Бармен отеля «Ритц»

Первые контакты между Франком Мейером и Бланш Озелло сводились к простой вежливости: они раскланивались, встречаясь в коридорах. Франк знал о молодой женщине очень много, да и Бланш наверняка было известно, какую роль сыграл бармен в получении ее документов. А потом, в один из вечеров 1931 г., незадолго до Рождества, она вошла в его бар. Малый бар Petit Bar открылся в 1931 г. напротив своего старшего собрата – Café Parisien как заведение для женщин: теперь и они могли пить спиртное в общественных местах. Беспрецедентная инициатива в европейском высшем обществе. Клод Озелло был «за», Мари-Луиза Ритц – против. Решили провести месячное испытание под августейшим надзором. Две недели спустя успех Малого бара превзошел все ожидания: прекрасные дамы были просто без ума и от коктейлей Франка, и от обретенной свободы, за которую готовы были щедро платить. Отель сумел пополнить казну, пострадавшую от пришедшего в Европу экономического кризиса, и упрочил свою репутацию новаторского заведения на Старом континенте. Вдова Ритц разрешила Малому бару функционировать при одном условии: строжайший запрет на допуск туда мужчин. Сказано – сделано. И началась золотая лихорадка.

Обычно Petit Bar обслуживал Жорж Шойер, но время от времени там священнодействовал Франк – единственный мужчина, допущенный к богатым модницам.

Бланш Озелло вошла в бар и решительно уселась на высокий стульчик у стойки, как завсегдатай. На ней было платье сиамского шелка в цветочек и синяя фетровая шляпка, лукавый вызов приближающейся зиме. Она заказала коктейль «Драгоценности» – Bijoux – «в ожидании подруги, которую что-то задержало». Франк прямо задрожал: откуда она знала этот старинный рецепт? В «Ритце» никто не заказывал «Бижу», хотя в баре «Хоффман Хауса» он готовил его сотнями порций. Классика начала века, изобретенная кумиром барменов Гарри Джонсоном, канула в Лету во времена Сухого закона. «Бижу» соединял цвета трех драгоценных камней: бриллианта (джин), рубина (вермут) и изумруда (шартрез).

Их изысканное сочетание прекрасно подходило для Бланш Озелло. За два часа она выдула три порции. Долгожданная подруга так и не пришла.

В перерывах между заказами Франк и Бланш обменивались воспоминаниями о Нью-Йорке. Она говорила, как засиживалась допоздна в баре отеля Plaza вместе со своей подругой Перл Уайт, звездой немого кино. Как развлекались, принимая ухаживания молодых брокеров с Уолл-стрит, как ездили по выходным на их роскошные виллы на Лонг-Айленде.

За меланхолией Бланш чувствовалось такое жизнелюбие, что Франку внезапно захотелось помолодеть лет на двадцать и снова оказаться в Нью-Йорке – вместе с ней. Почувствовала ли это Бланш? Она заказала третий коктейль. Словно скрепляя их немой уговор. Немного захмелев, она стала высмеивать пожилых ханжей со Среднего Запада. И чуть позже едва слышно выдохнула: «Франк, мне никогда не отблагодарить вас за то, что вы сделали, если б не вы, старина Клод вряд ли стал бы управляющим…» – а потом призналась, что не сумела найти на карте свой родной Кливленд. Оба рассмеялись. Теперь их связывал общий секрет – подправленный паспорт Бланш. Она еще шепотом добавила: «Как все-таки странно скрывать от других часть себя».

Конечно, она не знала, что Франк и сам еврей. Он почти открылся ей, но вовремя прикусил язык. Теперь, девять лет спустя, он рад, что не признался. Но он помнит тот вечер и свое жгучее желание ее поцеловать.

8

24 июля 1940 г.

– Месье, управляющий отелем ждет вас в своем кабинете. И как можно быстрее, – объявляет Лучано совершенно замогильным голосом.

