Трое

Махмуд приковался к нему пристальным взглядом и долго не отводил его.

Хассан молил: «Да скажи что-нибудь, ради Бога!» Махмуд медленно покачал головой из стороны в сторону, затем губы его растянулись в улыбке, и, наконец, он зашелся в хохоте, который начался с короткого смешка и кончился громовыми раскатами, от чего содрогалось все его тело, и обитатели дома сбежались посмотреть, что происходит.

Хассан прервал его:

– Ну, а ты что думаешь?

– Прекрасно. Не вижу, как мы это сделаем, но идея прекрасная, – вздохнул Махмуд.

Затем он стал задавать вопросы…

К полудню он позвал двух человек, которые, по всей видимости, были его лейтенантами. В их присутствии он опять обратился к деталям, которые считал самыми важными.

– «Копарелли» – обыкновенное торговое судно с постоянной командой?

– Да.

– И оно пойдет через Средиземное море в Геную?

– Да.

– Сколько весит руда?

– Двести тонн.

– И она расфасована в бочки?

– Пятьсот шестьдесят бочек.

– Ее рыночная цена?

– Два миллиона американских долларов.

– И она используется для создания атомной бомбы?

– Да. Правда, это только сырье.

– Превращение его во взрывчатку – это дорогой или очень трудный процесс?

– Нет, если есть ядерный реактор. В противном случае, да.

Махмуд кивнул своим лейтенантам.

– Идите и расскажите остальным.

После полудня, когда солнце уже миновало зенит и потянуло холодком, Махмуд и Ясиф отправились на прогулку среди загородных холмов. Ясиф отчаянно хотел узнать, что Махмуд думает о его плане, но тот воздерживался от всяких разговоров об уране. Ясифу пришлось рассказывать о Давиде Ростове, и он признался, что восхищается его профессионализмом, хотя тот доставляет ему немало трудностей.

– Имеет смысл восхищаться русскими, – сказал Махмуд, – но не доверять им. Их сердца не отданы нашему делу. Есть три причины, по которым они на нашей стороне. Самая несущественная заключается в том, что мы доставляем беспокойство Западу, а все, что плохо для Запада, хорошо для русских. Мы работаем, кроме того, на их имидж. Развивающиеся нации признают, скорее всего, нас, а не сионистов, так что, поддерживая нас, русские получают кредит доверия от Третьего мира – и помни, в соревновании между Соединенными Штатами и Советским Союзом голос Третьего мира может оказаться решающим. Но самая главная причина – единственная по-настоящему важная причина – это нефть. А нефть есть у арабов.

Они миновали мальчика, пасущего небольшую отару костлявых овец. Мальчик играл на дудочке. Ясиф припомнил, что Махмуд когда-то был таким вот пастушком, который не умел ни читать, ни писать.

– Ты понимаешь, насколько важно обладание нефтью? – продолжил Махмуд. – Гитлер проиграл войну из-за нефти.

– Нет.

– Послушай. Русские сокрушили Гитлера. Иначе и быть не могло. Гитлер все предвидел: он знал и о судьбе Наполеона и знал, что никто не может завоевать Россию. Так почему же он все-таки полез на нее? Он задыхался от отсутствия нефти. Нефть была на Кавказе. Гитлер должен был завоевать Кавказ. Но его нельзя было удержать в руках, пока не будет взят Волгоград, который тогда назывался Сталинградом – и именно там остановился гитлеровский напор. Нефть. Вот из-за чего мы ведем борьбу, нравится ли нам это или нет, понимаешь? И не будь тут нефти, никого, кроме нас, не интересовала бы драка кучки евреев с кучкой арабов в грязной маленькой стране, такой, как наша.

Махмуд гипнотически влиял на собеседника, когда он говорил. Сильным чистым голосом он выстреливал короткие фразы, давал простые четкие объяснения, а его утверждения звучали непререкаемой истиной; Хассан подозревал, что это же он нередко повторял перед своими бойцами. Он смутно припомнил, каким усложненным языком дискутировали политики в таких местах, как Оксфорд и Люксембург, и ему показалось, что при всем огромном обилии информации эти люди знали меньше, чем Махмуд. Он знал, конечно, что международная политика гораздо сложнее, что подоплека всех этих дел не только нефть, но в глубине души верил Махмуду.

