек мачты, Клен смог поплыть дальше.
Вдруг оказалось, что можно плыть, раскинув руки точно вдоль мачты. Этот крест, который и понес его, стал первым горьким и счастливым приобретением после череды потерь. Собственно, он и стал единственным знанием о мире, которое Клен обрел, потеряв всё до последнего.
Клен – человечество. Клен – ковчег среди моря. Клен – единственный в океане жизни остров. Клен – Непреложное Отечество, которое ждет каждого далеко впереди и одновременно уже есть внутри, в самом сердце. А далеко-далеко – земля, далеко был дом, который сам по себе тоже единственный в океане и на котором каждая душа человеческая – единственная и неповторимая.
Ему снилось, что Сойка и Учитель Горг опять сидят на внешнем берегу Острова, а за их спинами шумят и шелестят смоковницы. Учитель Горг снова рассказывает старую историю о возвращавшемся домой сыне:
– …Сын голодал и скитался, растратил в дороге отцовское, выделенное ему счастье… и вдруг понял, что очень хочет домой – туда, где счастливый отец издали увидит его, простит и побежит навстречу.
Сойка вдруг резко повернула к нему голову:
– Горг! – она впервые назвала его без приставки «Учитель», как взрослый взрослого. – А Клен еще может вернуться?…
Учитель удивленно поднял брови, а Сойка вдруг резко повернула к нему голову:
– Горг! – она впервые назвала его без приставки «Учитель», как взрослый взрослого. – А Клен еще может вернуться?…
Учитель удивленно поднял брови, а Сойка вдруг резко повернула к нему голову:
– Горг! – она впервые назвала его без приставки «Учитель», как взрослый взрослого. – А Клен еще может вернуться?…
…От сна, бесконечного как испорченная музыкальная пластинка, Клен очнулся на четвертый или на пятый день. Ему повезло. Сам он так и не понял своего везения. Жердь, на которой он простер свои руки, влекло волнами быстрее прежнего, а шквалистый ветер трепал его самого и подбрасывал на гребнях. Подхвативший Клена циклон пронес его мимо водоворотов, мимо скал, гор и мелей, когда-то погубивших его плот. Поднявшийся ураган разогнал и рассеял хлороводородные туманы.
В спину Клена гнал ветер, а тучи, наоборот, неслись ему навстречу с какой-то сумасшедшей скоростью. Вдруг молнией, как неожиданной вспышкой, внезапно вспомнился виденный чужой мир… – «Да полно – а был ли он в действительности, этот мир мейнстрим-времени?». – Верхний слой атмосферы с тучами угрожающе надвигался, а нижний – с ветром, резко бьющим в спину, – рвался куда-то вперед… – «Синхронизация», – в голове вдруг возникло это незнакомое слово из ненастоящего мира. Вот-вот пронесется холодный фронт, вот-вот затопит все оглушающими ливнями… Так это же не тучи летят со сверхскоростью. Это же он сам, Клен, никак не «совпадет» со своим миром по «громкости» времени. А ведь там, в чужом и непонятном мире, в стране разработчиков и ведущих видеопроектов пролетели, наверное, лишь секунды, и оператор – («Да как же его звали? Я уже не помню…») – еще только гасит возникшее в аппаратной комнате «эхо»… – «Сейчас они выключат наш мир, и потоки времени, со всей их кривизной и всеми погрешностями, сами по себе успокоятся…»
Буря настигла Клена в скоплении Белого Кита. Шквалы ливня и ветра метали его из стороны в сторону, гроза оглушала раскатами, столбы молний вспыхивали по всему горизонту. Жесткие струи ливня колотили ему в спину и голову, здоровенные пузыри вздувались на волнах, водяные валы окатывали и топили его. Но фронт миновал, и Клен остался измученный, худой, отчаянный до закушенных губ и истощенный.