Франк не задает вопросов. Достаточно взглянуть на физиономию мальчика: случилось что-то серьезное. Он смотрит в зеркало, поправляет воротник и на мгновение задумывается о сыне.

Ну, началось! Видимо, Старуха отдала приказ и меня выставят за дверь.

Дойдя до кабинета управляющего, он трижды уверенно стучит и входит, не дожидаясь ответа.

Франк сразу понимает, что ошибся. Нахохлившийся Элмигер сидит в своем кожаном кресле и даже не удосуживается встать. Он нервно пьет виски со льдом, весь окутанный светлыми завитками дыма от сигариллы. Костюм сидит на управляющем мешковато, да и тусклый свет лампы-бульотки с золотым фризом не добавляет оптимизма. В полумраке Франк наконец замечает присутствие Зюсса, стоящего рядом с Элмигером. Несгибаемый, церемонный Зюсс, голубоглазый, гладко причесанный блондин, которого за глаза называют «Виконтом», кивает Франку едва заметно и свысока. Легкая асимметрия верхней губы придает ему саркастический вид. Бесстрастный помощник управляющего указывает Франку на низкое кресло возле письменного стола. Наконец, Зюсс объявляет:

– В понедельник утром к нам возвращается госпожа Ритц.

Франк меняется в лице. Элмигер тяжело вздыхает.

– И это еще не все.

Этого недостаточно?!

– Во вторник к нам также присоединятся Клод и Бланш Озелло, – усталым тоном добавляет Элмигер. – Очевидно, что Клод Озелло не сможет вернуться на пост управляющего, он не владеет немецким языком.

– Следовательно, этот пост остается за господином Элмигером, – заключает Зюсс.

Удар молнии поражает сразу две цели. Между Старухой и супругами Озелло – давняя вражда. Вдова основателя Ритца невзлюбила жену управляющего сразу и навсегда. Да и как могло быть иначе? Мари-Луиза – женщина из другой эпохи. Дочь эльзасских отельеров, она родилась еще при Наполеоне III, воспитана в строгости и настолько уважаема акционерами, что после смерти Сезара, случившейся в 1918 г., они назначают его вдову председателем административного совета. Невероятное признание. Его одобряет и сам Франк: Мари-Луиза, как и ее покойный супруг, умеет действовать смело.

Мари-Луиза и Бланш. Две изгнанницы, две сильные личности: многое могло сделать их союзницами. Они ненавидели друг друга, и дело дошло до жестокого и окончательного разрыва. Он случился весной 1936 г. После прихода к власти Народного фронта впервые в истории Франции три женщины стали заместителями госсекретаря, и Бланш Озелло убедила мужа упразднить раздельные бары отеля «Ритц». Мари-Луиза, естественно, была против, но Франк с радостью бросился исполнять распоряжение директора. Так в июне 1936 г. впервые за недолгую историю палас-отелей мужчины и женщины смогли выпивать у одной стойки.

Незадолго до 11 вечера 15 июня 1936 г. Мари-Луиза Ритц вошла в бар в сопровождении двух своих бельгийских грифонов, на руках у нее были черные кружевные перчатки, на плечах – пелерина из горностая. Над веселыми гуляками повисла мертвая тишина. Но истинные завсегдатаи паласа за словом в карман не лезли, и прежде всего – известные пересмешники Арлетти и Саша Гитри. Мари-Луиза обвела презрительным взглядом пять десятков гостей, пришедших отметить великую барную революцию. Вдова Ритц против всего Парижа: в тот вечер в баре разыгрывалась давняя дуэль – традиции против авангарда, вечный спор, отмечавший отель с момента его открытия. Тогда, в разгар дела Дрейфуса, на Вандомской площади схлестнулись две Франции. Одна – консервативная и буржуазная, антисемитская, дорогая сердцу Мари-Луизы Ритц. С другой стороны выступали художники и интеллектуалы-дрейфусары, которые группировались вокруг Сары Бернар, великой актрисы и одновременно любовницы повара и соратника Сезара Ритца – Огюста Эскофье. Уже тогда это было соперничество двух женщин. И вот, сорок лет спустя, Мари-Луиза оказалась лицом к лицу с еще одной противницей, причем гораздо более популярной, чем она сама.