Они сидели в тени под фиговым деревом. Вокруг них простиралось затянутое голубоватой дымкой пространство. С синего неба еще дышала жара, и от горизонта до горизонта – ни единого облачка. Махмуд откупорил бутылку и протянул Хассану, который сделал глоток тепловатой воды и вернул бутылку Махмуду. Затем он спросил Махмуда, неужели он хочет управлять Палестиной после того, как из нее будут выброшены сионисты.

– Я убил много людей, – сказал Махмуд. – Сначала я делал это сам, своими руками, при помощи бомб, ножа или пистолета. Теперь я убиваю, составляя планы и отдавая приказы, но я продолжаю убивать. Мы знаем, что это грех, но я не могу противостоять ему. У меня нет никаких угрызений совести, Ясиф. Если даже мы делаем ошибки и убиваем детей и арабов вместо солдат и сионистов, я думаю «это плохо для моей репутации», а не «это плохо для моей души». На моих руках кровь, но я не собираюсь смывать ее. И даже не буду пытаться. Была такая история, что называлась «Портрет Дориана Грея». О человеке, который вел ужасную жизнь, посвященную злу и порокам, и он давно должен был бы состариться, обрести морщины на лице и мешки под глазами, разрушенную печень и кучу венерических болезней. И тем не менее, с ним ничего не происходило. Шли годы, а он оставался все таким же молодым, словно нашел эликсир вечной молодости. Но в закрытом помещении у него дома висел его портрет, который старел с каждым годом и на котором отражались следы всех его злых деяний и болезней. Ты знаешь этот рассказ. Его написал англичанин.

– Я видел фильм, – сказал Ясиф.

– А я читал, когда был в Москве. Хотелось бы посмотреть этот фильм. И ты помнишь, чем он кончился?

– О, да. Дориан Грей уничтожил портрет и тут же обрел его облик старой больной развалины, после чего скончался.

– Да. – Махмуд рассеянно уставился на очертания коричневых холмов вокруг. Затем он сказал: – Когда Палестина будет свободной, мой портрет тоже исчезнет.

После этого они какое-то время посидели молча. Наконец, все так же, не проронив ни слова, они встали и двинулись в город.

Вечером, в сумерках, как раз незадолго до комендантского часа, несколько человек собрались в этом маленьком домике в Наблусе. Хассан не знал, кто такие они были на самом деле; они могли быть и местными лидерами движения или представителями тех разрозненных групп, мнение которых Махмуд уважал, или временные советники, которые были близки с Махмудом, но не обитали вместе с ним. Хассан отметил определенную логику в последнем предположении, потому что, живи они все вместе, их всех вместе могли и уничтожить.

Женщины принесли им хлеба, рыбы и водянистого вина, и Махмуд изложил собравшимся замысел Хассана. Обдумал он его гораздо более тщательно, чем сам Хассан. Он предложил захватить судно до того, как на борту его появится Дикштейн, и, организовав засаду, уничтожить израильтян, когда они окажутся на палубе. Предполагая, что им встретится только обыкновенная команда и вялое сопротивление, группа Дикштейна будет сразу же уничтожена. Затем федаины отведут судно в какой-нибудь североафриканский порт и пригласят на его борт весь мир, которому и будут продемонстрированы тела сионистских преступников. Груз будет возвращен владельцу за половину его рыночной стоимости – за миллион долларов США.

Началось долгое обсуждение. Не подлежало сомнению, что часть движения обеспокоена и нервничала из-за политики Махмуда, который хотел перенести военные действия в Европу; они видели в предлагаемом захвате судна продолжение той же стратегии. Они предложили просто созвать пресс-конференцию в Бейруте или Дамаске и разоблачить в глазах международной прессы израильский заговор. Хассан был убежден, что этого недостаточно: обвинение ни на чем не базировалось, да и, кроме того, предстояло продемонстрировать не столько нарушение законов Израиля, сколько силу и мощь федаинов.

Все говорили как равные, и каждого Махмуд выслушивал с равной долей внимания. Хассан сидел недвижимо и молча, слушая тихие спокойные голоса этих людей, которые походили на обыкновенных крестьян, а говорили, как истые сенаторы. Он одновременно и надеялся и боялся, что они примут его план: надеялся, потому что он даст выход чувству мести, которое он копил в себе двадцать лет; боялся по той причине, что ему придется делать вещи куда более трудные, жестокие, чем те, к чему он привык до сих пор.