Неуправляемая волна подхватила и понесла Клена к скале, на мелкий утесик, торчащий посреди скопления. Клен смог только выставить вперед жердь, на которой плыл, чтобы врезаться в камень не головой и не руками… От удара сосна расщепилась и куда-то, как показалось темнеющему сознанию, из рук выскользнула… Осталась лишь резкая слабость, внезапный покой и долгая-долгая боль… Еще Клен заметил, что облака теперь плывут медленно-медленно. Крайне медленно. – «Они все-таки нас выключили…» – сказал он неподвижными губами бледнеющей и гаснущей перед ним вселенной…
…Далеко-далеко впереди, из-под стихающего дождя, на горизонте возникла Малая Нереида. Ее острова и возвышенности были пока полускрыты влажной дымкой. Земля – родной Остров – лежала сейчас как бы под скалою Грудь Нереиды, там, где у морской девы было бы сердце.
IV
…Когда море выкинуло его на берег, он был почти без сознания. Он валялся на берегу, а жар с неба припекал ему спину. Сухой песок пристыл к телу, мокрому, нагому, истощенному. Весь последний день он плыл сам – без обломков дерева. Он делал широкие взмахи, широкие настолько, насколько позволяли с каждым часом уходящие остатки сил. Полумертвый, он вжался лицом в песок, изрытый норками крабов и усеянный осколками ракушек, и не шевелился.
Первой отыскала Клена Сойка. Она тормошила, трясла его, возвращая в чувство и не давая забыться и пропасть во сне. Клен еле очнулся. Он услышал, как над ним свиристят птички-дроздовки и как плачет, ревет от счастья девчонка, повторяя на все лады:
– Кленчик, балда-а! Ой, ну Кленчик же, ну балда же, – с усилием она ворочала его на спину.
Клен разлепил губы, кое-как разомкнул глаза.
– Сой-каа, – еле-еле протянул он. – Он – пуст…
– Кленчик, опомнился! – вскинулась Сойка. – Я сейчас. Сейчас позову, люди придут.
Сойка рванулась было вскочить, куда-то кинуться, но Клен вдруг цепко поймал ее и удержал за руку. Он зашептал, забормотал что-то, Сойка склонилась ближе, чтобы расслышать.
– Тот остров, – бормотал Клен, – он же пустой, понимаешь. Совсем-совсем. Там никого нет, ни одной души, ни единственной. А я туда плыл, и как будто зря… Не-ет… не зря! – перебил он себя и заволновался.
– Кле-оон, – Сойка тихо позвала его с какой-то странной надеждой. – Ты больше не поплывешь завтра, ведь правда? – и вдруг сказала: – Кленушка, дурашка, я же все равно люблю тебя.
Клен распахнул глаза, поймал ее близкий взгляд над собою и заговорил быстро-быстро и разборчиво:
– Я же вернулся, я уже вернулся. А плот – плот разбился вдребезги. Там были скалы – острые скалы, прямо под гребешками волн, а я налетел на них. И я вернулся.
Он все повторял и повторял, а Сойка, успокаивая, кивала на каждое слово.
– Конечно, ну, конечно. А на плоту будем катать малышей в лагуне! – она сама же обрадовалась своей выдумке.
– В лагуне, – повторил Клен, внезапно осознавая, что же такое Сойка сейчас сказала.
– На мелководье, – кивнула Сойка. – Где ты сегодня спасал китенка.
Крабы и теплый песок приятно щекотали кожу. Возле головы была грудь любимой девушки… Волнующая, округлая кривизна времени замкнулась на самое себя. Брызги океана, песок. Ох, как трудно отличить их от досадных помех, от слабых, но посторонних шумов на частоте времени. Тот человек говорил причудливо странным языком, но обещал сделать все, что он сможет. Он сумел вернуть Клена почти в тот же момент родного времени. Погрешность сбила мастера всего на какую-то неделю.
Как было бы ужасно вернуться домой и узнать, что без тебя ушло прочь сто либо двести лет, или же, что ты и твои близкие вовсе еще не появились на свет.