Бланш Озелло сидела на высоком стульчике, изящно опираясь локтем о медный поручень барной стойки. Молодая женщина в длинном кремовом платье из крепона спокойно смотрела, как Мари-Луиза извергает ядовитые замечания, и продолжала мечтательно улыбаться. Неловкость нарастала. Мир ночи не мог оставить оскорбления без ответа. Франк уже понял, что ответ придет не от Бланш, а от ее соседки – загадочной и вечной спутницы, вместе с Бланш боровшейся за то, чтобы женщины наконец получили право пить рядом с мужчинами, – феерической Лили Хармаевой. Обычно ее называли «та самая Хармаева», она обладала андрогинной красотой, в прошлом выступала в труппе «Русских балетов», а теперь, в своем неизменном брючном костюме, с высоко поднятой головой и дерзкой речью, стала ночной искательницей приключений. Едва Мари-Луиза Ритц закончила изливать желчь, как Лили затенькала мелочью на дне кармана. Она вышла в центр сцены.

– Вы так отстаиваете традиции, мадемуазель Бек, словно затеяли новый крестовый поход! – заявила Лили, припомнив Мари-Луизе ту скромную фамилию, которую та носила до замужества. Бланш всегда предпочитала идти напролом.

Толпа восторженных выпивох загалдела так громко, что заглушила яростный лай грифонов. И тогда Бланш Озелло встала и жестом утихомирила публику. Не выпуская из руки коктейль «Бижу», она лихо нанесла Вдове смертельный удар:

– Да здравствует двадцатый век!

Бар подхватил эту фразу в один голос. Бледная, как смерть, сраженная наповал, Мари-Луиза ретировалась без единого слова поддержки. Франк припоминает, что Гитри украдкой еще и пнул одного из грифонов…

На завтра собрался дисциплинарный совет: Лили Хармаевой отныне было запрещено входить в отель «Ритц», а Бланш Озелло обязали принести Вдове письменные извинения. Мари-Луизе Ритц предложили отдохнуть и поправить здоровье в Швейцарии, у барона Пфейфера, – весь отель знал, что тот уже двадцать лет числился ее любовником. И чтобы сохранить приличия, к Клоду Озелло был приставлен преданный племянник барона, Ганс-Франц Элмигер.

Казалось бы, стороны достигли равновесия.

Вот незадача, – думает Франк, вороша воспоминания. – Супруги Озелло и Вдова снова вместе в отеле «Ритц», посреди немцев, да возможно ли такое вообще?

Элмигер, Зюсс и Франк некоторое время молчат. Но между ними в задымленной комнате висит главная новость дня.

Франк с радостью бы отдал приличную банкноту, лишь бы узнать, что думают друг о друге эти два швейцарца. Но Элмигер и Зюсс – лишь пешки в игре, которую контролируют другие. Элмигер раздавливает в пепельнице сигариллу, Зюсс наливает себе новый стакан, а Франк молчит.

По дороге домой Мейер пытается привести мысли в порядок. Он уже воображал себя на улице, но ему дали отсрочку. Впрочем, он знает, что Старуха выставит его при первой же возможности. Или заставит уйти самому. Что тогда? Перейти демаркационную линию, отделяющую оккупированную часть Франции от свободной, добраться до Ниццы и найти сына, почему бы и нет? Наконец представится возможность побыть отцом. Они с Жан-Жаком так и не обрели друг друга. Франк отдал себя целиком отелю «Ритц» и его престижной клиентуре, но какой в этом смысл теперь, посреди фрицев? Все бросить и начать жизнь заново – такое он уже делал. Только тогда он был моложе.

