скачать книгу бесплатно
– На что?
– На наше время.
– Тяжёлый случай.
– Я бы сказал, безнадёжный.
– А врачи так говорят?
– Ну я же не врач.
Он бегло глянул на книжные полки, а потом улыбнулся и подхромал поближе. О чёрт, чёрт!
Я сформировал коллекцию без всякого смысла, выбрав издания побогаче и поярче, а для собственной души разбавил их собраниями сочинений Константина Леонтьева и Ницше. Плюс несколько разрозненных томов Каткова. Плюс Карл Шмитт.
– Почему у тебя Фрейд и Юнг бок о бок?
– Там вон ещё гештальт-психология сбоку.
– Да, я заметил.
– Под цвет переплётов, – хмуро сказал я. – Переплёты друг с другом красиво сочетаются. А что до Фрейда и Юнга – я ими не пользуюсь, а клиентам всё равно. Вы первый, кто на эти книги вообще посмотрел. То есть так, чтобы увидеть.
Бедный Славик мог бы и посмотреть, и заметить, но он был слишком несчастен в этом кабинете, чтобы что-либо в нём разглядывать, – да и не для принудительных я, в конце концов, старался. За них платит бюджет по минимальной ставке, и дело идёт к тому, что платить перестанут вовсе.
– Катков здесь лишний.
– Майор не возражал.
– Майор не знает, кто это.
– Я не понимаю, на каком основании он бы возразил, даже если бы и знал. Катков – это же столп государственности. Бесчеловечный, реакционный – всё как положено.
– Не нужны государству такие столпы, которые сами себя столпами считают. Хлопот не оберёшься.
Не снимая ни пальто, ни перчаток, он сел в кресло в углу, трость положил на колени, а руки – на трость.
– Ну, доктор, что я должен знать о пациентах? Никто не одержим мыслями о свержении существующего строя?
Я прикрываю моих идиотов как могу. В сущности, они простые люди и рады отдать кесарю кесарево. («Возьми и отвяжись!») Не их вина, что кесарей теперь два и обоим сразу не угодишь.
– Пациенты самые обычные. У них не мысли, а комплексы. Вы не стали мои отчёты смотреть?
– Я ещё не решил, что именно хочу в них увидеть.
– Наверное, можно попробовать увидеть то, что есть.
– Я даже сейчас не вижу того, что есть, – сказал он и улыбнулся. – Своими, так сказать, глазами. Твои отчёты, твой кабинет и ты сам показывают разное.
«О чёрт, чёрт! Принесло!»
– Не переживай, я ласковый.
– …
– Нет, ну можно и неванильно.
Он встал, подхромал к кушетке и потыкал в неё палкой.
– Они действительно сюда ложатся?
– И с большой охотой.
– Фрейд, – задумчиво сказал он, – поставил кушетку, чтобы избавить себя от необходимости смотреть пациенту в глаза. Он находил это изматывающим.
– Правдоподобно.
«Но я не хотел её ставить. Не хотел».
– Как он тогда узнавал, правду они говорят или нет?
– Пациентам Фрейда незачем было лгать. Они ему верили.
– Очень удобно. А вот мои мне совершенно не верят. – Он вернулся в кресло. На этот раз я уже был убеждён, что его утрированная хромота – притворство. – И как их за это осуждать? Ну а ты, доктор?
– А что я? Я простой человек между двух жерновов. Сотрудничаю. Кстати, ваш коллега из ДК заказал на вас досье. То есть заказывал он ещё на майора, но, полагаю, ему без разницы.
– Заказал – собирай. Покажешь, перед тем как отдавать. Для редактирования.
– И с чего начать?
– Начни с того, что я тебе не понравился.
– А вы мне не понравились?
«А! Как же я сразу не догадался!»
– Так вы к нам из Москвы?
– У меня что, на лбу написано, что я с Москвы?
– Да.
– И что я должен делать, чтобы сойти за местного?
– Не имеет значения. Что угодно. У вас всё равно не получится. Но если вы хотите что-либо сделать, это нужно сделать. Не ради результата, а чтобы не нажить невроз.
– Что плохого в лёгком, необременительном неврозе?
– Только то, что он очень быстро начинает обременять.
– Кого? …Что у тебя в сейфе, доктор?
В сейфе лежал мой собственный невроз, порядка пяти килограммов исписанной бумаги и система ниточек, чтобы определять, трогал какой-нибудь шпион и враг эту бумагу или нет. Уже психоз, а не невроз. Тяжёлая артиллерия.
– Документы, деньги и драгоценности. Что ещё может там быть?