Когда беседа подходила к концу, он уже не мог больше выдержать ее напряжения и вышел на задний двор, где присел в углу его на корточках, вдыхая запахи ночи и затухающего костра. Несколько погодя из помещения донесся тихий гул голосов, которые вроде бы принимали решение голосованием.

Махмуд, вышел и присел рядом с Хассаном.

– Я послал за машиной.

– Вот как?

– Мы должны отправиться в Дамаск. Сегодня же вечером. Там нас ждет масса дел. Это будет нашей самой крупной операцией. И мы должны немедленно приниматься за нее.

– Значит, решено.

– Да. Федаины перехватят судно и похитят уран.

– Быть по сему, – сказал Хассан.

Давид Ростов всегда любил свою семью, но воспринимал ее в небольших дозах, и по мере того, как он становился старше, дозы уменьшались. Первый день его отпуска был просто прекрасен. Он сделал завтрак, они гуляли по пляжу, а днем Владимир, этот молодой гений, провел сеанс одновременной игры против него, Марии и Юрия и выиграл все три партии. Они отлично провели время за ужином, обсудив все новости и позволив себе немного вина. Второй день был похож на первый, но радовал его несколько меньше, а на третий день окружающее общество стало приедаться. Владимир вспомнил, что его ждет судьба вундеркинда и зарылся в книги; Юрий стал крутить эту дегенеративную западную музыку и спорить с отцом относительно диссидентской поэзии, Мария пропадала на кухне дачи и перестала накладывать макияж.

Так что, когда пришла депеша, сообщавшая, что Ник Бунин явился из Роттердама, где ему удалось успешно поставить радиомаячок на «Штромберг», Ростов использовал ее как предлог для возвращения в Москву.

Ник сообщил, что «Штромберг» поставлен в сухой док для обычного осмотра, предшествовавшего его покупке компанией «Сейвил шипинг». Предстояло провести несложные ремонтные работы на борту, и Ник без особых сложностей под видом электрика поднялся на палубу и смонтировал маленький, но мощный радиомаячок на носу судна. Когда он спускался по трапу, прораб спросил его, что он там делал, ибо у него по расписанию в этот день не было никаких электромонтажных работ. Ник же уверил его, что, если такие работы не предусмотрены, то, конечно же, за них не придется платить.

С этого момента, когда бы ни включался главный двигатель судна – он все время был на ходу во время пребывания судна в море и большую часть времени в доке – маячок каждые тридцать минут посылал в эфир сигнал; и это будет длиться, пока судно не потонет или не пойдет на металлолом. И теперь весь отпущенный ему срок жизни «Штромберг» будет на контроле у Москвы, которая не позже, чем через час, определит его местонахождение.

Выслушав Ника, Ростов послал его домой. На этот вечер у него были свои планы. Он давно не видел Ольгу и сгорал от нетерпения вручить ей вибратор на батарейках, который он привез в подарок из Лондона.

В военно-морской разведке Израиля служил молодой капитан по имени Дитер Кох, по образованию корабельный инженер. Когда «Копарелли» снимется из Антверпена с грузом урановой руды на борту, Кох должен быть в составе команды.

Нат Дикштейн оказался в Антверпене, смутно представляя себе, как этого добьется. Из номера гостиницы он позвонил местному представителю компании, которой принадлежал «Копарелли».

Когда я умру, подумал он, ожидая соединения, меня так и вынесут на похороны из гостиничного номера.

Ответила девушка.

– Говорит Пьер Бодре, – коротко сказал Дикштейн. – Дайте мне директора.

– Будьте любезны, минутку.

Мужской голос:

– Да?

– Добрый день, это Пьер Бодре из компании «Бодре – подбор экипажа». – Дикштейн с ходу придумал это название.

– Никогда не слышал о вас.

– Поэтому я вам и звоню. Видите ли, мы собираемся открыть офис в Антверпене, и я хотел бы узнать, не изъявили бы вы желание сотрудничать с нами.

– Сомневаюсь, но вы можете написать и…

– Полностью ли вы удовлетворены сегодняшним агентством по подбору экипажей?

– Могло быть и хуже. Послушайте…

– Еще один вопрос, и я не буду вас больше беспокоить. Могу я узнать, чьими услугами вы пользуетесь в настоящий момент?

– Агентство Коэна. А теперь, простите, у меня нет больше времени…

– Я понял. Благодарю вас за терпение. Будьте здоровы.

