Амур. Лицом к лицу. Братья навек

– Не понравилось? – спросил Федя и, не ожидая ответа, сорвал рисунок со стены.

– Что ты делаешь?! – вскрикнула Мэйлань, увидев, как Федя зажал край листа, намереваясь его порвать. – Не смей!

– Стоп! – Сяопин схватил брата за руки. – Это же шедевр!

Федя не знал, что такое «шедевр», однако по испугу их возгласов понял, что уничтожать своё беглое творение не стоит – надо выяснить, в чём дело.

– Фёдор, нам очень понравился рисунок, – быстро успокоившись, сказал Сяопин. – Его надо показать настоящим художникам.

– Да это я так… – смутился Федя и положил рисунок на стол. – У Госян глаза такие удивительные! И вообще, она особенная… Я хотел её… ну, это… – Он не знал, как словами выразить чувства, которые заставили его среди ночи схватиться за перья, и теперь разводил руками.

– Она понравилась тебе как художнику, и ты решил её запечатлеть, – подсказала Мэйлань.

– Вот-вот… запечатлеть, – ухватился Федя за подсказку. – Я у наших, у русских, таких глаз не видал.

– В общем, найдём настоящего художника и покажем ему твою работу.

– А я, выходит, не настоящий? – расстроился Федя. – Чего ж тада показывать?

– Ты не понял. Сейчас ты – самоучка, самородок, рисуешь по случаю, когда не работаешь…

– Я и так не работаю, и совсем не работал. Я учился в художественно-промышленном училище, в Благовещенске.

– Ах, вот как! – засмеялась Мэйлань. – Ты, выходит, учился, а мы-то думали…

– Всё равно, его надо показать профессиональному художнику, – стоял на своём Сяопин. – Может, работа найдётся.

– А я видела объявление, – вдруг сказала Мэйлань. – Драматическая студия в Желсобе ищет художника.

– Было бы здорово! – обрадовался Сяопин. – Может, там и деньги платят. Не будем откладывать. Сейчас позавтракаем и поедем в Желсоб.

– А что это такое – Желсоб? – Федя был немного ошарашен напором брата.

– Это такой дом культуры – Железнодорожное собрание, сокращённо Желсоб, – объяснила Мэйлань. – Там спектакли ставят, оркестр работает. Сам увидишь и поймёшь.

– Погодите, – спохватился Федя. – А мой батя? Мне же надо его найти!

– Батю будем искать, – Сяопин обнял Фёдора за плечи. – Он же и мой отец. А пока давайте поедим, не то я в обморок упаду.

– Искать – но как?! Ходить по городу и высматривать? Или в газетах пропечатать: так, мол, и так, батю ищем, помогите?

– Объявление в газете – это мысль, – сказала Мэйлань. – Отец-то у вас, надеюсь, грамотный?

– Батя – есаул Амурского казачьего войска, – хмуро сказал Фёдор. – Почти полковник!

– Не обижайся, – улыбнулась Мэйлань. – Я пошутила.

– Постойте, постойте, – Сяопин нахмурил лоб, что-то припоминая. – Я слышал или читал… Что-то было связано с Амурским войском в Харбине. Здесь то ли казачья станица, то ли военная организация. Про полковников должны знать.

– Вот видишь, – сказала Мэйлань, – сколько открывается возможностей. Обязательно его найдём! А пока займёмся тобой. Поедем в Желсоб!

10

Сяосун сидел на скамейке в тени старого вяза, неподалёку от входа в резиденцию маршала Чжан Цзолиня, и думал, каким образом можно было бы до него добраться. С той поры, как он был здесь последний раз, прошло немало лет. За это время в резиденции произошли большие изменения. Маршалу, видимо, стало тесно в старом дворце, и всё было кардинально перестроено. Появились Большой и Малый дворцы. Большой имел три этажа, опоясывающую галерею на втором и балконы на третьем этаже, у Малого было множество больших окон. Хозяином Малого стал сын Цзолиня генерал Чжан Сюэлян. Территорию резиденции обнесли железобетонной стеной высотой не меньше трёх метров, вдоль стены разместились двухэтажные краснокирпичные казармы охраны.