Тогда я только учился. А сегодня…

Начинается дождь, и Франк ускоряет шаг. Выйдя на улицу Анри-Рошфор, он пытается представить себя в Париже без «Ритца».

Невыносимо.

Используй немцев по максимуму, раскручивай на выпивку. Будь расчетлив и циничен, как Жорж. Помнишь, как приговаривали у вас в Иностранном легионе: храбрец рискует словить пулю, трус – попасть в плен; гордец – испытать унижение; слабак – не выдержать; добряк – переживать за всех. Значит, надо искать свой путь, лавируя между окопами! Не стой на месте, иди вперед, хоть ползком, хоть на четвереньках – ты сможешь, Франк!

Он должен защищать не только Лучано и Бланш, а прежде всего – свой бар. Это вопрос самоуважения, это его жизненная позиция, и здесь он не уступит ни фрицам, ни Старухе. Он не уйдет с поля боя.

Дневник Франка Мейера

«Прекрасная эпоха» закончилась 14 августа 1914 г. – в день, когда я записался в Иностранный легион. Клод Озелло был мобилизован 4 августа. Десять дней спустя я стал пехотинцем на службе Франции и отправился воевать против союзника своей родины – империи Вильгельма II. Меня зачислили во 2-й иностранный полк, в принципе не принимавший ни немцев, ни австрийцев, – на самом деле, туда все равно попало несколько парней вроде меня и тоже – добровольцами. Я осваивал винтовку Лебеля в лагере Майи, что расположен в департаменте Об, регионе шампанского…

Боевое крещение случилось очень скоро. Половодье огня и стали, пляска смерти. В тридцать лет для меня праздник закончился. Открылась бездна. Я встретил Жоржа на безвидных полях возле Мааса. Сколько раз мы думали, что не выживем в кровавом месиве войны? Десять, сто, тысячу? Мы сидели в укрытии и слышали, как стонут от боли товарищи, брошенные на ничейной полосе, сжимая в руках развороченные кишки, как они встречают в одиночестве мрачную Жницу. Я видел страх в глазах здоровенных парней, которые звали маму. Перед атакой мы нюхали эфир, странное дурманящее вещество, и потом в ушах стояли жуткие крики раненых ребят, которых оперировали без украденного нами наркоза. Сколько раз я сидел в дерьме на дне траншеи, подтягивая обосранные портки? Даже от миски разило дерьмом – моим или чужим. Мы видели изувеченные, обгоревшие трупы, мы дышали жареной человеческой плотью и засохшей кровью. Мы видели человеческое страдание. А потом мы замолчали. И с тех пор живем, как можем. Вот она, правда. Я выбрался оттуда без единой царапины. Целым и невредимым. А ведь я не гнулся под пулями. Случилось чудо, жизнь словно бы решила пощадить меня, просто дать мне продолжить мой путь. И только прорыв на хребте Вими вместе с Петеном остался в сердце навсегда. Ну и задали мы тогда взбучку фрицам. Осталась гордость. Чувство, что я действовал, как надо.

Часть 2. Наступательная война. Август – ноябрь 1940 г.

1

16 августа 1940 г.

Мари-Луиза Ритц вернулась из Люцерна. По слухам, она в форме, значит, готовься к худшему. Этой ночью, ворочаясь от бессонницы, бармен считает время: прошло четыре года с тех пор, как он видел ее в последний раз.

В баре «Ритц» немецкие офицеры становятся завсегдатаями. Полковник Шпайдель не появляется уже десять дней, Жорж раскланивается во все стороны, Франк привыкает. Оба бармена изображают невозмутимость и стараются избегать опасных тем. Иногда Франку кажется, что он на сцене: выполняет заученные жесты, а голова думает о другом. Иногда он дает попробовать какой-нибудь коктейль тем немногим из высших офицеров, которые вызывают его уважение, – зачастую это самые сдержанные из гостей. Других он с тайным злорадством потчует «Бордо» 1933 г. – год прихода фюрера к власти и худшего урожая десятилетия. С легкой руки Франка оно взлетело в цене, и запасы подходят к концу.