– Грязные тайны… Ну-ну, понимаю.
– Все тайны – грязные.
Как же сразу всё навалилось.
Вор
Где-то вы сейчас, товарищ майор? В могиле, Америке или генеральском кресле? Конечно, если вы сейчас и генерал, то в отставке. В восемьдесят втором вам было лет тридцать пять, сейчас, считайте сами, – семьдесят. Сомневаюсь, очень сильно сомневаюсь насчёт генеральства. Чтобы из вашего поколения в вашем ведомстве кто-нибудь вышел в генералы? В депутаты выходили, и в промышленники тоже, и в ренегаты – одним словом, сорокалетний майор КГБ, который в начале девяностых хотел куда-либо выйти, первым делом выходил из рядов. (Отчего за все эти годы вы не стали подполковником? Вас за что-то наказывали, или подсиживали, или всё дело в моём неведении, а производство шло своим чередом? Я не рискнул спросить – хотя и мог бы, в последнюю встречу, если бы знал, что она окажется последней. Это был девяносто первый год, лето, но ещё не август.)
Мы, чернь, не знаем и вряд ли узнаем, какова была роль вашего ведомства в событиях. Сопротивлялись вы или поощряли? Могло ли быть, что ведомство поощряло, а вы, лично вы, оказали сопротивление? (О нет, товарищ майор, я бы не удивился.) Я стараюсь не вспоминать это время. Мы были радостно взвинчены, наши отцы – напуганы, а наши дети с каждым днём озлоблялись. Наши внуки, как выясняется, нас прокляли. Виноват у них почему-то я: это я переместился из кухонь на Дворцовую площадь, поддержал Собчака и Ельцина, цинично пил кровь старушек – и никто не поинтересуется, с чего бы компрадорская интеллигенция так распоясалась и каким параллельным курсом в годы перестройки и последующие двигался Комитет государственной безопасности – если параллельным и вообще в ту же сторону.
Здесь не может не всплыть имя вашего генерала. Теперь он официально объявлен предателем, но никто не может точно сказать, как и когда предательство началось. Подозрений всегда было в избытке, улик – всегда недостаточно; либо их отказывались замечать.
Какие тёмные дела он совершил в Ленинграде, вам виднее. Говорят, дал личную санкцию на Клуб. Это тёмное дело или не тёмное дело? Я по-прежнему убеждён, товарищ майор, что ни русской литературе, ни Советскому Союзу не было ощутимого вреда от деятельности, пусть даже и совместной, графоманов из Клуба и бракованных из Пятого управления. (Мне всегда нравилась эта преемственность: от Пятой экспедиции Третьего отделения к Пятому управлению КГБ. Помните, как мы смеялись?)
И кто, как не он, санкционировал вашу переросшую в расследование операцию? Сколько горя она принесла мне, тому молодому человеку и в конечном итоге вам – потому что я видел, товарищ майор, что ещё до августа 1991 года вы узнали что-то такое, что отравило вашу жизнь.
Я не мог вам помочь – и в те годы не захотел бы помогать. Это судьба предателей, вы не находите? Они предают и предают, одних, других и тех, ради (в моём случае из-за) кого предавали.
Мне нужно писать о том, что я сделал сейчас, а не о несделанном тогда.
Сперва я удостоверился: приходил во двор, наблюдал за клиентами. Не могу предъявить их полный перечень, поскольку и торчать там не мог до бесконечности, но за общее впечатление ручаюсь: это были состоятельные люди. Что не удивительно – у кого ещё нервы не в порядке. Мысль войти в их число самому ошеломила меня своей абсурдностью, но как иначе я мог к нему подобраться? Заявиться под видом забытого друга семьи или сборщика подписей в защиту газеты «Смена»? Могу представить, насколько долгой и содержательной была бы наша беседа. Предъявить поддельный членский билет Союза советских писателей? (Вряд ли вы, кстати, знаете, товарищ майор, что в Клубе начали с того, что несколько месяцев придумывали и обсуждали дизайн членских билетов, которыми им в итоге не разрешили обзавестись. Я всё гадал, почему это так важно, для одной стороны – изобретать и настаивать, для другой – препятствовать; что вообще могло дать подобное удостовереньице, потому что, если рассудить, принц в изгнании не нуждается в удостоверении – даже и таком, где написано, что он принц, – а слуге узурпатора ни к чему липовая бумажка: раз уж он липовый сам с ног до головы, то хотя бы документ должен быть нефальшивым.)