Коэн! Ему подвалила удача. Может быть, я смогу все провернуть и без применения угроз, подумал Дикштейн, кладя трубку. Коэн! Вот уж чего он не ожидал – кораблями и доками евреи, как правило, не занимались. Но может порой и повезти.

Он нашел номер телефона агентства Коэна по набору экипажей, запомнил адрес, накинул плащ и, выйдя из гостиницы, взял такси.

Агентство представляло собой небольшой офис из двух комнат над баром для моряков в квартале красных фонарей. Еще было далеко до полудня, и ночная публика спала – шлюхи и воры, музыканты и стриптизерки, официанты, вышибалы и те, чьими стараниями к ночи эти места оживали. Утром тут было пустынно, серо и холодно, не говоря уж о грязи на улицах.

Дикштейн поднялся к входной двери, постучал и вошел. Секретарша, женщина средних лет, восседала в небольшой приемной, забитой полками с досье и уставленной стульями с оранжевыми пластиковыми сидениями.

– Я хотел бы видеть мистера Коэна, – обратился к ней Дикштейн.

Оглядев его с головы до ног, она пришла к выводу, что он не похож на моряка.

– Вы хотите наняться на судно? – с сомнением в голосе спросила она.

– Нет, – сказал он. – Я из Израиля.

– Ах вот как. – Она помедлила. У нее были темные волосы и глубоко посаженные глаза с тенями под ними; на пальце у нее блестело обручальное кольцо. Дикштейн прикинул, не является ли она миссис Коэн. Встав, она скрылась в дверях за ее письменным столом, что вели в другое помещение. На ней были брюки, и со спины было видно, сколько ей лет.

Через минуту она появилась снова и пригласила его в кабинет Коэна. Встав, тот подал ему руку и без предисловий выпалил:

– Я даю на дело каждый год. Во время войны я пожертвовал двадцать тысяч гульденов. Я могу показать вам чек. Что, новый призыв? Еще одна война?

– Я здесь не для сбора денег, мистер Коэн, – улыбнулся Дикштейн; миссис Коэн оставила дверь открытой, и он затворил ее. – Могу ли я присесть?

– Если вы тут не ради денег, садитесь, пейте кофе, можете сидеть тут весь день, – сказал Коэн и рассмеялся.

Дикштейн сел. Коэн был невысокого роста, в очках, лыс и чисто выбрит, лет пятидесяти. На нем был коричневый пиджак, который явно знавал лучшие времена. У него тут маленькое надежное дело, прикинул Дикштейн, но он явно не миллионер.

– Вы были здесь во время второй мировой войны? – спросил Дикштейн. Коэн кивнул.

– Я был молодым человеком. Уехал в сельскую местность и работал на ферме, где меня никто не знал, никто не подозревал, что я еврей. Мне повезло.

– Вы не думаете, что все может повториться?

– Да. Это повторялось снова и снова во всей истории, почему же с этим будет покончено? Это повторится – но уже не на моем веку. Теперь тут все спокойно. И я не хочу ехать в Израиль.

– О’кей. Я работаю на правительство Израиля. Мы бы хотели, чтобы вы кое-что сделали для нас.

Коэн пожал плечами.

– Например?

– Через несколько недель один из ваших клиентов обратится к вам со срочной просьбой. Им будет нужен старший механик на судно «Копарелли», и вы пошлете им человека, который явится к вам от нас. Его фамилия Кох и он израильтянин, но у него будет другое имя и фальшивые документы. Тем не менее, он в самом деле является инженером – ваши клиенты не будут разочарованы.

– Вы не собираетесь сообщить мне, почему правительству Израиля понадобилось направить этого человека на «Копарелли»? – спросил Коэн.

– Нет.

Наступило молчание.

– У вас есть какое-нибудь удостоверение личности?

– Нет.

Без стука появилась секретарша и предложила им кофе. Дикштейн чувствовал, как от нее исходит враждебность. Коэн использовал паузу, чтобы собраться с мыслями. Когда она вышла, он сказал:

– Я буду мешуге [1], если пойду на это.

– Почему?

– Вы явились ко мне с улицы, объявив, что представляете правительство Израиля, не предъявив никаких документов, и даже не назвались. Вы требуете от меня принять участие в каком-то деле, которое, по всей видимости, является противозаконным и даже уголовно наказуемым; вы не сообщаете мне, какова его цель. Если бы даже я поверил в вашу историю, сомневаюсь, чтобы Израилю было нужно то, что вы от меня требуете.

