Амур. Лицом к лицу. Братья навек

– Ни варсити дрэг, ни чарльстон нам пока нельзя, – уже спокойней сказал Сяопин, обнимая за плечи Мэйлань.

– Да и пластинки такой нет, – перебирая диски, пробормотал Семён Иванович. – Танцуйте фокстрот. Вот, к примеру, «Бублики». Поёт Леонид Утёсов.

– Кто это?! – удивился Цюшэ.

– Это молодой, но уже известный джазовый певец из Советского Союза, – неожиданно, даже с некоторым вызовом, заявила Лиза.

– Лиза, ты говоришь таким тоном, будто мы против Советского Союза, – уменьшил её горячность Сяопин. – Это не так.

А из патефона уже залихватски звучал баритон:

…Горячи бубликиДля нашей публики,Гоните рубликиВы мне в момент…За мной гоняютсяИ все ругаются,Что полагаетсяМне взять патент.

Цюшэ тут же пригласил Мэйлань. Она вопросительно взглянула на Сяопина, тот одобрительно кивнул, и пара пошла небыстрым шагом по небольшому пространству между столом, диванчиком и тумбочкой с патефоном. Сяопин подал руку Лизе, Чаншунь – Госян, а Цзинь уселась на диванчик рядом с Семёном Ивановичем.

– Устала, – пожаловалась старому другу, – не до танцев.

– Как там дела в Управлении? – поинтересовался Вагранов. – Гоняют русских?

– Гоняют, – вздохнула Цзинь.

– Слава богу, Машенька не дожила до этих страстей, – грустно сказал Семён Иванович и перекрестился. – Но как же власти халяву любят, уму непостижимо!

– Что такое «халява»? – вяло спросила Цзинь. Ей страшно захотелось пойти и лечь в постель, еле удержалась, чтобы не положить голову Вагранову на плечо. Он правда ничего не заметил.

– Халява, милая моя, это когда ничего не делаешь, а всё получаешь.

– Олигархический капитализм?

– Можно и так сказать. Кто построил КВЖД? Россия. А кто её хочет заграбастать? Китай! Такую дорогу-игрушечку желает получить на халяву! Ни стыда, ни совести! Ни капли благодарности!

– Семён Иванович, вы подали на советское гражданство?

– А зачем? Нам с Лизой возвращаться в России некуда. Домик мы с Машей получили за выслугу лет, его не отберут… Надеюсь, что не отберут. Лиза работает, у меня за время службы кое-что подкопилось – нам хватает. Продукты, я слышал, у нас дешевле, чем у советских.

– Да, – задумчиво сказала Цзинь, – продукты у нас всегда были дешевле. Помните, как мы помогали голодающим в Советской России?

– Ещё бы не помнить! Мы с Машей тогда были просто поражены!

– Голодом? В Китае он тоже нередок, – вздохнула Цзинь. – У нас, бывает, тысячи умирают без куска хлеба. А в гражданскую войну тем более.

– Нет, Ксюша, не голодом, а тем, как харбинцы кинулись помогать. Они словно забыли, что бежали от большевиков. А многие белые – будто и не сражались с красными. Собирали деньги, разные ценности, одежду, продукты… Концерты давали благотворительные… И сколько отправили вагонов с зерном, крупами, маслом, сахаром, мукой! Уму непостижимо! Вся КВЖД помогала, да и не только дорога, не только Харбин.

– И не только русские, – вставила Цзинь.

– Да-да, конечно, и китайские служащие. Я помню, как ты агитировала…

– Я не к тому, – смутилась Цзинь. – Я говорю про китайцев, но там были и евреи, и армяне, и монголы, и грузины… Все будто братьев спасали!

– Так все и есть братья. – Семён Иванович даже немного удивился, что Цзинь сказала «будто». – Братья и сёстры! На одной земле живём, под одним небом! И под Богом одним, хоть он по-разному называется. И хорошо бы так навек и каждый день, а не только в горькие дни.

– Хорошо бы! Но вряд ли когда получится.

– Кто знает! Кто знает!

У танцующих были свои разговоры.

– Куда думаешь поступать? – спросил Чаншунь у дочери, которая норовила перейти на быстрый шаг: папа ей казался неуклюжим и медлительным.