Я понял, что совершаю ошибку, сразу же, пока говорил с ним; я напугал его и ожесточил. Зачем я вообще принял этот тон и взялся подражать вам, товарищ майор, старый дурень! Хотел показаться осведомлённым и властным, а он принял меня за сумасшедшего и шантажиста. Это было в его глазах – гнев и понимание, хотя и не в той форме, к которой я привык. Он ухмылялся и напряжённо думал. Люди из Клуба впали бы в истерику.
(Они настолько не доверяли друг другу, что приняли специальное постановление о недопустимости индивидуальных контактов с властью. Разговаривать с куратором разрешалось только в составе группы из пяти человек – и никому не пришло в голову, как смешно и нелепо это повторило инструкции, например, о поведении советских туристов и делегаций за границей. Да. Да. Вот так. А чему вы удивляетесь?)
Он принял меня за шантажиста и как с шантажистом обошёлся. Никакого рукоприкладства. Я больной старик, под двойной защитой седин и болезни, и, кроме того, способов обойтись с шантажистом больше, чем после первых слов спустить его с лестницы. Он дал понять, что не боится (испугался, но быстро взял себя в руки), но ещё он дал понять, что не презирает. (Вот это правда.) Как будто иметь дело с человеком, который воспользовался твоей грязной тайной – исключительно техническая задача. Как будто и сам этот человек – не человек, а деталь конструктора: подойдёт? не подойдёт? а если попробовать так? Шантажисты, предположительно, такого не любят. Им нужно, чтобы их боялись. Ну или презирали.
(Чего в Клубе было в избытке: страха и презрения, а также сплетен. Не подозревали только самых незаметных и ничтожных, да и тех подозревали тоже. Боря не поленился построчно сосчитать публикации сочленов в легальных альманахах и журналах – двести пятьдесят девять строчек у одного, ноль у другого – и вывел из этого зловещую закономерность. Портрет агента с приложением паспортных данных. Или он не знал, о чём шепчутся за его же спиной? Что и на него показывают исподтишка пальцем? Не было, не было хотя бы одной яркой персоны, которую в том или ином углу не произвели бы в агенты КГБ. Грязи и лжи в этом мирке было больше, чем доносов, но доносы были главной темой разговоров. О себе и своём творчестве говорили с большей охотой – но куда с меньшей слушали. Требовалась очень крепкая глотка, чтобы войти в число солистов. И ничего, кроме шушуканья по углам, не требовалось, чтобы бросить на человека тень.)
Он отнёсся ко мне как к очередной данности.
(Ваш принцип действия, товарищ майор. Вы тоже на всех смотрели без презрения, без сочувствия и внимательно. Для меня, признаюсь, это было настолько в новинку, что я не смог негодовать. Чувствовал себя польщённым. Боюсь, что и тот молодой человек почувствовал себя польщённым; такие вещи, такие люди – такие люди, как вы, товарищ майор, – действуют на юношей с воображением, особенно если те по горло сыты ложью, грязью и истериками. Ничего не поделаешь.
Бедный, бедный молодой человек. Искренний, вдумчивый, с горячими чувствами и, хуже всего, сильным воображением. Воображение лишило его способности, несмотря на весь его ум, правильно оценивать мотивы людей и просчитывать их поведение. Политика была ему противопоказана; политика и любая общественная деятельность. Доживи он до девяностых, из него сделали бы пугало, козла отпущения, сикофанта – да! да! из него – сикофанта, – и не знаю, что он бы сделал в ответ. Умер, возможно. Однажды вечером мы с ним говорили о проливающих свет иллюзиях, и я вспомнил слова Флобера: «Иллюзия и есть истинная правда», – и тот молодой человек засмеялся и сказал, что это ведь в «Лексиконе прописных истин» про иллюзии сказано: «делать вид, что их было много; сетовать на утрату их», – и с какой ненавистью, в каком припадке бешенства. Потом он сказал: «Если твои иллюзии сильны, они тебе помогут». Это был апрельский вечер, солнце садилось, мы шли по набережной канала Грибоедова от Казанского к площади Коммунаров, сквозь волшебный весенний свет. Хорошо, что он успел умереть. А я так оправдываюсь, как будто… оправдываюсь, а сам как будто вытираю кровь с разбойничьего ножа.)
Отнёсся ко мне как к данности.
Не могу сказать, что мы поладили. Как гвоздь и молоток, возможно, но не как двое мастеровых за общей работой. Я хотел его предостеречь, он хотел от меня избавиться. Это по моей вине с самого начала всё пошло вкривь и вкось – я был неудачным гвоздём. Всегда был неудачным гвоздём. Хорошие гвозди не ропщут.