Обо всём этом Сяосуну поведал один из его старых агентов, завербованных ещё после русско-японской войны. Сяосун тогда, вроде бы по заданию майора Кавасимы, создавал «спящие» ячейки по всей Маньчжурии. Японец хотел иметь секретную поддержку на случай оккупации Северо-Восточного Китая, а Сяосун, на свой страх и риск, организовывал на тот же случай силы сопротивления. Для него было неважно, кто именно, Япония или Россия, захочет оккупировать Маньчжурию, оккупант для него автоматически становился врагом Китая, то есть его личным врагом. Правда с тех времён прошло двадцать лет, многие ячейки за ненадобностью наверняка уже «заснули» навсегда, надо бы пройтись с ревизией, но не было ни сил, ни времени. Единственное, на что надеялся Сяосун, в ячейках были настоящие патриоты, проникнутые духом Великого Китая, и этот дух они могли передать своим детям. Но могли и не передать.

Сяосун думал о Чжан Цзолине, однако эти «рабочие» мысли то и дело перебивали иные, «домашние». Он приехал в Мукден из Пекина, где пробыл неделю буквально в объятиях семьи. Фэнсянь, Шаогун, Юнь и Юйинь облепили его и не выпускали из рук. Да он и не вырывался: казалось, никогда не чувствовал себя таким счастливым. Хотя нет, неправда – счастливым он чувствовал себя всегда, когда рядом была Фэнсянь. С самого первого дня, когда спас её от пожара, с самой первой ночи на стульях, радом с кроватью. Она, а потом дети – всегда были в его сердце. Они тосковали по нему, он тосковал по ним, но верил, что выбрал правильный путь (какая разница, сколько в нём тысяч ли?!), и менять свою жизнь не хотел.

До сих пор не хотел. Но каждую ночь этой недели, после, казалось, ненасытной страсти, когда они обессиленно лежали рядом, рука в руке, он чувствовал, что у Фэнсянь на кончике языка дрожат невысказанные вопросы: почему и зачем? Почему они ведут такую странную разделённую жизнь и зачем это ему нужно? И если в первую ночь у него был уверенный ответ, то в последующие он как бы размывался, становился неопределённей, вокруг этих главных вопросов возникали дополнительные, и ответы на них были столь же размытыми, похожими на утренний туман над спокойной водной гладью. Да, он хочет величия единого Китая, для этого пошёл служить русским, учиться у них, как удерживать в одних руках такую огромную разношёрстную страну, но что, он один – патриот Поднебесной? Сунь Ятсен, а теперь Чан Кайши – разве не патриоты? Или был Юань Шикай, а теперь Чжан Цзолинь – каждый по-своему за единый Китай! А его послали ликвидировать Чжана – это что, вклад в величие страны или всё, чему он научился у России? Так подобные ликвидации неугодных правителей были всегда и везде.

Сяосун покидал Фэнсянь в полном душевном раздрае, не решив, что делать дальше, а ведь она даже слова не сказала, не просила остаться. И вот теперь он никак не может придумать, что и как делать. В Москве был уверен, что всё получится достаточно легко с помощью фальшивого письма от имени Сталина с предложением сотрудничества против Чан Кайши. В ОГПУ просчитали, что маршал достаточно осведомлён о борьбе за власть Сталина и Троцкого и о том, что Чан Кайши поклонник Троцкого, поэтому он должен «клюнуть» на авторитет Сталина, который явно превосходит своего противника. Сяосуну, кстати, Троцкий был более симпатичен хотя бы своей активностью, но не в его положении выбирать – надо использовать то, что выгодней.