На другом конце Галереи чудес, в Вандомском салоне, – большое сборище, нацистский посол в Париже, Отто Абетц, дает гала-ужин в честь новоиспеченной франко-немецкой дружбы. По этому случаю у них забрали Лучано. Франк пришел взглянуть на происходящее: настоящий пир, с немыслимой помпой! В качестве закуски – обжаренные на сковородке гребешки с шафрановым кремом, перепелиные яйца-пашот с икрой (Франк украл парочку на кухне, объеденье!), орешки ягненка а-ля Эдуард VII, пюре из артишоков и глазированная репка в сопровождении Château-Ausone 1900 г. А в завершение – хрустящее пирожное кракан с кальвадосом и граните из фин-шампань, и к нему бокал Roederer Cristal.

Репутация стоит любых денег, Мари-Луиза Ритц сумела достойно отметить свое возвращение.

Среди немцев Франк замечает несколько знакомых лиц. Шпайдель не зашел к нему в бар, но он здесь, увлеченно беседует с подполковником Серингом. От французской стороны присутствует Пьер Лаваль с родными: дочерью Жозе и зятем Рене де Шамбреном. Франку нравится Лаваль. Он говорит откровенно, не юлит, и он пацифист. За тем же столом сидит адмирал Дарлан в штатском, теннисист Жан Боротра и адвокат Фернан де Бринон. Клан Маршала Петена – в полном боевом порядке. Выглядят невозмутимо, поглядывают даже с некоторым вызовом.

Вот с бутылкой бордо в руке подскакивает Лучано, чтобы обслужить этих новых хозяев Франции. Лаваль бросает ему доброе слово, мужчины поднимают бокалы – по сути, страна именно этого и хочет: мира! Хватит пустой болтовни.

Вернувшись за барную стойку, Франк просматривает газеты.

«Нам выпало жить в неведомый час, и мы сами себя не знаем», – пишет в редакционной колонке газета Le Matin. По ее мнению, ситуация не так мрачна, как можно было ожидать. Франк готов согласиться.

Давайте наберемся мужества и приступим к работе. Да и есть ли у нас другое решение?

– Какого черта, Франк? Я хочу знать, что там задумала мадам Озелло!

Сухой, взвинченный голос Зюсса внезапно выдергивает его из размышлений. Супруги вернулись уже несколько дней назад. Клод спустился из апартаментов, чтобы пожать всем руки, держался любезно и чуть покровительственно, несмотря на временное отстранение от дел. Бланш никто так и не видел. Поползли слухи. Вчера в вестибюле Франк слышал, как молодой посыльный говорил швейцару, что она бросила бывшего управляющего и вроде бы вернулась в Нью-Йорк. Вот бы порадовался Зюсс, услышав такую сплетню! Но настоящий бармен не опускается до пересказа чужих домыслов. Сам он главным образом подозревает морфин.

– Госпожа Озелло, возможно, страдает мигренью, – осторожно говорит бармен. – Ей уже случалось по нескольку дней не выходить из номера…

Заместитель директора морщится. Он с трудом в это верит. И главное, боится. Виконт нервно сплетает пальцы. И у него, и у Вдовы это просто навязчивая идея: предугадать любой эксцесс со стороны Бланш. Но как ее контролировать, если она даже не показывается на люди?

– Я знаю, что вчера вечером в апартаменты супругов Озелло доставлена бутылка «Перье-Жуэ», – нервозно продолжает Виконт. – Когда они в следующий раз закажут спиртное, я хочу, чтобы вы отнесли заказ лично. Вы поняли?