Дикштейн вздохнул, думая о том, что ему предстоит: придется шантажировать его, похищать жену или даже угрожать уничтожением офиса…

– Каким образом я могу переубедить вас? – спросил он.

– Прежде чем я возьмусь за это дело, мне нужно личное указание премьер-министра Израиля.

Дикштейн встал, чтобы распрощаться, но тут он подумал: а почему бы и нет? Почему бы и нет, черт возьми? Это было дикой идеей, они решат, что он сошел с ума… но может сработать, цель будет достигнута… Все продумав, он усмехнулся. Пьера Борга хватит удар.

– Хорошо, – сказал он Коэну.

– Что вы имеете в виду – хорошо?

– Берите пальто. Мы отправляемся в Иерусалим.

– Сейчас?

– А вы так заняты?

– Вы серьезно?

– Я же сказал вам, что моя просьба очень важна. – Дикштейн ткнул в телефон на столе. – Звоните вашей жене.

– Она в той комнате.

Подойдя к двери, Дикштейн приоткрыл ее.

– Миссис Коэн?

– Да.

– Будьте любезны, не могли бы вы зайти к нам?

Она с встревоженным видом торопливо вошла в кабинет.

– В чем дело, Иосиф? – спросила она мужа.

– Этот человек хочет, чтобы я вместе с ним отправился в Иерусалим.

– Когда?

– Сейчас.

– Ты хочешь сказать, на этой неделе?

– Я хочу сказать – этим утром, миссис Коэн, – вмешался Дикштейн. – Должен предупредить, что все носит строго конфиденциальный характер. Я попросил вашего мужа кое-что сделать для правительства Израиля. Естественно, он хочет убедиться, что за моей просьбой в самом деле стоит правительство, которое просит его об одолжении, а не уголовники. Так что мне придется доставить его на место.

– Не впутывайся в эти дела, Иосиф.

Коэн пожал плечами.

– Я еврей, и я уже впутался. Присмотри за лавочкой.

– Ты же ничего не знаешь об этом человеке!

– Поэтому я и хочу узнать.

– Мне это не нравится.

– Никакой опасности, – втолковывал ей Коэн. – Мы садимся на рейс по расписанию, прибываем в Иерусалим, я вижусь с премьер-министром, и мы возвращаемся.

– С премьер-министром!

По ее реакции Дикштейн уловил, как она будет горда, если ее мужу доведется встретиться с премьер-министром Израиля.

– Все должно быть в полной тайне, миссис Коэн, – заметил он. – Объясните, пожалуйста, людям, что ваш муж выехал в Роттердам по делам. Завтра он вернется.

Она уставилась на двоих мужчин.

– Мой Иосиф встретится с премьер-министром, и я не могу рассказать об этом даже Рашель Ротштейн?

И только тут Дикштейн понял, что все будет в порядке. Коэн снял с вешалки пальто и натянул его. Миссис Коэн поцеловала, а потом обняла его.

– Все нормально, – сказал он ей. – Все это, конечно, очень странно и необычно, но все в порядке.

Она лишь тупо кивнула, проводив его взглядом.

Они взяли такси до аэропорта. Пока они добирались, Дикштейна все сильнее охватывало чувство облегчения. Замысел его был чистой авантюрой, и он чувствовал себя, как школьник, замышлявший лихую проделку. Он улыбался, и ему приходилось отворачиваться, чтобы Коэн не видел выражения его лица.

Пьер Борг забегает по потолку.

Дикштейн купил два билета туда и обратно до Тель-Авива, расплатившись кредитной карточкой. В Париже им предстояло пересесть на другой рейс. До посадки он успел позвонить в посольство в Париже и попросил, чтобы их кто-нибудь встретил в зале для транзитных пассажиров.

В Париже он передал человеку из посольства послание Боргу, в котором он объяснил, что от него требовалось. Дипломат был человеком из Моссада и почтительно отнесся к Дикштейну. Коэн присутствовал при их разговоре, и, когда собеседник покинул их, он сказал:

– Мы можем возвращаться, вы меня уже убедили.

– О, нет, – возразил Дикштейн. – Теперь, когда мы зашли так далеко, я хочу быть полностью уверенным в вас.

В самолете Коэн сказал:

– Вы, должно быть, очень важная личность в Израиле.

– Нет. Но то, что я делаю, в самом деле важно.