Напротив скамьи, где сидел Сяосун, остановился автомобиль, из него вышли два человека в полувоенной одежде и направились к Сяосуну. Он сразу предположил, что это – секретники, и с любопытством ждал дальнейшего.

– Ваши документы? – обратился к нему старший по возрасту.

Сяосун подал советский зарубежный паспорт. При виде серпа и молота на обложке они дружно вздрогнули, вызвав усмешку Сяосуна, однако сдержались и углубились в изучение документа.

– Что вы здесь делаете? – спросил младший.

– Сижу, отдыхаю, любуюсь дворцом чжаотао дацзяна[23]. О, простите, оговорился – генералиссимуса сухопутных и морских сил Китайской республики.

– Шутить изволите? – оскалился младший.

– Что вы, что вы, господин! Ни в коем случае!

Старший спрятал паспорт Сяосуна в нагрудный карман полувоенного френча:

– Пройдёмте с нами.

– Могу я узнать – куда?

– Туда, где шутить не любят. Особенно по отношению к господину генералиссимусу.

– Выходит, я дёрнул тигра за усы?

Секретники промолчали.

Сяосун тянул время, раздумывая, уложить их носом в газон или попытаться через них выйти на Чжана. Решил: попытка – не пытка, однако в охранке может быть всё, что угодно. Особенно в смысле пыток.

– Ладно. Запишите: добровольно предаю себя в руки блюстителей, хотя все лошади спотыкаются, все люди ошибаются[24]. Я, видать, не исключение.

– Поговори ещё, шутник!

Наручники надевать не стали, отметил Сяосун. Значит, опасаются обращаться как с преступником. Пока что подозреваемый. Уже неплохо.

Машина, сколько ни петляла по улицам Мукдена, а привезла к стене дворца, вернее, в приземистый дом, примыкающий к стене. Пожалуй, тут есть и дверь сквозь стену, подумал Сяосун. Если так, то это – гнездо личной контрразведки маршала. Хорошо это или плохо, он пока не знал, всё зависело от ближайшей ситуации.

Его привели в кабинет с недорогой, но добротной мебелью. Письменный стол, полумягкие стулья, застеклённый шкаф с папками, большой сейф – явно не допросная, может быть, рабочий кабинет небольшого начальника. То есть надо понимать – задержанного вывели на тот уровень, какого он, по мнению секретников, достоин, потому что указаний на его счёт никаких не поступало. Значит, он не первый, попавший в такую ситуацию.

– Садитесь и ждите, – сказал старший и ушёл. Младший встал у дверей, заложив руки за спину и глядя прямо перед собой.

Насмотрелся американских фильмов, усмехнулся про себя Сяосун. Сам он тоже их любил, особенно комедии с полицейскими. Смеялся всегда от души и так часто и громко, что товарищи по ОГПУ прозвали его Смехун-Сяосун. Поначалу он обижался и сердился, но потом привык – они же не со зла. Товарищи его зауважали сразу, как только начались занятия по шаолиньцюань. Вот и сейчас ему ничего не стоит применить бацзицюань или дуаньдацюань[25], и паренёк будет лежать и тихо радоваться, что ещё жив.

Уверенный стук каблуков по деревянному полу прервал размышления Сяосуна. В кабинет вошли двое: впереди плотный короткостриженый мужчина в европейском костюме, за ним уже знакомый старший секретник.

Сяосун встал. Мужчина скользнул по нему взглядом и небрежно бросил:

– Оставьте нас. Ждите за дверью.

Секретники вышли.

– Здравствуй, Мао Лун, – сказал Сяосун. – Рад тебя видеть.

– Зато я не рад! – старый приятель по военному училищу хлопнул паспортом Сяосуна по столу. – Ты опять явился просить за сестру?

– Ошибаешься, брат, – мотнул головой Сяосун. – Мне нужно предстать перед маршалом с важным предложением.

– Что же ты не обратился в канцелярию генералиссимуса? Тебя бы записали на приём, месяца через два-три допустили бы до его ясных очей.