Но как он похож! На него? На вас? Всё путается в моей старой голове.
(Тот молодой человек не был ни вруном, ни, в особенности, вором, и к этому молодому человеку отнёсся бы как к врагу. У него были принципы, предрассудки и очень мало терпения, когда дело касалось людей легкомысленных, безответственных или нагло, воинствующе глупых… и многих всяких других, по правде. С людьми у него не получалось.
Гм. Гм. Не очень красивый портрет. Не очень красивый и не очень удачный. Друзьям было бы не узнать. С друзьями он был спокойный, ленивый, рассудительный. С друзьями и вообще всеми, кто его не раздражал, он держал себя очень просто.
Конечно же, его связь с Клубом была недоразумением, это быстро поняли все, включая его самого. Я познакомился с ним на одном из первых клубных вечеров, когда любопытство ещё заносило туда неожиданных посетителей. После он там не появлялся, и если бы мы не ушли тогда вместе, моя жизнь сложилась бы по-другому. (Но его – вряд ли. Он был не из тех, кого оставляют в покое, товарищ майор, не правда ли?)
Не могу сказать, чем я ему приглянулся, – тем, что молчал, возможно, а когда говорил, то не о себе. Не помню, о чём шла речь, эти первые встречи я не запоминал. Мы шли и шли, довольно бесцельно, сперва до Фонтанки, потом зачем-то к Инженерному замку, и в дальнейшем мы почти всегда встречались вне стен и помещений и, гуляя, держались набережных. Он любил Мойку, канал Грибоедова и Крюков канал, хотя не был силён, как я заметил, в краеведении, не смотрел на мемориальные таблички и откровенно не хотел знать, что и где находилось прежде. (Странная черта у историка.)
Теперь, вспоминая, я вижу нас всегда у воды, всегда на ходу, спорящих, весёлых, быстрых – мы шагали, как солдаты на марше, и розовый, палевый город растворялся в ветре и воздухе. «Вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты», помните? Не помните. Откуда вам помнить, вы терпеть не могли поэзию, особенно такую. И при этом отчаянно – можно так сказать? – интересовались историей, товарищ майор. Ваша идефикс: понять ошибки прошлого, чтобы избежать их повторения в будущем. Как будто ошибки ждут на одной из страниц, подчёркнутые красным! Как возможно понять историю, не почувствовав её, и как её почувствовать, не чувствуя поэзии? разве история – это только описи, и приказы, и секретные протоколы? где же тогда оговорки, промашки, личные счёты, не пришедший вовремя поезд и, не в последнюю очередь, предчувствие, что поезд не придёт? Вы смеялись, когда я пытался объяснить, что и стихи, и история граничат с размытым, неразмеченным пространством, на котором как равные встречаются чудеса, сны, предзнаменования, происки дьявола; смеялись; спасибо, что томом Маркса не размахивали. Теперь Маркс выброшен на помойку, вы и я – из жизни, а тот молодой человек по-прежнему идёт в апрельской, февральской или осенней дымке по брусчатке и граниту, в дымке, в сиянии, отрешённый, улыбающийся. «…С Гумилёвым вдвоём, вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты, мы спокойно, классически просто идём, как попарно когда-то ходили поэты». Мы-то, допустим, неслись как угорелые и стихов не писали. Но знали их множество и читали на два голоса, перебивая друг друга.)
Так, значит, мы поладили.
Он старался лечить, а сам придумывал, как от меня избавиться.
(Не знаю, можно ли назвать такие вещи лечением. На мой взгляд, это не большее лечение, чем то, что делал бедный спятивший Юрий Андреевич, и Юрий Андреевич своих пациентов не грабил.) Но я не экстрасенс! сказал он оскорблённо. Я психотерапевт! Хотя вам нужнее психиатр! Ну это мы ещё посмотрим, кому что нужно. Не нужнее, чем вам – адвокат, ответил я. Он неожиданно зафыркал, и засмеялся, и весело сказал: а у меня уже есть, – что-то очень смешное скрывалось для него в этом обстоятельстве. Славно поговорили.
Между тем с основной своей задачей я не продвинулся вообще никуда. Совесть этого молодого человека не мучила совершенно, а страх разоблачения утих, как только он ко мне пригляделся. Оказался молодой человек не из трусливых, и умный, пригляделся и увидел, что не пойду я с разоблачениями ни в полицию, ни к потерпевшим.