Сегодня так хорошо. Клен вот-вот сольется с самим собой в мыслях и чувствах. День накануне отплытия. Счастливейший день его жизни, когда Сойка вдруг сказала, что любит его. Завтра он спустит на воду плот и уйдет искать свой мираж. Так блудный сын стал вечным скитальцем, что возвращается в один и тот же счастливейший день. Это так хорошо, что, кажется, слезы бегут из глаз.
Это лучше, чем если бы он пропал на том утесе. А еще… Еще опыт потерь и всего одного приобретения теперь бесконечен. В этом беге нельзя остановиться, потому что для Клена это и есть теперь его уникальная, неповторимая жизнь.
– Неповторимая, единственная… Как же не любить только за это?
– Я знаю, – сказала Сойка и повторила отчетливо: – Я тоже люблю тебя.
Он медленно выдохнул. Его голова лежала на груди Сойки. По теплому песку, шелестя, пробегал ветер. Песчинки, перекатываясь на ветру, сладко щекотали кожу.
Ещё один вечер Экодендрона
Мир сжался, будто взведённая кем-то пружина, и вдруг распрямился – гулко, радостно, как перекаты грома при вспышке молнии. Звёздная радиация, нарастая, захватывала собой всю округу. Я резко пробудился, уже предощущая её пока едва осязаемый жар. Белый кристаллический наст на грунте под её воздействием вспучился, треснул – и оплыл, растёкся, шумно впитываясь.
Я жадно пил. Я распрямил все члены, затекшие за время сна. Жизненные соки потекли во мне с болью – выше, выше, по всему моему телу. Последние дни мне стало так тяжело просыпаться… Я дико хотел пить и вонзался глубже и глубже в сладчайший, полный живой влаги грунт.
Питающие меня отростки так чувствительны! Они трепещут, переплетаются в глубине грунта. Я уже проснулся. Я почувствовал все мои сочлены, разнесённые по площади моей биозоны. Где-то глубоко в грунте, между ледяной водой и мною, я уловил вечную, живую, содрогающуюся под моими рецепторами Корнесферу. И вот теперь уже самой Корнесферой я ощутил сотни и сотни, а после и тысячи собратьев. Вся наша терразона проснулась.
Корнесфера донесла чужой мыслеголос. Я ощутил, почувствовал его в себе. Это была Йеэлль… Не знаю, почему она всё время мучает меня. Мне и так уже стало тяжело по утрам…
«Йизстрик, привет. Ты уже работаешь?» – это она мне.
Я не ответил. Стремительно росла радиация. Мне даже казалось, что я чувствовал, как она пульсирует периодическими всплесками. Мне стало больно. Я мысленно охнул. Жгучая резь. От радиации моя кожа лопалась и вспухала почечными наростами, пока Йеэлль безумолку бормотала что-то про Бваом-Бвунгха и конференцию. Я не понимал. Мне было стыдно общаться: опять лучшая часть моих почек взорвалась и раскрылась фруттогенными органами, цветами, инструментом плодородия и воспроизводства. Я задохнулся. Пережил шок, истому, боль. Охнул. Успокоился. Звёздная радиация омывала мои тела.
Вот отпустило. Я отцвёл. Каждый из моих сочленов завязал в себе своё же геннорекомбинированное продолжение. Так что там говорила Йеэлль? Ещё одна конференция? Снова заявление учёного… Из оставшихся почек я развернул побеги моей вегетации и фолиосистему. Я раскрыл кроны на моих сочленах! Я – экодендрон!
Ох… С фолиосистемой я теперь чувствовал, как часто мелькает светотьма – средний диапазон радиационного спектра. Вот свет. Вот тьма. То тепло, то холод. Поток лучей, будоражащий и щекочущий. Отдохновение, вегетативный рост. Родная планетка бешено вертится, подставляя своей звезде бока. Всего пять-семь мельканий светотьмы, и моя фолиосистема окрепла. Я – экодендрон!