– Смешно. Только дело моё сугубо секретное, в канцелярии показываться нельзя. Думаю, там полно тайных агентов всех разведок мира.

– У нас каждый человек проверен по нескольку раз.

– Собака, которая кусает, зубы не скалит[26].

– Самый умный, да? Скажи лучше, почему у тебя советский паспорт?

– Я приехал из Советского Союза.

– И как это понимать?

– Я – гражданин Советского Союза. Что тут непонятного?

– Что тебе нужно в Китае?

– В контрразведке все такие тупые? Я уже сказал: мне нужно встретиться с маршалом. У меня задание от Объединённого главного политического управления, сокращённо – О-Г-П-У. Ясно? Мао Лун, я был о тебе более высокого мнения.

Бывший приятель как будто ничего не слышал, во всяком случае мнение Сяосуна пропустил мимо ушей.

– Маршал не желает иметь отношений с Советским Союзом. Думаю, тебе известно, что ОГПУ этой весной пыталось убить маршала. Мои агенты случайно засекли контакт вашего чекиста с человеком, который вёз мину для убийства. Мину нашли, трёх ваших террористов арестовали и судили. Так что извини, дорогой, однако нашего разговора недостаточно. Ты будешь допрошен с пристрастием.

– Я знаю, что означает допрос с пристрастием, но заявляю: ты впустую потратишь время и силы. Я и без пристрастия скажу всю правду. Но – только маршалу. А ты ему просто доложи, что Ван Сяосун из «Черноголовых орлов» просит аудиенции.

11

– А я было помыслил, что ты, Иван, переметнулся к красным. – Прохор разлил по стаканам самогон и, взглянув в глаза есаулу, уловил непонимание. – Ну, кады ты Пашку Черныха под свою защиту взял. Кавасиму тады аж перекорёжило.

– А-а, – вспомнил Иван. – Как же сродственника не взять, коли он муж сеструхи моей Еленки, отец племяшей моих? Нам, казакам, надо заедино держаться, чтоб не переломали нас поодиночке. Что красные, что белые, что сволочь разная заморская. К нашей земле богатой много кто ручонки тянет – так и хочется все поотрубать.

Прохор поднял стакан, посмотрел на свет мутную жидкость, словно хотел в ней найти что-то одному ему ведомое, перевёл взгляд, уже тронутый хмелем, на сидевшего напротив Ивана. Чёрные глаза его внезапно вспыхнули злобой.

– Да-а, землица амурская богата, – голос хорунжего резко охрип, – дак, вишь, Иван свет Фёдорыч, не наша она таперича, земля-то. Пашка, твой сродственник, сдал её большевикам за понюшку табаку гэпэушного. Его и ломать не спонадобилось. Бродяжкой был, бродяжкой и остался. – Прохор единым глотком опорожнил стакан, занюхал куском аржанины и смахнул большим, жёлтым от курева пальцем нежданную слезу. – И Илюшка Паршин, заединщик ваш, в ту же промоину нырнул. Хороший был парнишонка, покудова не скурвился. Мало ему было казачьей свободы – большевицкой захотелося. За вилы схватился дуралей твой Илька!

– За каки-таки вилы? – внезапно взъерошился Иван. Затуманенный самогоном, он почти не слушал Трофимова – сидел, опустив голову и лениво ковыряя вилкой в размягшем холодце, но знакомое с детства имя, будто зацепившееся за острый зубец этой самой вилки, заставило очнуться. – Ну-ка, говори, Трофим!