Коэн захотел выяснить, как ему себя вести, как ему обращаться к премьер-министру.

– Не знаю, – ответил Дикштейн, – никогда с ним не встречался. Пожмите ему руку и называйте по имени.

Коэн улыбнулся. На нем тоже начал сказываться авантюризм Дикштейна.

Пьер Борг встретил их в аэропорту Лод с машиной, в которой им предстояло добираться до Иерусалима. Улыбаясь, он обменялся рукопожатием с Коэном, но в нем чувствовалось напряжение. Когда они шли к машине, он пробормотал Дикштейну:

– Тебе, черт побери, придется толком объяснить всю эту историю.

– Объясню.

Поблизости постоянно находился Коэн, так что у Борга не было возможности устроить Дикштейну перекрестный допрос. Они направились прямиком в резиденцию премьер-министра в Иерусалиме. Дикштейн и Коэн ждали в приемной, пока Борг объяснял премьер-министру, что случилось и почему.

Через пару минут их пригласили.

– Это Нат Дикштейн, сэр, – представил его Борг.

Они пожали друг другу руки, и премьер-министр сказал:

– Нам не доводилось встречаться, мистер Дикштейн, но я слышал о вас.

– А это мистер Иосиф Коэн из Антверпена.

– Мистер Коэн, – улыбнулся премьер-министр. – Вы очень предусмотрительный человек. Вам стоило бы быть политиком. Ну что ж… прошу вас, сделайте это для нас. Это очень важно и вам ничего не угрожает.

– Да, сэр, конечно, я все сделаю, простите, что причинил вам столько хлопот…

– Отнюдь. Вы были совершенно правы. – Он снова протянул Коэну руку. – Спасибо, что посетили меня. Всего вам хорошего.

На пути обратно Борг был уже далеко не так вежлив, как раньше. Он молча сидел на переднем сидении, посасывая сигару и нервничая. В аэропорту ему удалось остаться на пару минут наедине с Дикштейном.

– Если ты еще когда-нибудь отколешь такую хохму…

– Это было необходимо. И заняло меньше минуты. Почему бы и нет?

– Потому, что половина моего гребаного департамента работала весь день, чтобы обеспечить эту минуту. Почему ты просто не ткнул пистолетом ему в башку или не сделал чего-то подобного?

– Потому что мы не варвары.

– Это мне уже говорили.

– Говорили? Плохой признак.

– Почему?

– Потому что ты не должен слышать такие слова.

Объявили посадку на их рейс. Поднимаясь по трапу рядом с Козном, Дикштейн понял, что их отношения с Боргом постиг крах. Они всегда общались подобным образом, подкалывая друг друга и всаживая шпильки, но до сих пор в подтексте чувствовалось, может, не столько привязанность друг к другу, сколько уважение. И теперь оно исчезло. Борг был настроен откровенно враждебно. Отказ Дикштейна выйти из дела – лишь часть его общего неповиновения, которое не могло быть больше терпимо. Если Дикштейн собирался продолжить службу в Моссаде, ему предстояло сместить Борга с поста директора – больше в одной организации сосуществовать они не могли. Но это его не особенно волновало, потому что Дикштейн собирался уходить в отставку.

Во время ночного полета обратно в Европу, Коэн выпил порцию джина и уснул. Дикштейн перебирал в памяти все, что ему удалось сделать за последние пять месяцев. В конце мая он приступил к делу, не представляя, как ему удастся похитить уран, в котором нуждался Израиль. Он сталкивался с проблемами по мере их появления и находил для каждой решение: как найти данные об уране, какой именно груз украсть, как захватить судно, как скрыть участие Израиля в его похищении, как предотвратить сообщение об исчезновении урана, как умиротворить владельцев груза. Если бы с самого начала он попытался представить себе эту схему, он никогда не смог бы учесть всех сложностей.

Кое в чем повезло, а кое в чем нет. Тот факт, что владельцы «Копарелли» в Антверпене прибегают к услугам еврейского агентства, было удачей, как и существование груза урана для использования с неядерными целями и переброска его по морю. Не повезло ему, главным образом, со случайной встречей с Ясифом Хассаном.

Хассан – это муха в молоке. Дикштейн не без основания был уверен, что отделался от хвоста, когда вылетел в Буффало на встречу с Кортоне, и с тех пор его вроде бы больше не засекли. Что не означает, будто они бросили это дело.