скачать книгу бесплатно
За много лет я привык тщательно записывать в блокнот все, где я побывал, и все, что я делал. Такие записи люди ведут для самих себя, в моем случае – чтобы потом видеть, как развивался или, наоборот, отставал как фотограф. И если, а я в это твердо верю, мы реализуемся через нашу работу, нашу профессию, наши достижения, эти блокноты свидетельствуют о моем развитии или, наоборот, отставании как человеческой личности. Другим это, разумеется, совсем неинтересно.
Дневники я вел с 1932 года, с середины Великой депрессии, не просто в другие времена, а целую жизнь назад. Там описана моя поездка в Мексику, когда мне было семнадцать лет. Еще одно мое убеждение состоит в том, что характер человека формируется очень рано, и даже если драматические обстоятельства меняют течение нашей жизни, фундаментальные основы личности они не затрагивают. Все эти проекты самосовершенствования, программы двенадцати шагов, стабилизирующие настроение медикаменты и психотерапии ни к чему не ведут, мы так или иначе застреваем в самих себе. И даже если я, перелистывая те мои блокноты в последующие годы, видел там наивность, максимализм и претенциозность семнадцатилетнего мальчишки, меня все равно поражало, как ясно я узнавал самого себя, как много осталось во мне от того смешного, вечно сердитого, трогательного, полного надежд юного дурачка. А если бы еще не слабость и некрасивое старение тела в шестидесяти-семидесятилетнем возрасте, я бы подивился тому, как мало, в сущности, я изменился.
Хранить долгие годы эти записи стоило хотя бы ради поразительного открытия, что я сойду в могилу тем самым мальчиком, которым был когда-то и которым являюсь до сих пор. Точно так же поразительно, решив, уже стариком, бросить взгляд на собственную юную личность, в самом первом абзаце обнаружить, что эта юная личность пристально смотрит вперед на собственную старость. Немного напоминает ощущение, когда стоишь между двумя зеркалами и смотришь в бесконечный туннель создаваемых ими отражений.
А между страницами моих рабочих блокнотов часто заложены фотографии, некоторые даже приклеены. Многие из них за минувшие годы оказались утрачены, и по практическим соображениям многие из тех, что уцелели, я в этой рукописи не использую, хотя и могу время от времени на них ссылаться. Я опускаю также записи, касающиеся фотографической техники и оборудования, просто потому, что они скучны тем, кто серьезно не изучал фотографию. Наконец, читатель обнаружит, что какие-то записи датированы, а какие-то нет. Я уже не могу вспомнить, почему так вышло, но думаю, что частенько, находясь среди диких апачей Сьерра-Мадре, просто не представлял себе, какой сегодня день. В той совершенно непохожей на нашу реальности это просто не имело значения.
Более того, история, которая изложена ниже, – чистая правда. Не та правда, которую видит сквозь завесу прожитых лет и иных воспоминаний шестидесятисемилетний старик, возможно, желающий возвеличить себя перед смертью, а именно то, что переживал семнадцатилетний Нед Джайлс в далеком 1932 году.
Блокнот I
Отъезд из дома
5 января 1932 года
Чикаго, Иллинойс
Завтра утром я уезжаю из Чикаго и поэтому сегодня вечером начинаю новый блокнот, в котором буду описывать свою поездку. Все остальные, а их с детства скопилось несколько дюжин, я решил оставить здесь, как и свою прошлую жизнь. Для новой жизни – новый блокнот! Предстоит большое приключение, и, может быть, когда-нибудь моим детям или внукам будет интересно о нем почитать. А может быть, и я сам, уже стариком, усевшись на веранде в кресле-качалке, захочу перечитать блокнот. Я так рад, что еду, но, должен сознаться, мне немного страшно. У меня в груди словно бабочки порхают, уснуть я все равно не смогу, так что лучше я прямо сейчас начну писать. Например, о том, как я решился в первый раз уехать из дома.
С тех пор как три месяца назад мои родители умерли, я жил в нашем доме один. Целую неделю или около того никто не замечал, что я живу один. Думаю, люди вообще не очень внимательны; у всех хватает своих бед, да и что такое один сирота по сравнению с тем, что множеству людей вообще жить негде и они ночуют на улице?
Мама умерла осенью в пресвитерианском госпитале Св. Луки. Я тогда этого не знал, но бизнес моего отца испытывал большие трудности. Папа был первым дилером «студебеккеров» в Чикаго, однако, по-моему, в последние два года люди почти не покупали автомобилей, и он оказался в большой финансовой беде. Последнее, что мне сказала мама перед смертью: «Позаботься об отце, Нед, без меня он пропадет».