Экодендроны шумели, сотрясали своими мыслегласами всю Корнесферу. Живая Корнесфера дрожала и колыхалась, пересылая микроволнами наши мысли и чувства. После Большой Ночи мы радовались, будто не всего одну ночь, а сотни Больших Дней не общались. Как же! Ведь наша полоса, наша терразона проснулась! Хотя Эукалиптос, по-моему, и в самом деле счастлив. Он, правда, живёт в той терразоне, где радиация почти постоянна, а экодендроны не спят вообще. Ещё был Масличник. Он, как всегда, суетился и плоско шутил. Мы иначе и не зовём его, кроме как по сальному прозвищу. Жеманная Биттцза вертелась над микроволнами чужих чувств и вечно мешала разговорам своим кокетством. Позже всех явился мыслеглас Вьязттополя.
Как ни странно, я не сержусь на Вьязттополя, хотя к нему и ушла моя Йеэлль. Вьязттополь – старый солдат. Он выстоял всю Войну, а я не держал да и не держу на него зла, потому что его мыслеглас всегда весел, общителен и много смеётся. Это не первая конференция после Войны. Корнесфера уже гудит от напряжения – микровибрацию я чувствовал даже макушками моих крон. Все знали, о чём заявит сегодня Бваом-Бвунгх, и только удивлялись, почему учёный молчит вот уже более сорока Больших Дней. Экодендроны успели оценить его благородство – он давал своим оппонентам время на подготовку.
Бваом-Бвунгх наконец выступил. Ведущий специалист Джангьлей, сверхдержавы Востока и Юга. Крупнейший умозрительный химик и исследователь неорганики. Он более сорока Больших Суток назад подвергся прямому физическому воздействию. С высоты, из нижних воздушных слоев, его опылили токсичными дефолиантами, в результате чего он утратил всю фолиосистему до последнего листика. Химик еле выжил, а полностью оправился лишь на третий-четвёртый Большой День, с трудом развернув себе новые кроны. Он чудовищно истощал, поскольку более трёх Больших Суток был не в состоянии питаться звёздной радиацией, и в конце-концов физически утратил до тридцати пяти процентов сочленов своего организма. Случившееся он расценивал как покушение на его жизнь и обвинял в организации нападения сопротивленцев Дальней Еэуропбы, так и не признавших нового мирного договора.
Я буквально осязал, как над макушками наших крон пронеслись циклоны, гигантские вращающиеся воздушные массы. Мое дыхание ненадолго сбилось. Как оскорбление либо как провокация стали восприниматься в последние Сто Дней такие обвинения в предумышленном покушении. Мелькала светотьма – раз, другой, третий, циклоны неслись один за другим, и каждый последующий заметно тяжелел от паров влаги, исторгнутой листвой западных экодендронов.
Наконец, обвинение Бваом-Бвунгха было поддержано Большой Тайгкхой. Я только досадливо хмыкнул: сверхдержава Востока и Севера не бросала своих прежних союзников. Где-то уже обрушились ливневые потоки, где-то назрел избыток электрического потенциала и взорвались гиперразряды молний.
«Бваом-Бвунгх, ответьте! – это кто-то из Еэуропбы осмелился подать мыслеголос: – Что служило средством доставки дефолианта? Полагаю, у вас было время это определить. Циклоны нижних воздушных слоев? Пары грунтовых вод и речных водопотоков?»
«Низшие, – у Бваом-Бвунгха непередаваемый акцент как у всех экодендронов Джангьлей – он говорит очень влажно, душно, с какой-то колеблющейся дымкой в голосе. – Дефолианты были доставлены целенаправленной миграцией Низших».
Здесь Дальняя Еэуропба действительно умолкла. Я бы на их месте не позволил себе так явно выражать волнение. С севера шёл холодный фронт воздуха, а истерически исторгнутая листвой влага могла кристаллизоваться и больно ударить нам же по нашим фолиосистемам. Я горько хохотнул. Надеюсь, этот мой мыслеглас уловили только мои ближайшие соседи. Наш регион – мы ведь входим в Ближнюю Еэуропбу – теперь старательно помалкивал в знак солидарности с метрополией.