– Пока не знаю. Папа, ну что ты, как слон?! Ногу мне отдавил!

– Прости. В академии танцам не учат. И на фронте – тоже. А что думаешь делать?

– Пойду в Управление. Может, в канцелярию, может, в мамин отдел. Поработаю годик-два, а там видно будет. Может, замуж выйду, – хихикнула дочь.

– Уже есть за кого? – насторожился отец.

– Найдётся. У тебя дочь умница, красавица – найду себе принца.

– Смотри, чтобы принц гуайву[11] не оказался.

– Красавица и чудовище! А что? Замечательная сказка! Сказки всегда хорошо кончаются.

– Сказки – да, а в жизни бывает по-разному.

– Как живёшь, подруга? – ловко разворачивая, спрашивал Сяопин Лизу, у которой в детстве с удовольствием учился русскому языку. С той поры они виделись не часто.

– Да так себе, – неопределённо отвечала та, пряча глаза. – Работаю телефонисткой в отделе тёти Цзинь.

– Я чем-то тебя обидел?

– Почему ты так решил?

– Ты не смотришь на меня.

– Я устала танцевать. Давай сядем.

Они сели на стулья у стены. Разговор не клеился. Сяопин видел, что Лиза расстроена, но чем, почему, не мог понять. А девушка еле сдерживала слёзы: увидев беременную Мэйлань и то, как относится к ней Сяопин, она поняла, что мать, потихоньку ей внушавшая, что Сяопин – её суженый, глубоко заблуждалась. Сяопин никогда не считал себя женихом и как-то в разговоре обмолвился, что ему даже слово это – вэйхунфу – противно. Оно и самой Лизе не нравилось – что китайское, что русское, – а вот о Сяопине-муже она по-девчачьи мечтала. Видела, как наедине ведут себя родители, однажды подсмотрела их любовную игру, и ей страстно, до замирания сердца, захотелось самой это испытать. Она попробовала увлечь Сяопина, как раз в тот день, когда праздновали его поступление в университет: улучив момент, когда взрослым и младшим детям было не до них, увела его в детскую и стала целовать.

– Ты с ума сошла! – испугался он. – Тебе же только четырнадцать!

– Девочки взрослеют раньше мальчиков, – прошептала она, положив его руку себе на грудь и стараясь прижаться к нему всем телом.

Сяопин, до того неуверенно противившийся, вдруг оттолкнул её от себя и выбежал из комнаты. Лиза заплакала от обиды – почему он так грубо себя повёл?! – но быстро успокоилась, подумав, что он ещё не повзрослел, хоть и на три года старше. Однако с той поры между ними при встречах словно пролетал прохладный ветерок, а потом Сяопин и вовсе уехал в столицу, приезжая лишь на каникулы, во время которых был занят то политическими семинарами в марксистском кружке, которые вела его мама, то своими младшими сестрой и братом. А потом появилась красавица Мэйлань. С одного взгляда при знакомстве Лиза поняла, что девушка заняла в жизни Сяопина то место, о котором мечтала она, и это понимание повергло её в длительное уныние, скоро ставшее привычным жизненным состоянием. Хотя где-то глубоко в душе теплился уголёк надежды, что богатая благополучная чистокровная хань[12] Мэйлань наиграется с бедным чжунгэ хуньсюэ[13] Сяопином и оставит его для неё, Лизы. Теперь эта надежда угасла.

А Мэйлань буквально утанцевала своего юного партнёра. Не успела закончиться пластинка (кстати, отыгранная три раза!), как Цюшэ рухнул на ближайший стул и простонал:

– Ну, Мэй, признавайся: ты – марафонка? Сильная, выносливая! Не я тебя вёл, а ты меня!

Ответом ему был звонкий смех:

– У сильного полководца не должно быть слабых солдат[14].

Цюшэ хотел ответить какой-нибудь остротой (правда, не мог придумать, какой), но вдруг прислушался: ему показалось, что в прихожей щёлкнул замок.

– Мам, у нас дверь не заперта? – спросил он Цзинь вполголоса, чтобы не поднимать тревогу.

– А что?

– Кто-то вошёл.