Холодным ветреным октябрьским утром мы похоронили маму на кладбище «Оак-парк». От похорон в памяти остались только провожающие, кутавшиеся в теплые пальто, да желтые листья, кружившие по аллеям кладбища. Несколько дней спустя папа заперся в ванной у нас дома, сунул дуло пистолета в рот и снес себе весь затылок. Я нашел его, вернувшись из школы, он сидел, откинувшись назад, на унитазе. На бортике ванны он оставил адресованный мне конверт. В нем лежали копия его страховки, а еще ключи и паспорт его новенького родстера «Коммандер-8». В коротенькой записке он попросил меня аккуратно обращаться с машиной и деньгами и сообщил, что жалеет, что не смог оставить мне больше. «Прости, сын, – написал мне папа, – но я жить не могу без нашей дорогой мамочки. Ты всегда был хорошим мальчиком. Я знаю, ты любишь фотографировать. Почему бы тебе не купить хорошую камеру? Удачи тебе, Нед. Люблю. Папа». И все. Последний папин совет «Почему бы тебе не купить хорошую камеру?»
Я понимаю, что пишу обо всем этом суховато, ведь правда? Я любил своих родителей, но тогда я просто не мог плакать над ними. Видимо, когда умирала мама, я слишком сосредоточился на своем беспокойстве об отце. Он был в совсем плохой форме, пил слишком много виски и плакал по ночам. Однако я и подумать не мог, что он покончит с собой. Что это за отец, который способен вот так бросить единственного сына? Я любил отца, но понимал, что он был слабым человеком. Я считаю, у него должно было бы хватить ответственности остаться со мной и позаботиться обо мне.
Младший брат отца, дядя Билл, приехал из Калифорнии, чтобы помочь мне с похоронами и получением отцовской страховки. Я его не слишком хорошо знал, но он оказался вполне ничего. Мне не хотелось ехать жить к нему, да и он, по-моему, не очень-то об этом мечтал. Поэтому я соврал ему, что поеду жить к сестре матери в Цинциннати. Дядя Билл явно почувствовал облегчение, хотя никакой сестры в Цинциннати у мамы никогда не было.
– Обязательно пришли мне открытку со своим новым адресом, когда доберешься туда, – сказал он. – И, знаешь, если тебе что-нибудь понадобится, ну хоть что-нибудь, ты всегда можешь рассчитывать на своего старого дядю Билла. – Говоря это, он улыбнулся и был как будто смущен, поскольку мы оба, конечно же, знали, что это неправда.
В школе я на целый год опередил ровесников и сейчас уже учусь на первом курсе бакалавриата Чикагского университета. Кроме того, я работаю неполный день, по крайней мере, до недавнего времени работал, в частном мужском клубе «Чикагская ракетка». Я уже давно подрабатываю там в летние каникулы. Начинал подносчиком мячей для теннисистов-профи, потом перешел в сам клуб. За эти годы я все понемногу перепробовал. Мою посуду на кухне, убираю корты для сквоша и раздевалки, работаю официантом в столовой. Члены клуба меня любят, потому что знают с тех пор, как я был ребенком, а еще я спокойный и вежливый, так что иной раз толстосумы вообще забывают, что я там, и разговаривают между собой свободно, будто меня и нет. Мне нравится работать в клубе, к тому же я понимаю, как мне повезло, что у меня есть работа в наше время, когда многие оказались на улице. Занятно, но большинство членов клуба выглядят так, будто Депрессия их не коснулась. Все старые чикагские фамилии состоят членами клуба – все Свифты, Армуры, Кьюдэхи, Митсы, Маккормики, а сам клуб – это такой детский шалаш для взрослых, куда взрослые дядьки все вместе прячутся и делают вид, что все о’кей и за стенами вообще ничего не происходит. В этом-то, как я понимаю, и состоит главная цель частного клуба. Внутри – совершенно другой мир, и я чувствую это всякий раз, как вхожу в дверь. Стены обшиты темным деревом, на них висят картинки с охотничьими собаками и гарцующими лошадьми. Полированная мебель красного дерева или дубовая обита плюшем и бархатом. Натертые до зеркального блеска паркетные полы покрыты красивыми восточными коврами. Это трудно выразить словами, но в клубе царит этакая умиротворяющая тишина, в воздухе витают запахи хорошего виски, кубинских сигар и тонкого аромата знаменитого чикагского мяса, что жарится на кухонном гриле. А сладковатый, смешавшийся с запахом дорогого одеколона запах пота только что закончивших партию игроков совсем не похож на горький запах пота работяг, собравшихся в баре, чтобы после смены выпить незаконную пинту пива.