Я хотел не остановить его, а чтобы он сам остановился, но с чего ему было останавливаться? Современный молодой человек, без чести, без совести, – пойдёт, пока ноги идут, пока стена не вырастет перед носом. Своих клиентов он презирал. Общество ненавидел. О собственном будущем не задумывался. В нём не было, как я ни старался заметить, даже одержимости, не было мысли, страсти или мечты, ради которых идут по головам.
Я не выжил из ума, товарищ майор, и понимаю смехотворность своего поведения, но и вы должны понять: я был должен.
Сеансы стали для меня мучением. Рассказанная шаг за шагом, моя жизнь оказалась примером неправильно прожитой жизни, погубленной жизни, но этому молодому человеку, как он резонно мог бы заметить, давали уроки в другой школе. У него не было ни моих идей, ни моих искушений, так что все мои предостережения выглядели рекламой зимних видов спорта посреди пустыни.
И далее: какой урок готов получить человек, считающий себя здоровым, от человека, которого он считает больным? Рекомендации по диетическому питанию?
Вы удивитесь, сказал я, как быстро наступает время платить по счетам. О, это только разговоры, сказал он. Через тридцать лет счета приходят совсем другому человеку. Даже по перстням не опознать. И потом: «Я в отложенное возмездие не верю». Он неожиданно разговорился.
Так я хоть что-то узнал, случайным образом задев за живое.
Теперь мне понятно, что этот молодой человек верит в молниеносность наказания, но не его неотвратимость, то есть считает подлинным наказанием только такое, которое обрушивается на преступника сразу. Всё остальное кажется ему самодовлеющим садизмом со стороны высших сил и людей, берущих на себя.
(Странный подход, порождающий злодеев по убеждению. Как будто этот молодой человек начитался маркиза де Сада и поверил, что с тем, кто энергично связал себя со злом, никогда не случится ничего плохого.
Я сожалею, товарищ майор, что не задавал вам вопросов о вашей работе, ваших коллегах, об основополагающих, так сказать, принципах. Вряд ли вы стали бы откровенничать, но и я охотно соблюдал молчаливый уговор, отчасти страшась, отчасти в уверенности, что не узнаю ничего нового о вашем негодяйстве. А жаль! Априорно назначив в негодяи, перестаёшь наблюдать, слепнешь в шорах суженного понимания. Пусть это и избавляет от опасности очароваться, заиграться и прийти в чувство с убийственным опозданием, как это случилось с тем молодым человеком. Если бы я не побрезговал – если бы не побоялся! – узнать что-нибудь тогда, как это помогло бы мне теперь! Почему-то мне чудится, что вы разобрались бы в этом молодом человеке лучше и быстрее, чем я.)
Одним словом, в своих воззрениях на природу преступления и наказания он показался мне простоватым.
(С упразднением цензуры маркиз де Сад появился на прилавках в числе первых – как там Пушкин говорил? по отмене цензуры первым в России напечатают Баркова? – и я, конечно же жадно набросившись, до скуки разочаровался. И впоследствии читать о де Саде мне было интереснее, чем его самого. Вдумчивые авторы видели в нём что-то такое, чего не видел я – а если и видел, то не чувствовал. Хотя я всегда понимал, что романы де Сада не вполне романы, мне не хватало в них убедительности характеров, а для просто философии – литературного блеска. Философов я всегда любил литературно одарённых и нетрудных для понимания.)
Показался простоватым. Как будто на природу преступления можно иметь какие-то сложные воззрения! Все эти личности со сложными воззрениями заканчивают на Нюрнбергском процессе – и если этот молодой человек из-за своей простоты весёлыми шагами спешил к уголовному суду, стоило ли предлагать ему альтернативу?
По правде говоря, мне нечего ему предложить до тех пор, пока я не разберусь, кто он вообще такой: прирождённый негодяй или авантюрист от нечего делать. И как я буду разбираться? Задавать наводящие вопросы? Лезть в душу эндоскопом?
Ждать, пока он всё выболтает сам.
(Ах, люди очень много выбалтывают, товарищ майор, если не устраивать им допрос. Я сам в своё время не сразу понял, сколько вам выболтал, рассказывая, казалось бы, про Константина Леонтьева. Кстати, у этого молодого человека имеются, я заметил, тома из нового собрания сочинений, бок о бок с Фрейдом… А каким пылким поклонником Леонтьева был тот молодой человек, вы помните? Всё, чем мы располагали тогда, – неоконченное издание Фуделя, редко у кого во владении, но доступное в Публичной библиотеке, без писем, насколько помню, без второй чудесной части «Египетского голубя», без многого, что тот молодой человек прочёл бы с дрожью восторга и узнавания… но и тех девяти томов разве мало?)