– Прекрасно понял, – отвечает Франк. – Положитесь на меня.

Зюсс залпом допивает виски и торопливо уходит.

Франк закрывает бар, на душе у него погано. Пошли они все подальше, Старуха и оба ее швейцарца! И речи не может быть о том, чтобы он сам отправился к Озелло. Он и с места не сдвинется. И уж точно не пойдет к Бланш первым. Если она захочет его увидеть, спустится сама. И если ей нужен морфий, она знает, где его найти. Как в тот день в июне прошлого года.

Дневник Франка Мейера

После блистательной победы над Старухой, случившейся в июне 1936 г. в компании с пресловутой Хармаевой, Бланш несколько месяцев вела себя тише воды, ниже травы. С весны следующего года она постепенно вернулась в бар и даже стала завсегдатаем элегантного клуба, собиравшегося по вечерам в четверг. Мужчины были от нее без ума, и первыми пали Хемингуэй и Фицджеральд. Даже Гитри принял ее, а уж на что великий женоненавистник.

Я стоял за стойкой: обслуживал, советовал, изобретал.

Как и Арлетти, Бланш обращалась ко мне «мой милый Франк» с легким нью-йоркским акцентом – это просто невинный флирт, думал я. Иногда ее вели под ручку вульгарнейшие субъекты, иногда она приходила одна и дальше пила коктейль за коктейлем, пока ее горящие глаза не начинали потихоньку туманиться. Я должен был понять, что ее мучает жестокая тоска. Ее подруга Лили Хармаева уехала восемь месяцев назад, чтобы вместе с испанскими республиканцами сражаться против Франко, и Бланш ужасно по ней скучала. Лили вела увлекательную, опасную жизнь, а Бланш, запертая в комфортабельном отеле «Ритц», вынуждена была убивать время. Она не видела смысла в такой жизни, ей нечем было себя занять, и она глушила тоску выпивкой. Или запоем читала. Романы Пруста были написаны словно для нее. Конец «Любви Свана» она знала наизусть и вместе с его героем угрюмо спрашивала себя, как можно было потратить долгие годы жизни на любовь к человеку, который, в общем-то, и не в твоем вкусе и вряд ли тебе подходит.

Я не понимал, что она идет ко дну.

А потом наступило 8 июня 1939 г. Вечер был спокойным, как всегда в начале недели. В баре оставалась только она, одиноко сидя за роялем. Она сыграла «Гимнопедию» Сати – лихорадочно, нервно, словно шла по натянутой проволоке. Я предложил ей жасминовый чай. Она предпочла свой вечный «Бижу» и стала уговаривать меня выпить тоже. Как было ей отказать? Словно в тумане, я приготовил «Бижу» и намешал себе коктейль «Бомбардье», воспоминание о манхэттенской юности, щедро сдобрив его бурбоном. Бланш пересела за стойку, вырез ее небесно-голубого платья обнажил белое кружево бюстгальтера, округлость груди. Никогда еще я не видел ее такой красивой.

– Что-то мне наскучил двадцатый век, – сказала она, поднося бокал к губам.

И вдруг перегнулась за стойку, мягко схватила меня за воротник рубашки и притянула к себе, закрыв глаза. Ее губы коснулись моих, задержались на мгновение.

Ее рука легла на мою. Но Бланш уже встала. Ей пора домой, уже поздно, она надеется, что сможет уснуть. Возможно, я смогу ей помочь?