Так или иначе, члены клуба выглядят повеселее других в наши дни. Они устраивают вечеринки, пьют спиртное и чем пьянее становятся, тем громче защищают разрушительную экономическую политику их героя – президента-республиканца Герберта Гувера. А наша семья – потомственные работяги-демократы, и папа как-то сказал мне, что лучше не говорить об этом в клубе. Но члены клуба вряд ли станут беседовать с обслугой о политике.
Кое-кто из членов клуба видел отцовский некролог в «Чикаго Трибьюн» (я сам написал его), и с тех пор они со мной особенно приветливы. Некоторые даже сунули мне в карман конвертики с деньгами. Странно было принимать их подарки, как будто чаевые за папину смерть. Но еще страннее было в эти последние недели возвращаться после работы в темный пустой дом. Разумеется, там все еще множество вещей моих родителей, я ничего не менял, в доме по-прежнему пахнет ими, словно они в отпуск уехали, а меня оставили на хозяйстве. На крючках, прибитых к внутренней стороне двери в ванную, все еще висят мамины халаты, папина бритва, станок для правки и крем для бритья все так же лежат на полочке над раковиной. И мне всякий раз кажется, что они просто позабыли взять эти вещи с собой в отпуск. И только тонкий пороховой налет позади унитаза и след от царапнувшей стенку пули напоминает о том, что они никогда не вернутся домой.
Когда папа совершил самоубийство, я набрал побольше рабочих часов в клубе и перестал ходить на занятия. Я всегда был хорошим студентом, материал давался мне легко, но, сказать по правде, учеба перестала меня интересовать. Лекции в университете тогда казались мне чем-то вроде копания в собачьем помете с целью выяснить, что собака ела. Единственное, чего мне хотелось, – это учиться фотографировать. Несколько лет назад папа купил мне первый фотоаппарат, простенький дешевый «кодак», и с этого момента я был буквально одержим фотографией. Два года назад я вступил в любительский клуб фотографов. Я там самый молодой член. Раз в неделю мы собираемся, обмениваемся разными мыслями и техникой, обсуждаем наши работы. Я даже выиграл приз на конкурсе клуба. Кстати, я воспользовался предсмертным советом папы и, когда пришли деньги за страховку, купил себе «Дирдорф 8?10» со штативом и держателем пластин. Это самый красивый механизм на свете.
Он и позвал меня в дорогу. Как-то в воскресный день, незадолго до Рождества, я закончил прибираться в столовой клуба после ланча. Был угрюмый серый день, один из тех, когда темнеть в Чикаго начинает уже в четыре пополудни, ветер гонял волны по озеру, принося с собой сырой колючий снег. Я уже собрался домой, когда заметил, что менеджер повесил на доску объявлений какой-то листок.
БОЛЬШАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ К АПАЧАМ
ИЩЕТЕ ПРИКЛЮЧЕНИЙ? ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ К ЭКСПЕДИЦИИ В НЬЮ-МЕКСИКО
ЦЕЛЬ
Экспедицию в горы Сьерра-Мадре на границе штатов Сонора и Чиуауа снаряжают профессионалы из Дугласа (Аризона) и Агуа-Прета (Со-нора, Мексика) с целью отыскать семилетнего сына Фернандо Хуэрты, хозяина ранчо из Бависпе (Сонора), похищенного индейцами-апачами 26 октября 1928 года, когда мальчику было три года. Похищение сопровождалось убийством матери мальчика. Известно, что мальчик еще жив. Есть надежда, что вооруженные участники экспедиции заставят индейцев сдаться и вернуть ребенка.
ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ К БОЛЬШОЙ ЭКСПЕДИЦИИ К АПАЧАМ
Отъезд из Дугласа (Аризона) в направлении Басерака (Сонора) и Каньона пещер 1 апреля 1932 года. В агентствах Брендстрита или Дана желающие принять участие могут навести справки об организаторах экспедиции. Профессионализм организаторов гарантирует, что отобраны будут люди, не уступающие по своим качествам Мужественным всадникам [14 - Мужественные всадники (Rough Riders) – первый из трех отрядов добровольческой кавалерии, сформированный в 1898 г. для участия в испано-американской войне.], а цель такова, что недостатка в острых ощущениях не будет и экспедиция запомнится на всю жизнь. Участники экспедиции побывают в самых захватывающих неисследованных девственных уголках Западного полушария, которые до них посетило всего несколько белых. Великолепные рыбалка и охота гарантированы. Если вас это привлекает, записывайтесь и отправляйтесь в путь.