– Войти может только один человек, – Цзинь вскочила, забыв, что пять минут назад готова была лечь пластом. – Это – мой брат, у него свой ключ.

И точно – в дверях появился Сяосун, по-европейски одетый, как говорится, с иголочки: костюм-тройка цвета «маренго», галстук в косую красно-серую полоску, чёрные блестящие штиблеты, на голове – шляпа «федора», тёмно-серая с тёмно-серой блестящей лентой, в карманчике пиджака – уголком – шёлковый красный платок. В руке красовался саквояж крокодиловой кожи.

Шикарный мужчина! Он заслонил весь дверной проём.

– Дядя! – воскликнул Сяопин, а Госян просто восторженно взвизгнула, оставила отца и кинулась на шею любимого дядюшки.

Сяосун поцеловал племянницу в розовую щёчку, поставил саквояж на ближайший стул и театрально поднял руку, призывая внимание.

– Господа-товарищи, я не один, – Сяосун шагнул в сторону, открывая того, кто стоял у него за спиной. Им оказался высокий рыжекудрый парень в поношенной одежде, с полотняной сумкой через плечо; золотистый пушок на верхней губе и подбородке выдавал возраст – не больше двадцати лет. – Прошу любить и жаловать: Фёдор Иванович Саяпин!

Ваня, вылитый Ваня! – сверкнуло в голове Цзинь, и она порадовалась, что сидит: иначе бы упала. А ещё поняла, почему брат привёл к ней в дом этого молодого человека. Он как бы намекнул: хватит хранить скелеты в шкафу. Так она и не хранила: про Сяопина знали все, а про Чаншуня никому не положено.

6

Гости разошлись. Ваграновы позвали было Федю к себе – у них в домике имелась свободная комната, – однако Сяопин, можно сказать, вцепился в нежданно приобретённого единокровного брата и предложил пожить в их с Мэйлань «казённой» двухкомнатной квартире. Кстати, отнёсся он к знакомству очень спокойно, в отличие от помрачневшего Чаншуня, порывался поговорить с Федей, но при столь многочисленном «сборище» найти укромный уголок было нереально, и Цзинь поняла, что именно желание сблизиться побудило его пригласить Федю к себе.

Оставшиеся распределились на ночлег. Сяосун занял бывшую кровать Сяопина, Цюшэ остался на своём месте, а Госян, по предложению Цзинь, временно переселили в родительскую спальню, её место в детской занял отец. Чаншунь воспринял это как знак, что не прощён, однако ничем не выдал своего расстройства. Да и было ли оно, это расстройство? Честно говоря, они с Цзинь уже столько времени жили врозь, а с той ночи, когда он признался в измене, и близости ни разу не было, так что прежние чувства заметно притупились. Поэтому Чаншунь, хоть и хмуро, но вполне спокойно сел пить вечерний чай с Цзинь и Сяосуном.

– Значит, ты, брат, полковник Национальной армии и сражаешься против Чжан Цзолиня? – Сяосун отхлебнул зелёного чая и не сдержал восхищённого вздоха: – Неужели «билочунь»?![15] Где ты его достала, Цзинь?

– Твоя Фэнсянь прислала упаковку. Она знает толк в чаях.

– Поразительный аромат! – Сяосун снова сделал маленький глоток и посмотрел на Чаншуня, который невозмутимо ждал продолжения разговора. Встретив взгляд «старшего брата», кивнул:

– Да, я закончил академию Вампу. Чан Кайши начал Северный поход, и я завтра уеду на фронт.

– Завтра? – удивилась Цзинь. – Ты же собирался неделю пробыть дома.

– Ты неправильно поняла. Мне дали неделю отпуска вместе с дорогой. Если бы не день рождения Госян, я вообще бы не приехал: слишком сложно добираться. Да и на фронте полковник с опытом лишним не будет. А ты, старший брат, как тут оказался? Ты же был в России, и смотрю: преуспел. Костюм дорогой, подарков целый саквояж.

Сяосун действительно привёз подарки – зимние меховые шапки. Сестре – соболью, Госян – беличью, Цюшэ – лисью, Сяопину – волчью, с хвостом.