«Бваом-Бвунгх, ответьте! Эти Низшие были „кольцованы“ либо иным образом помечены? Вы сумели определить источник их миграции?»
«Разумеется! – (Ах, как самодовольно влажен его голос! Я отчего-то равно недолюбливаю официальный истеблишмент как Тайгкхи и Джангьлей, так и Еэуропбы). – Это миграционный поток Трансокеании. Низшие прибыли из северной зоны опеки сверхдержавы Ссейлвы-Аммозсонкх».
Атмосферное затишье висело над континентом примерно шесть-семь мельканий светотьмы. От безветрия у меня даже затекли некоторые из моих сочленов. К счастью, скоро донеслось официальное совместное заявление Еэуропбы и Ссейлвы-Аммозсонкх:
«Организованного воздействия на Низших с целью побудить их к насильственной миграции сверхдержавами Запада и Дальнего Запада не проводилось. Неконтролируемым группам сопротивленцев подобные биопланетарные технологии в настоящее время недоступны».
По-моему, на этом официальная часть конференции и кончилась. Экодендроны, по всей видимости, спокойно постановили, что с учёным произошёл несчастный случай. Нечто вроде самоинициативной активности Низших.
Мне тогда стало жаль старика. Я помнил, как до Войны держал перед ним экзамены. Я прямо к нему обратился и спросил его:
«Эти Низшие, почтенный Бваом-Бвунгх, были какого рода? Наверное, это бобвры?» – у нас в Еэуропбе (да и в северной Ссейлве) это самый неприятнейший тип Низших.
«Йизстрик? А-а, это ты… Я узнал твой мыслеглас в Корнесфере. Это были лльюдьи, Йизстрик!»
«Лльюдьи? – я растерялся как студент-любимчик, вдруг не сдавший зачёта. – Разве они уже способны к самоорганизации?»
«Так решили на конференции!» – сарказм Бваом-Бвунгха был столь влажен и душен, что я, наверное, не выжил бы с ним в одной терразоне.
Я и не вспомнил бы об этом заявлении старого химика – мало ли конференций было в послевоенные дни! – если бы в самый пик дневной жары этих же Больших Суток не случилась та мелкая досадная неприятность, которую часто зовут пожаром. Инфрасветовая активность, а проще говоря, тепловые лучи звёздной радиации, достигли предела силы. Послеутренние осадки и бесконечные циклоны иссякли, на полконтинента расселась масса с высоким давлением, почвы пересохли, и, как порой случается, загорелись торфяники.
Мой ближайший сосед Озсинникг от боли вопил по Корнесфере на весь мир. Залежь торфа горела прямо в его биозоне. Озсинникг был сам виноват, в жару он пересушил собственный грунт и доигрался, – но осязать Корнесферой его вопли не было мочи. Долгие мгновения – дюжину мельканий светотьмы! – торфяник полыхал по всему региону. Дым переполнил атмосферу, затянул всё небо и на половину скрыл нашу звезду с её пиковой дневной радиацией. Капризная Биттцза страдала и задыхалась в дыму, моля нас сделать хоть что-нибудь. На какой-то миг Озсинникг даже потерял сознание: ветви с его фолиосистемой бессильно повисли. Горели его почвы, грибница-симбионт, верхние корни. Даже моя милая Йеэлль не выдержала и выкрикнула с самого Улралля, с предместий Тайгкхи, своим тенисто-свежим голосом:
«Спасите же, спасите его, наконец!»
Мы спасали. Мы усиленно тянули корнями грунтовую воду и отдавали её листвой в надежде, что в воздухе образуется клуб пара, и прольются осадки. К сожалению, даже в Джангьлях ещё не знают, как мгновенно тушить пожары. А уж там-то, в благополучном обществе, где пожары сделались излишне частыми по причине, как я думаю, безответственности жизненно успешных экодендронов, в избытке имели возможность набраться опыта в пожаротушении. Торфяник угас сам собой. Озсинникг скоро оправился. Вот с этого времени экодендроны и стали поговаривать между собою, что отдельные микроочаги пожара, по слухам, якобы тушили маленькие шустрые лльюдьи.