ЗАПИСЫВАЙТЕСЬ СЕГОДНЯ
К СВЕДЕНИЮ ДОБРОВОЛЬЦЕВ
Экспедиция снаряжается на собственные средства участников, возмещение расходов не предусмотрено. Цель – оказание помощи Фернандо Хуэрте в спасении семилетнего сына, похищенного апачами в 1928 году. Ежедневный взнос с каждого добровольца на покрытие расходов – 30 долларов. Принимаются только добропорядочные джентльмены с хорошими рекомендациями. Это не поход солдат удачи. Экспедиция станет подразделением народной милиции мексиканской армии; каждый доброволец обязан отслужить одну неделю, но, если пожелает, волен остаться до конца экспедиции.
Ну, вы можете себе представить, какое впечатление это объявление произвело на меня в тот самый угрюмый чикагский день. Аризона, Мексика, Сьерра-Мадре, индейцы-апачи, охота, рыбалка! Я вырос в этом городе и провел здесь всю жизнь, однако еще маленьким обожал читать журналы о спорте и дикой природе: «Филд-энд-Стрим», «Аутдор Лайф», а еще западные газеты и журналы: «Сансет», «Эйс-Хай», «Еженедельник Дикого Запада». Как всем мальчишкам, мне нравились романы Зейна Грея и Джека Лондона, я, конечно, читал про Тома Сойера и Гека Финна. Чуть ли не всю жизнь я мечтал удрать на индейскую территорию, посмотреть страну, жить на природе, охотиться и рыбачить. Но на деле я почти не выезжал из Чикаго, разве что на каникулы в Висконсин с родителями, да еще разок отец взял меня с собой на рыбалку в Миннесоту. Ни на Западе, ни на Юго-Западе я не бывал. Я понимал, что очень скоро кто-нибудь да обнаружит, что я остался один, так разве не лучше всего сейчас отправиться в путешествие?
Прежде чем уйти домой в тот день, я тщательно переписал объявление в свою студенческую тетрадь. Записал адрес в Дугласе (Аризона), куда следовало обращаться добровольцам. Пока я все это делал, ко мне подошел менеджер клуба, крупный рыжий ирландец по имени Фрэнк Дьюлэни. Мы, работники, не слишком его уважали. Членам клуба он выказывал елейное подобострастие, а свои тайные обиды вымещал на работниках.
– Забудь об этом, Джайлс, – ехидно проговорил он. – Читать умеешь? Платить не будут; они ищут джентльменов. Если ты еще не понял, это значит – членов клуба, но не персонал.
– Да, сэр. Я это знаю, мистер Дьюлэни, – ответил я. – Но им понадобятся люди, чтобы прислуживать джентльменам. Хочу обратиться насчет работы. Не дадите мне рекомендацию, сэр?
Я понимал, что Дьюлэни будет продолжать насмехаться, если узнает, что я мечтаю наняться в экспедицию в качестве фотографа.
В тот день я добрался до дома, когда уже совсем стемнело. Народ выстроился в очереди – к то к дверям ночлежек, кто за дармовым супом от Красного Креста. Люди тесно жались к стенам домов, стараясь хоть как-то укрыться от ветра, прятали носы в воротники пальто. Другие толпились вокруг горящих смоляных бочек на бульваре. Пламя пригибало ветром, а они пытались хоть как-то согреться. Я поспешил по улице, стараясь не видеть этих бедняг; на уме у меня была только одна эгоистичная мысль, мысль о моем побеге отсюда.
В тот вечер по всему городу отключили электричество. Я достал из подвала угольную печурку, затопил ее и до поздней ночи при свете свечи писал письмо в Организационный комитет Большой экспедиции к апачам. В оконные стекла швыряло снег, а ветер продувал домишко моих родителей насквозь.
За ночь снегу намело на два фута, и «Чикаго Трибьюн» вышла только к вечеру следующего дня. «Снежная буря накрыла город», – кричали заголовки, а в газете написали, что ночью на улицах замерзли десятки людей. Все говорили, что это самая страшная снежная буря, какую они когда-либо видели. Никогда не забуду статью на первой полосе с пересказом речи президента Гувера, произнесенной накануне в Вашингтоне. Президент сказал, что вмешательство федерального правительства в экономику противоречит «американским идеалам и американским установлениям», а Депрессия пусть идет своим чередом. Лучшим ответом на голод и страдания, сказал Гувер, для предпринимателей является добровольное удержание зарплат на прежнем уровне и сохранение рабочих мест, а для всех остальных американцев – «благотворительность и взаимопомощь на добровольной основе». Хорошо бы президент втолковал это людям, оставшимся без крова и замерзавшим прошлой ночью на улице.