Они застольничали в новой избе Прохора, которую тот поставил в числе других в основанном беженцами казачьем хуторе на берегу Амура по течению чуть ниже деревушки Дауцзяцзы. Место это отвели новым эмигрантам китайские власти, обязав казаков быть защитой от набегов с советской стороны границы. Множество таких небольших поселений образовалось от Забайкалья до Кореи по правым берегам Аргуни и Амура и левому берегу Уссури. Казаки и на новых землях начинали заниматься привычным делом – землепашеством, скотоводством, где-то и охотой на таёжного зверя, попутно давая отпор грабительским налётам хунхузов, которых развелось по смутному времени видимо-невидимо. Защищали при этом не только себя и свои семьи, но и соседей-китайцев – так уж велось у русских, как говорится, спокон веку.

Однако не прошло и года, как за них взялись власти – само собой китайские, что было нормально, они же хозяева, но и, что было гораздо хуже, белоэмигрантские. Первым делом провели централизацию, для чего создали войсковые зарубежные станицы – Забайкальского войска, Уссурийского, Амурского… Китайцам так было проще собирать налоги, а эмигрантским организациям – усиливать антисоветскую борьбу. От казаков начали требовать участия в вылазках, естественно, с убийствами коммунистов и советских работников, поджогами, взрывами и прочими диверсионными приложениями. По хуторам, заимкам и зимовьям ездили эмиссары и комплектовали отряды и группы. Кто-то, в ком ещё не угасла ненависть к большевикам, записывался охотно, кого-то приходилось уговаривать, а то и припугивать «неприятностями» для семьи и хозяйства.

В качестве эмиссара в Новогильчинский хутор прибыл и Иван Саяпин. Не хотел, отказывался, но ему снова без обиняков пояснили, что ожидает его самого и его родных в случае несогласия – крепко выругался и подчинился. Зато обрадовался, когда встретил в Новогильчинском Прохора Трофимова и узнал, что тот избран старостой хутора.

– Вот ты и подберёшь казаков для группы вылазки на тот берег, – заявил при встрече.

Прохор пыхнул крепким самосадным дымом из толстой цигарки:

– А ничё! Пятнадцать-двадцать наберём! Сынки мои пойдут, да и сам схожу, не то уж засиделся.

Прохор позвал к себе вечерять, Иван не отказался. Под стопочку да с хорошей закусью было чего повспоминать, кого помянуть. Вплоть до Ильки Паршина, о котором Иван, почитай, с двадцатого года ничего не знал.

– Каки-таки вилы, Прохор? – повторил он, преодолевая головную мутность.

– На меня он вилы поднял, заколоть хотел.

– Илька?! Заколоть тебя?! С чего это вдруг?!

– А с того! Мужики в Гильчине расправу с мытарями[27] советскими учинили, – Прохор угрюмо ухмыльнулся. – На куски сволочей порвали! Илька видел и с чего-то взбрело в тёмную голову[28], что с моего приказу, – за вилы и схватился. Баламошка![29]

Иван медленно трезвел:

– Вот так стоял в стороне и видел?

– Мои сынки держали. Я хотел его к своим отправить – живой бы остался, дык он за вилы и на меня! Заколол бы, ей-бо, заколол, токо у меня ружьё было…

– Убил?! – выдохнул последнюю муть Иван. Ярость вознесла его над Прохором.

– А чё было делать? – Прохор спокойно глянул снизу вверх, в багровое лицо Ивана. – Федьку своего спроси – он всё видел.

– Федю?! – Ивана будто под дых ударили – сердце замерло. – Федя был в Гильчине?!

– Был, – кивнул Прохор. – Но заметь, я его не выдал.

– А за что его выдавать? Он же мальчишка!

– Он – комсомолист! – жёстко сказал Прохор. – Как энти, красножопые, говорят: юный большевик! Его бы тоже на вилы подняли, да я пожалел. За-ради тебя, промежду прочим, и за-ради отца твоего Фёдора, командира моего, товарища боевого, царствие ему небесное… – Прохор истово перекрестился, Иван за ним повторил, бормоча:

– Федя – комсомолист, надо же! Не углядел, значит, Пашка…

– Брось, Ваня! Пашка твой как раз и углядел. Он же гэпэушник, сам большевик и сынки его, Ванька с Никитой, по той дорожке шкандыбают.