Послушав раз-другой своих соседей, из тех, что сами, по их словам, невооруженным умом наблюдали, как лльюдьи самоинициативно гасят огни, я разыскал по Корнесфере Ввалддая, старого моего приятеля. Ранее, ещё прежде Войны, мы были крепко дружны, а сам Ввалддай служил тогда советником-представителем всей Ближней Еэуропбы. После Мира он, однако, отошёл от всех дел и стал до болезненности малообщителен. Мне показалось, что я порой улавливал его мыслегласы на последней конференции, и поэтому обратился к нему без предисловий:
«Что же? Ты теперь и в самом деле думаешь, что Низшие – разумны так же, как и мы?»
«Низшие? – Ввалддай прошелестел вяло, лениво и тенисто. Впрочем, не глухоманно, а, я бы даже сказал, по-заповедному ухоженно. Такие же нотки уже давно нездорово мелькают в голосе, например, у Биттцзы. – Какие именно? Бобвры? Заййтцы?»
«Разве бобвры гасят пожары?»
На самом деле Ввалддай пребывает в сильной зависимости от этих лльюдьи. Не до такой степени как невпопад хохочущая Биттцза, но и эта зависимость, на мой взгляд, сродни галлюцинациоманной. Биологи убеждают, что лльюдьи как организмы зависят от мельканий светотьмы и, якобы, сообразуют с ними свои биоциклы. Эти существа моносоматичны, они имеют всего по одному организму, живущему чрезвычайно недолго – редко более ста Больших Дней. Их теллумы – это примитивные тела, нерасчленимые даже на корни и ветви. Чаще всего у них по пяти псевдоветок: по две опорных, две орудийных и по одной цефалической с какими-то жизненно важными органами. Ввалддай исхитрился приучить к себе этих существ.
Существа возникали то в самой биозоне Ввалддая, то около неё. Они были биоактивны, жизнедеятельны, как-то влияли на экосистему. Ввалддая начал привлекать подобный симбиоз. Некоторые экодендроны из традиционалистов из-за этого стали обходить стороной его мыслеглас в Корнесфере. Мне кажется, Ввалддай своего добился: с ним перестали разговаривать о Войне и предвоенной политике. Лльюдьи управляют его сочленами: какие-то удаляют и сносят, какие-то подсаживают и приживляют. Ввалддай раз выговорился мне, что среди молодых и активно вегетирующих сочленов эти лльюдьи, якобы, освобождают ему грунт от паразитарного подлеска. Особенно заботливы они, по его словам, в той микротерразоне, где грунтовые воды прорвались в мегапоток Воолгкха… Мне это противно. Какое-то в этом есть извращение, и скоро Ввалддай станет таким же как Хабрикосс или Масличник. Впрочем, раньше такой сделается красотка Биттцза – ей, бедняжке, приходится жить возле их термидтника, прямо в крупнейшем обиталище этих существ.
«Так что же это, Ввалддай, объясни мне? Это высшая дрессура – приманивать к себе лльюдьи и дозволять им коверкать свой организм? – сознаю, я был излишне резок со старым приятелем. – Может, лльюдьи теперь таким образом самоактивизируются?» – щадя его, я подсказал ему ответ на мой нетактичный вопрос.
«Лльюдьи не идут на информационно-чувственный контакт с экодендронами, если ты спрашиваешь меня об этом, – мыслеглас у Ввалддая такой, будто ему вечно щекотно от истекающей из грунтовых вод Воолгкхи. – Если хочешь больше узнать о лльюдьи, то прямо спроси о них у Хабрикосса или у Масличника».