Думаю, работать в экспедицию попросились мальчишки, прислуживавшие во всех частных клубах, в которых развесили объявление. Шли недели, а ответа от Оргкомитета все не было. Я его так и не дождался.
Прошло еще несколько дней, и в мою дверь постучали дама и мужчина из социальной службы. Я знал, что это произойдет, и, когда меня спросили, кто обо мне заботится, соврал: сказал, что со мной живет дядя Билл из Калифорнии, просто сейчас его нет дома. Они, похоже, не поверили и спросили, можно ли зайти и осмотреть дом. Я сказал: нет, дяде это не понравится, а они сказали, что в следующий раз придут с полицией и ордером на обыск. Оставили свою карточку и сказали, что дядя должен срочно связаться с ними и оформить бумаги на опекунство. И если он не объявится в течение трех дней, они придут и заберут меня, и я буду должен жить в приемной семье, пока мне не исполнится восемнадцать. Вот тут-то я и понял, что пора уезжать из города. Мне семнадцать исполнится через пару месяцев, я уже довольно давно сам о себе забочусь и совершенно не собираюсь жить у чужих людей. До начала экспедиции в Мексику оставалось еще несколько месяцев, и я решил потратить это время, отправившись на машине на юг, немного посмотреть страну, а уж потом заявиться в Оргкомитет в Дугласе, штат Аризона.
Ранним вечером я уже попрощался с Энни Парсонс, моей любимой девушкой. Думаю, она понимала, что надолго после смерти родителей я в городе не задержусь. Сказал, что буду ей писать, что, наверно, вернусь летом, но про себя знал, что все это ложь. Думаю, и Энни это тоже знала, потому что последними ее словами, когда я уже проводил ее в общежитие и мы поцеловались перед дверью, было: «Будь счастлив, Нед Джайлс».
Я уже упаковал вещи, а наутро я загружу их в папин «родстер», запру дом и оставлю ключ под ковриком для людей из банка, которые все равно собирались его забрать. (Все папины долговые расписки, как и извещение о лишении права на выкуп имущества, я сложил на столике прямо перед входной дверью.) А потом покачу прочь из Чикаго, прочь от родительского дома, прочь от моей старой жизни. Кто знает, может, я никогда не вернусь. В груди у меня порхают бабочки.
23 января 1932 года
Канзас-Сити, Миссури
Ну да, я не так уж аккуратно веду записи, а все потому, что последние три недели я почти все время находился за рулем. Я был так занят, что не записал ни строчки, хотя добрался уже до Канзас-Сити. Я стараюсь не тратить то, что удалось скопить в клубе, ни папину совсем маленькую страховку (большую ее часть я потратил на камеру), поэтому я на две недели задержался здесь поработать на пастбище, принадлежащем Армурам, членам клуба «Чикагская ракетка». Взяли меня только потому, что я вез письмо от самого мистера Армура, я попросил его об этом еще в Чикаго, когда продумывал маршрут. И все равно управляющий, толстяк по имени Эрл Бимсон, дал мне самую завалящую, самую низкооплачиваемую работу – чистить загоны для скота. Я не боюсь тяжелой работы, да и вообще я работал чуть не с пеленок, но такого я еще никогда не делал. И никогда моя прежняя работа в теннисном клубе не казалась мне такой завидной, как после двух недель выгребания коровьего дерьма. Каторжная грязная работа, а платят всего доллар в день. И все равно каждый день приходят десятки тех, кто готов так работать, и получают от ворот поворот.
Я не завел здесь ни одного приятеля. Мое рекомендательное письмо мало того что пробудило в мистере Бимсоне ненависть ко мне, так еще и оттолкнуло других: они думают, что я то ли член семьи, желающий ознакомиться с бизнесом с самого низа, то ли шпионю для семьи, то ли и то и другое. Я попытался одному сказать, что я такой же наемный работник, как и он, так в ответ услышал:
– Ну знаешь, Джайлс, если бы тебе и впрямь нужно было зарабатывать на жизнь, ты не раскатывал бы на такой машинке, правда?
– Это подарок отца, – ответил я. – Это все, что он мне оставил.
Вчера мы подрались с рослым молодым норвежцем из Миннесоты по имени Томми Лундквист. Сам я среднего веса, однако немного занимался боксом в колледже, а кроме того, у меня взрывной характер и хороший хук слева. Томми – к рупный медлительный парень, и я знаю, что задать мне перцу его подговорили другие. Он задел меня, я ударил в ответ. Он страшно удивился, а потом, увидев, что я в кровь разбил ему нос, принялся плакать. Мне стало стыдно, что я так сильно ударил его, но я подумал, что теперь меня наконец оставят в покое. Впрочем, я в любом случае скоро отсюда уеду.