Я мог бы сразу догадаться, что за этот поцелуй придется дорого заплатить. Пандора-искусительница поставила передо мной свой ящик – надо было просто его не трогать. Но искушение было слишком велико. Я ответил, что сегодня ничем не смогу ей помочь, но на следующий день найду дозу. Какого черта я так легко сдался? Извечный мужской страх не оправдать ожиданий женщины, которой хочешь обладать? А ведь сколько я их видел! Десятки парней – что в Нью-Йорке, что тут, в Париже, готовых на что угодно ради пустых посулов! Умный человек на такое не поддастся, опытный бармен знает такие истории лучше, чем кто-либо другой. И все же меня угораздило в пятьдесят пять лет попасться в расставленную ловушку. Это было сильнее меня. Я влип. Эта женщина околдовала меня. Ее красота с гибельным предчувствием краха притягивала меня, как магнит. Я боялся, что она исчезнет, если я хоть в чем-нибудь ей откажу. И потом нас объединяла по крайней мере одна общая тайна: из-за распространившейся ненависти к евреям мы вынуждены были таиться. Бланш не знала, что я тоже мелкий еврейчик из Восточной Европы, но я отчетливо ощущал между нами какую-то тайную, неподвластную логике связь.

Так я стал единственным поставщиком искусственного рая для женщины, которая теперь день и ночь занимала мои мысли. Но морфий обходился мне дорого. Еще до конца июля я ввел в баре двойную бухгалтерию.

Бармен превратился в вора.

По иронии судьбы меня спасла война.

3 сентября 1939 г. Клод Озелло был мобилизован и назначен офицером-инструктором в казарму где-то под Ниццей. Бланш пришлось отправиться туда вместе с ним. С болью в сердце я выдал ей последнюю порцию, которой хватило бы на несколько недель. На нее ушли мои последние сбережения. А потом наступил июнь, и приход немцев смешал все счета. Все перепуталось, все обнулилось: и прибыль, и убытки. Но в памяти осталась горечь моральной капитуляции – ради Бланш, желая покорить ее во что бы то ни стало, я стал тем, что всегда ненавидел: лжецом, мошенником, беспринципным человеком.

В последний раз я встретил ее незадолго перед отъездом в Галерее чудес. И прочел в ее глазах ненависть: я стал свидетелем ее падения. Как бы я хотел, чтоб все было иначе. Остаться честным и прямым, дать ей поддержку и утешение – но Бланш не нуждалась в моей жалости. И даже давний поцелуй теперь казался просто уловкой. И вот теперь весь отель гадает о том, что еще придумает Бланш Озелло, пока сидит взаперти у себя в номере. Я же без конца прокручиваю в голове совсем другой вопрос, который сводит меня с ума: хочу ли я снова увидеть Бланш?

2

2 августа 1940 г.

– Вы издеваетесь, Мейер!

– Нет, сударыня…

Мари-Луиза Ритц вцепилась в свой письменный стол, она вне себя.

В кабинет, куда вошел Франк, следом является срочно вызванный Ганс Элмигер. Зюсс уже здесь.

– Я приказываю вам вернуть в бар артистов! И выставить на тротуар всех проституток, которых вы напустили в «Ритц»!

Франк уверен, Старуха его ненавидит.

В момент отъезда она походила на потрепанную сову, теперь перед ним ядовитая рептилия. Она немного похудела.

Похоже, война прямо омолаживает людей!

– Вы не представляете, с какими мучениями я добиралась сюда из Люцерна. У меня болит бедро. Целых два дня ушло на дорогу! И еще вчера два часа с лишним переправлялись через эту чертову демаркационную линию: немцы обыскали машину сверху донизу. Позор, что эта страна готова терпеть такие унижения!

Редкий случай, когда Франк с ней согласен.

– Молчите, нечего ответить? – плюется словами Вдова. – Вы всегда были бездарем, Мейер! И к тому же вы трус! Это всем известно! Господин Зюсс, повторите для господина Элмигера то, что вы мне только что сообщили.

Виконт церемонно поджимает губы, но подчиняется:

– Вчера вечером я услышал раздававшиеся из бара громкие выкрики, из любопытства заглянул туда… и обнаружил за роялем совершенно расхристанного капитана вермахта с девицей на коленях.

Кто бы мог подумать, что денди с безупречными манерами – стукач?