– Видал я Ивана в Гильчине, – кивнул есаул. – Далеко пойдёт красный командир!

– Ты тож был в Гильчине? – удивился Прохор. – За каким хреном?

– Взяли меня в Куропатине.

– Э-э, не ты ли тот есаул Маньков, что с-под замка убёг?

Иван неохотно кивнул. Прохор осклабился, седая борода встала торчком:

– Дак ты – герой! Люди бают: мол, дюжой[30] есаул, по морозу пешаком от погони ушёл, красные от злости чуток не полопались.

– Да ладно тебе! Скажи лучше, куда Федя подевался? Можа, в Благовещенск возвернулся? И чё он ваще в Гильчине оказался?

– Чё не ведаю, то не ведаю. – Прохор разлил самогон по стаканам. – Помянем Ильку. Хошь и прислонился он к красным, а всё ж таки казак был добрый. Я тада зол на него, ох, как зол был! И не собирался убивать, а пришлось. Помнѝлось: сама смерть на меня с вилами бросилась.

Прохор перекрестился, в два глотка опорожнил стакан, хрустко закусил солёным огурцом и мрачно сжался, словно ушёл в себя. А Иван до дна пить не стал, так, пригубил чуть-чуть и отставил стакан. Мысли набегали одна на одну, переплетались, путались – то об Ильке, то о Феде, то о себе самом. Какого дьявола занесла их нелёгкая в этот Гильчин?! И ведь смерть пронеслась над всеми, а скосила одного лишь Ильку! Илька, Илька, верный друг и дорогой товарищ, как он старался помочь ему, Ивану, и в Харбине, и в мировой войне! И теперь он будто бы принял на себя всю тяжесть бывших и будущих грехов близких ему людей – внезапно осознав это, Иван ощутил горячий комок в груди, ему стало до боли совестно, что он сидит с его убийцей за одним столом и даже какое-то мгновение был ему благодарен за то, что тот не предал жуткой погибели его сына. Кровь ударила Ивану в лицо, он встал из-за стола так резко, что Прохор очнулся:

– Ты чего, паря?!

Не ответив, есаул надел чекмень, шапку и вышел в осеннюю ночь. Было тепло, от Амура тянуло сыростью. На той стороне горел костёр, возле него просматривались человеческие фигуры – то ли рыбаки, то ли советские пограничники. Иван знал, что после Зазейского восстания большевики занялись укреплением пограничных районов, однако людей и средств не хватало, и между заставами по-прежнему были большие «дыры», через которые на ту сторону переходили диверсионные группы и целые отряды. Большевики их называли белогвардейскими бандами и по-своему были правы – диверсанты вели себя по-бандитски: поджигали дома и хозяйственные строения, убивали или угоняли скот и расправлялись со сторонниками советской власти. Иван понимал, что называть это настоящей борьбой с большевиками несерьёзно – просто мелкие злобные от бессилия укусы, но также сознавал, что отказываться от участия в этой, как он говорил Насте, «возне» не в его силах. Устроители «возни» нащупали его болевую точку и всякий раз, когда им было нужно, давили на неё. После рождения Оли жена часто болела (всё-таки бегство от красногвардейской резни в Благовещенске не прошло даром: Настя часто замыкалась и могла часами сидеть с отсутствующим взглядом), а лечение стоило денег, плата за квартиру росла каждые полгода, ну и цены на продукты, что на рынке, что в магазинах, с закрытием «Счастливой Хорватии» стали ощутимо «кусаться». Жалованье частного детектива напрямую зависело от заказов, и его частенько не хватало, несмотря на то, что Толкачёв себе выписывал всегда меньше, чем компаньону. А в случаях командировок, таких, как вот эта, в Новогильчинский, выдавал авансы, отмахиваясь от обещаний Ивана «всё честно отработать». Хороший товарищ, кроме добрых слов и сказать нечего. А Иван вначале смотрел на него, как на богатенького шалопая, проматывающего отцовские деньги. Зато вот Прохор, с которым когда-то был в походе на Харбин, а в гражданскую гонял красных, вроде бы знаемый от сапог до фуражки, взял и убил Ильку, а ведь наверняка мог просто скрутить и посадить в подклет. Как теперича с ним в рейд идти?!