13 февраля 1932 года
Омаха, Небраска
Я уже успел добраться до Омахи, и там мое служебное положение значительно улучшилось. Владельцы «Чикаго Трибьюн» – разумеется, члены клуба «Чикагская ракетка», они дали мне рекомендательное письмо владельцам «Омаха Дейли Стар», и мне удалось поступить туда временным ассистентом штатного фотографа, парня по имени Джерри Мэкки. Это моя первая настоящая работа в журналистике, и, хотя я пока что всего лишь мальчик на побегушках, я многому учусь. И это уж точно лучше, чем целыми днями грести навоз.
Джерри Мэкки говорит очень быстро и ехидно, курит одну сигарету за другой, он настоящий коммунист с партийным билетом. Он учит меня не только ремеслу фоторепортера, но и марксистским политическим взглядам. Он уже пару раз брал меня с собой на партийные собрания дома у его товарищей – писателей и художников. Они курили, пили виски, ругали правящий класс, горячо спорили о важности искусства, литературы и журналистики для «дела». И хотя многое из того, что они говорят, у меня в голове не укладывается, кое-что и вправду имеет смысл. Я там моложе всех, и поэтому они не очень-то обращают на меня внимание, а я держу рот на замке и просто слушаю. Однако пару дней назад один из коллег Мэкки, редакционный колумнист по имени Кевин Андерсон, застал меня врасплох.
– Юный мистер Джайлс, – сказал он, – на наших собраниях вы все больше молчите. Рассказали бы нам, что привело вас в революцию.
Я толком не понял вопроса.
– Не знаю, – промямлил я. – Думаю… Думаю, я лучше принесу камеру. – Все вокруг рассмеялись, а я густо покраснел.
– Как же ваша камера может послужить делу? – спросил Андерсон.
– Я не совсем уверен, сэр, – продолжал я мямлить.
– Я спрашиваю, – со значением произнес Андерсон, – что, по вашему мнению, мнению начинающего фотографа, является вашей главной обязанностью в эти непростые для общества времена?
– Не знаю, – еще тише пролепетал я. – Наверно, правильно выставить фокус.
Тут все снова расхохотались, а Кевин Андерсон хлопнул меня по спине.
– Хороший ответ, парень! Хороший ответ.
19 февраля 1932 года
Омаха, Небраска
Да уж, недолго я потрудился на этой работе. Только я подыскал себе пансионат в городе, как Джерри Мэкки и еще двенадцать человек уволили из газеты. Начальство заявляет, что это сделано в целях сокращения расходов в условиях падения тиража и уменьшения поступлений от рекламы. А Мэкки убежден, что его выгнали из-за его марксистских пристрастий и из-за того, что его снимки, не говоря уже о репортажах, становились все более политизированными.
– Ублюдки! Жадные капиталисты! – в опит он. – Вся система продажная и насквозь прогнила. И они знают это, но цепляются за нее зубами и ногтями. Они в отчаянии, они дрожат перед нашим движением и пытаются заткнуть нам рот. Но Джерри Мэкки замолчать не заставишь; они не заставят меня прекратить обнажать язвы капитализма в моих фотографиях. Запомни мои слова, паренек, американские рабочие – голодные, преследуемые, герои, которые молча страдают, – поднимутся и заберут себе власть в этой стране. А я буду в первых рядах, чтобы документально зафиксировать революцию моей камерой!
Я очень уважаю Джерри Мэкки и благодарен ему за все, чему он научил меня в последние недели. Про революцию я ничего не знаю, хотя с того вечера, когда Кевин Андерсон задал мне тот вопрос, я долго переживал, раздумывая над моим ответом. Правильнее было бы сказать, что главный мой долг как фотографа – показывать правду. Но это как-то чересчур напыщенно, верно?
Так или иначе, если газета уволила фотографа, ей больше не нужен и ассистент, поэтому меня тоже выгнали. И вот я снова в дороге, направляюсь на юг.