Мне стало стыдно за свои слишком громкие мысли. Я не ожидал, что Корнесфера уловит их и передаст так подробно. Мне пришлось развивать тему и объясняться:
«Хабрикосс и Масличник первыми позволили этим существам сменить себе все сочлены на мало акклиматизированные, хрупкие и слабые. Раньше всех – когда Война ещё только начиналась! Теперь сочлены у них стоят рядочками, стволы вульгарно побелены, а лльюдьи разгуливают в них целыми стаями и… и… – я преодолел правила приличия, этот последний остаток довоенного воспитания, и закончил мысль: – Собирают с них плоды. Развешивать напоказ, на каждой ветви, свои… свои…»
«Йизстрик! Да ты ханжа и моралист, как все мелколиственные! – расхохотался мыслеглас Ввалддая. – Ты не презираешь, ты просто побаиваешься плодовых. Это симбиоз, Йизстрик, обыкновенный симбиоз!»
Я не стал продолжать разговор с Ввалддаем. Я бы не хотел, чтобы таким симбионтом вдруг сделалась глупенькая Биттцза. А тем более Йеэлль с её независимым характером и аналитическим умом. Хотя… Йеэлль как-то обмолвилась… Некоторой своей частью она уже произрастает в каких-то «линейных подсадках» молодых еллей и соссен. В Войну я тоже утратил все свои дуббы, заменил их берреззой, оссинной, но на этом успокоился.
«Эй, эй!» – кто-то звал меня по Корнесфере. Я сразу узнал мыслеглас Вьязттополя и внутренне вздрогнул. Я не хотел говорить с ним именно сейчас, когда я разволновался, и мои мысли лежали открытые, как на поверхности листа. Наверное, я ревновал к Вьязттополю. Ревновал, что его, а не меня предпочла Йеэлль, что готова принять в себя не мои, а его частицы, и что теперь его, Вьязттополя, семена, пахнущие асфальтом и угарным газом, летят над макушками моих крон в циклонах, чтобы упасть в почву на Улралле и прорасти в Йеэлли. Тогда они смогут понимать и чувствовать друг друга без Корнесферы…
«Здорово, друг», – я прятал подлинные мои мысли за радушием так же, как шум ветра прячется за шорохом листвы на ветвях.
«Мне послышалось – или ты всерьёз заинтересовался Низшими?»
«Не всеми, – я вяло оправдывался, – а только теми из них, что стали сверху распылять дефолианты».
«Ха! – Вьязттополь нервно хохотнул. – А может, Низшие, как и мы, между собой воюют. Одни затаиваются под фолиосистемой, другие их отлавливают и распыляют дефолианты. Каково тебе? Впрочем, тебя не удивишь, ты же работаешь на Тайгкху!…»
«Сюжет для мыслетриллера в жанре бредоабсурда», – так я прокомментировал.
«На Тайгкху, на победителя! – Вьязттополь не унимался. – Спроси же у них про лльюдьи, они тебе расскажут! – Без всякой моей провокации его прорвало на откровенность: – Как я ненавижу этих мелких, отвратительных Низших существ! Они ворвались в меня как полчища бобвров и термидтов, сгубили и уничтожили мои дуббравы и соссны. Они насадили во мне топполя и вяззы, чтобы им легко дышалось в пыльной тени. Еле живой, я смог прорасти в этих насаждениях, я живу среди этих существ, а они нагородили во мне и вокруг меня свои каменные обиталища. Я – бывший вольнорастущий смешанный бор! – сделался рабом даже большим, чем Хабрикосс, который публично занимается плодоношением! – (Меня покоробила солдатская грубость Вьязттополя, но я стерпел). – Эти подсадки, побелки, подкормка – я же целиком завишу от них, а они, они каждую Большую Ночь нарочно подмешивают в кристаллический наст соли и реагенты, чтобы я по утрам травился ими».
«Ты только успокойся, Вьязттополь. И не испаряй столько влаги, – передал я ему как можно теплее и примирительнее. – От твоей влаги скоро из воздуха пройдут осадки. А я всего лишь спросил, могут ли некоторые Низшие быть так же разумны как и мы, экодендроны».