А не пойду, решил Иван. Пущай генералы все свои страшилки сполняют – не пойду! Конечно, могут и убить – только на кой ляд я им сдался? А ежели с Толкачёвым договориться: мол, вздумают с лишкóм надавить, – предупредить, что детективное агентство, в случае чего, предаст огласке неприятные моменты их деятельности? Он, конечно, не любит с политикой связываться, а где белые генералы – там сплошная политика, но Михаил – не из трусливого десятка и человек чести: возьмётся – не отступит.

Иван ещё раз посмотрел через Амур. Костёр, словно откликаясь на его мысли, неожиданно ярко вспыхнул, осветив фигуры людей. Это были пограничники. Нечего туда соваться, подумал есаул. И вообще, пора забыть о прошлой жизни, её не вернуть, нужно тут приноравливаться.

12

Утренний пригородный поезд привёз Федю и Сяопина к центральному вокзалу. На площади перед вокзалом Федя критически осмотрел здание.

– Прошлым вечером было уже темно, – пояснил он. – А сейчас смотрю – хороший дом. Только у нас в Благовещенске он занятней – как из русских сказок.

– Хотелось бы увидеть, – сказал Сяопин. – А наш вокзал, говорят, типовой, каких много.

– Ежели Советский Союз и Китай задружатся, – приедешь и увидишь. Может, когда-нибудь и дорогу проложат с мостом через Амур.

– Пока у нас правят такие, как Чжан Цзолинь, дружба вряд ли получится, – вздохнул Сяопин.

– Поживём – увидим, – философски заключил Федя. – Ну, и где ваш Желсоб?

– К Желсобу можно идти разными путями, – сказал Сяопин. – Один путь: по Вокзальному проспекту до Соборной площади, свернуть на Большой проспект, по нему – до Управления дороги, а там выйти на Главную улицу и вот он, Желсоб. Другой – по Вокзальному и Харбинскому проспектам пройти до Садовой и по ней – до конца, она как раз упирается в Желсоб. Что выбираем?

– Да мне всё душерадно, – откликнулся Федя. – Я ж впервой в таком агромадном городе. Веди, как не зарно, изноровше.

– Какой у вас язык интересный! – восхитился Сяопин. – Объяснишь значение слов.

– Ну, не знаю, слова как слова, – смутился Федя. – Попробую, однако. Чё тебе объяснить?

– Ну, вот душерадно, зарно, изноровше…

– Душерадно – это как бы приятно, интересно. Зарно, пожалуй, неудобно, а изноровше – попроще.

– Понял. Спасибо! Ладно, раз ты в таком агромадном городе впервые, пойдём первым путём: он нарядней.

Федя надорвал шею, вертя головой, чтобы разглядеть и прочитать красочные рекламные объявления, вывески над магазинами, ресторанами, банками и компаниями, концертные и театральные афиши на круглых тумбах на каждом углу. «Цивилизованная дешевая распродажа игрушек» – и очередь к кассе из детей с игрушками; «Орёл Вася» – и птица с пенсне на клюве и очками в приподнятой когтистой лапе, надо понимать оптический магазин; «Сыт, пьян и нос в табаке», «Сегодня на деньги, а завтра в кредит» – «забегаловки» на перекус с забавными физиономиями любителей; «Азиатская шашлычная» – с верблюдами и седобородыми старцами на ковре вокруг пирамиды из шампуров с мясом…

В Благовещенске тоже были и афиши, и реклама, и вывески, однако там их был гораздо меньше, и в них не было весёлой выдумки художников или владельцев.