29 февраля 1932 года
В окрестностях Оклахома-Сити
Должен признать, здесь гораздо более пустынно и менее романтично, чем я думал. Конечно, сейчас зима и сельская местность кажется мрачноватой. Жутко холодно, деревья голые, все темное, замерзшее, мертвое. На дороге полно людей, многих из них погнали в путь тяжелые времена, все бредут поодиночке, сторонятся друг друга, спешат мимо, отводя глаза, словно им стыдно за то, что попали в такое положение. Я и сам почему-то чувствую себя выбитым из колеи, словно меня оторвало от земли и нет якоря, чтобы за что-то уцепиться. После смерти мамы и папы, пока я все эти месяцы жил в нашем доме один, окруженный их вещами и убаюканный их запахами, мне кажется, я действительно верил, что они каким-то образом вернутся. И только когда я уехал из дома, пустился в дорогу, вот в эти последние недели я наконец-то до конца осознал, что родители ушли навсегда и я больше никогда их не увижу. И все, что у меня осталось, – это несколько фотографий и папин автомобиль. По правде говоря, мне неловко ехать на такой модной машине. Поэтому я то и дело сворачиваю с дороги, чтобы подвезти автостопщиков, иногда целые семьи вместе с их жалкими пожитками и детишками, которых запихивают на тряское заднее сиденье «родстера». Они смотрят на меня со страхом, словно я могу оказаться врагом. Почти у всех у них пустой, усталый, потерянный взгляд, словно бы извиняющийся за их положение. Как будто то, что экономика выкинула их на обочину и вся их жизнь пошла наперекосяк, – целиком и полностью их собственная вина. Думаю, я понимаю, что они чувствуют, хотя и по другим причинам.
Вчера, неподалеку от Вичиты, Канзас, я остановился, чтобы подобрать женщину, одиноко голосовавшую с маленькой девочкой. Стоял холодный ветреный день, на полях поблескивал иней. Девочка куталась в старое выношенное материнское шерстяное пальто, слишком большое для нее. А сама женщина была одета совсем не по погоде – в цветастое хлопковое платье и шерстяной кардиган с продранными локтями. Они стояли на обочине с одним потертым чемоданом и двумя бумажными пакетами с каким-то скарбом. Я позволил им разместиться на переднем сиденье «родстера», дал матери одеяло, чтобы они в него завернулись, и до отказа повернул рукоятку печки. Мы поехали, и девочка повернулась ко мне своим серьезным, немного чумазым личиком.
– Мистер, мы живем на ферме, – с казала она. – У меня только мама. У папы есть грузовик, но он должен был уехать.
Может быть, они ехали к отцу девочки, может быть, собирались пожить у родственников. Я не спросил. Я привык не задавать лишних вопросов на дороге.
– Помолчи, дорогая, – с казала мать девочки. – Доброму молодому человеку это неинтересно.
– Конечно, интересно, детка, – возразил я. – Какого цвета грузовик твоего папы?
Тогда мать перегнулась через девочку, сидевшую рядом со мной, и шепнула на ухо такое, от чего я залился краской. Даже в моем блокноте, которого никто не увидит, я не могу повторить то, что она сказала, и я видел, как она плакала от стыда за то, что предлагает такое, чтобы раздобыть дочке хоть какой-нибудь еды.
– Ох, нет, мэм, – пролепетал я. – У меня есть несколько лишних долларов, я могу их вам дать. А если вы и ваша девочка голодны, остановимся у какого-нибудь кафе и перекусим. Я приглашаю. А взамен вы, может быть, позволите мне вас сфотографировать.
Вот такие дела творятся в наши дни на дорогах. Немудрено молодому парню коммунистом стать.
12 марта 1932 года
Гуднайт, Техас
Я так и делал всю дорогу до Техаса, здесь последние две недели я работаю на ранчо «Сёркл Джей» близ Амарилло. Ранчо принадлежит богатому шотландцу по имени Монти Макджилливрей, который торгует крупным рогатым скотом, живет в Чикаго и тоже является членом клуба «Чикагская ракетка», уже столько раз помогавшего мне в этом путешествии. Я встречался с мистером Макджилливреем в клубе на праздниках, и он велел мне сделать здесь остановку по пути на юг, пообещав работу. Он – один из самых моих любимых членов клуба, коренастый сердечный мужчина, носит твидовые пиджаки, щеголяет пышными черными усами, а темные волосы зачесывает назад. Он всегда жизнерадостен, всегда у него найдется доброе словечко для обслуги, он – один из немногих, кого, кажется, действительно интересует, как мы живем.
Мне еще не приходилось иметь дело с лошадьми, но я думаю, что этот опыт пригодится мне в Большой экспедиции к апачам. Я хотя бы верхом ездить научусь. Вот я и учусь, с тех пор как приехал. Зная, что я интересуюсь фотографией, мистер Макджилливрей заказал мне портреты своих родных и гостей.
Мне нравится Западный Техас, его поля и холмы, полосатые скалы каньонов и бескрайние пастбища. На ранчо живет одно из последних уцелевших стад диких бизонов. Зимой мистер Макджилливрей приглашает своих богатых друзей поохотиться на этих животных. Хотя «охотиться» – не совсем точное слово. Гостей везут к стаду на специально оборудованных машинах. Винтовки и рогатки для винтовок готовят специальные люди. Они высматривают бизонов, спокойно пасущихся на лугу, и стреляют в них. По мне, это как в коров стрелять, и ничего спортивного я тут не вижу, однако поголовье надо регулировать, а богачам это, похоже, доставляет удовольствие.
В мои обязанности входит обихаживать гостей, и в этом за годы, проведенные в клубе, я хорошо попрактиковался. Другая моя обязанность – фотографировать охотников с их трофеями. Проявляю и печатаю я сам в специальном затемненном сарае и вручаю портреты гостям на память о пребывании на ранчо. Мистер Макджилливрей, кажется, очень доволен моей работой, позавчера он предложил мне работать на ранчо полный день.
– Я знаю тебя по клубу с тех пор, как ты совсем маленьким был, – с казал он мне. – Ты мне почти как сын. Брось ты эту охоту на апачей. Тебе у меня понравится, Нед.
Должен признать, это заманчивое предложение.
– Мне правда тут очень нравится, сэр, – ответил я. – Но сейчас у меня сердце лежит к поездке в Мексику. Вот если меня не наймут для экспедиции, то я, может быть, вернусь, если еще буду вам нужен. Или после экспедиции, если место для меня сохранится.
– На моем ранчо для тебя всегда найдется место, паренек, – сказал мистер Макджилливрей.
Правду сказать, хотя мне нравится и сам мистер Макджилливрей, и то, как он ко мне относится, я подустал работать на богачей. Может быть, повлияло то, чего я наслушался от Джерри Мэкки и его товарищей о правящем классе, может быть, просто сказались все годы работы в клубе. А может быть, дело в моем путешествии и во всех тех, кого я повстречал на дороге, лишившихся работы и сдернутых со своих мест. Не знаю, объяснить это трудно, но мне кажется, что за последние месяцы все изменилось… нет, все, конечно, действительно изменилось. Я много думал о папе и понял, что всю жизнь он пытался походить на богачей, он предал политические взгляды своей семьи и свои рабочие корни, чтобы соответствовать образу успешного капиталиста-республиканца. Его собственный отец до самой смерти махал молотом, забивая бычков на чикагской бойне, чтобы его сын мог получить образование и начать свое дело, чтобы потом уже сын его сына отчищал его мозги от стенки в ванной комнате. Есть о чем подумать, правда?
Если уж говорить о богачах, то вот вам история… На этой неделе на ранчо приехал Толберт Филлипс из Филадельфии, чья семья сделала состояние на железнодорожных перевозках. Он приехал с сыном, Толбертом-младшим. Толли, как его называют, всего на пару лет старше меня. Этот длинный и неуклюжий щеголь, типичный студентик из Лиги Плюща [15 - Лига Плюща – ассоциация восьми самых престижных университетов США, расположенных в северо-восточных штатах. Название происходит от побегов плюща, которые обвивают стены старинных зданий.], напоминает мне множество высокопоставленных молодых людей, за чьими теннисными мячиками я мальчишкой бегал в клубе, куда они летом приезжали заниматься. Вот только ведет себя этот парень хуже, чем любая девчонка. Ясно, что отец Толли – старый друг мистера Макджилливрея, привез сына поохотиться на бизонов как на своего рода обряд посвящения.
На охоту молодой Толли явился с ног до головы упакованный в сафарное хаки от «Аберкромби энд Фитч» плюс пробковый шлем.
– Вам нравятся мужчины в форме? – шепотом спросил он меня, по-видимому, не только не понимая, как нелепо он выглядит, но даже чуть ли не гордясь этим.
А вот мистеру Филлипсу, грубоватому и властному человеку, явно было стыдно за сыночка. Не успел Толли завалить своего бизона, как он сбежал с поля, оставив меня устанавливать камеру и делать фотопортрет. Пока я этим занимался, Толли, инспектируя свою добычу, поднял заднюю ногу бизона.
– Что это вы делаете? – спросил я.
– Проверяю его причиндалы, – сказал Толли.
– И зачем это вам понадобилось?
– Хочу сравнить с буйволом в Кейптауне. Знаете, я ведь бывал в Африке.
– Нет, этого я не знаю, – ответил я.
– Отец все время отправляет меня на всякие спортивные мероприятия, – проговорил он, – в надежде сделать из меня мужчину. А мне, как вы, наверно, догадались, Джайлс, нравятся мальчики.