– Не завидуй, брат. Ты – человек военный, тебе полагается форменная шапка, офицерская, не пощеголяешь. Да я и не ожидал здесь тебя увидеть. И не знал, что встречу Мэй, – осталась девочка без подарка.

Сяосун вынужденно схитрил: у него был подарок для Мэйлань, но он забыл его в чемодане, который оставил в камере хранения на вокзале. Не тащиться же с чемоданом по городу, а такси брать не стал: ему хотелось пройти по улицам, в общем-то, родного города, увидеть, как он изменился. Подарок Мэй он решил оставить у Фэнсянь.

– Ты давай не увиливай. Каким ветром тебя принесло в Харбин? И где подцепил русского парня, этого Фёдора? Я сразу догадался, что он – родственник Сяопина, – Чаншунь бросил быстрый взгляд на Цзинь, увидел, как стремительно она покраснела, и испытал что-то похожее на удовлетворение от маленькой мести за свою отставку. – Выходит, ты его знаешь, интересно узнать – откуда? Не так ли, дорогая?

– Да-да, мне тоже интересно, – как можно твёрже сказала Цзинь и посмотрела на мужа такими испытующими глазами, что ему стало стыдно за свои мстительные намёки.

– Фёдора я увидел возле вокзала, он тоже только приехал в Харбин, но в товарном вагоне. Его, раненого, вывезли на наш берег Амура во время разгрома восстания русских крестьян и казаков в двадцать четвёртом году. Тогда много казаков с семьями ушли в Китай и образовали там что-то вроде станицы. Фёдор и жил в этой станице два с лишним года, лечился, потом работал. Несколько раз пытался перейти на советскую сторону – не получилось, однажды пограничники снова подстрелили. А когда окреп, решил найти своего отца. Он – очень хороший художник! Шёл пешком от деревни к деревне, кормился тем, что рисовал чей-нибудь портрет или фанзу и получал за это еду. Я его знал маленьким, но он так похож на своего отца, которого я знал с детства, что я остолбенел, когда увидел. А меня он помнил, взгляд-то у него особенный – художника. Вот и всё. Отец его может быть в Харбине, надо помочь найти.

– Помогать будешь ты? – спросила Цзинь и покраснела.

– Нет, дорогая сестрица, кто сможет, тот поможет, а у меня дела, мне надо в Мукден. А до того – в Пекин, своих повидать. У меня был билет до Пекина, но перед Харбином внезапно потянуло сойти, с вами повидаться, вдруг больше не увижу.

– Это почему?! – встревожилась Цзинь. – Тебе что-то угрожает?

– Работа такая, сестрица. – Сяосун приложился к чаю, поморщился. – Остыл уже.

– Я сейчас, – подхватилась Цзинь. – Заварю свежий.

– Не надо, – остановил брат. – Я пойду спать, завтра рано на поезд. Вот только Чаншуню скажу… – Сяосун повернулся к побратиму, бережно тронул его за руку: – Будь осторожней с Чан Кайши. Я наблюдал за ним в Москве. Он – человек с двойным дном, а что там таится, на втором дне, вряд ли кто знает. Едва ли что-нибудь хорошее. Ты же помнишь, в Москве он в каждой речи клялся в верности Сунь Ятсену, а на похороны «отца революции» не явился, с коммунистами работать категорически не хочет…

– Скажу больше, – угрюмо заявил Чаншунь. – Я приехал сюда главным образом, чтобы предупредить Цзинь. Правые гоминьдановцы во главе с Чаном снова готовят против коммунистов какую-то подлость. Я думаю, Цзинь, ты имеешь связь с руководством партии…

– Да, – кивнула Цзинь, – с Ли Дачжаном[16], Мао Цзэдуном.

– Передай им моё предупреждение. Я не знаю, что именно произойдёт и когда, но пусть будут готовы. Я не имел возможности поговорить хотя бы с Чжоу Эньлаем, политкомиссаром академии, потому что опасался слежки. Если бы меня заподозрили, выяснять бы ничего не стали: у Гоминьдана жизнь человека не стоит ничего.

Цзинь внимательно посмотрела на мужа:

– Ты из-за этого ехал сюда, в самое логово бэйянцев?!

Чаншунь на вопрос не ответил, но добавил:

– И поберегись, пожалуйста, сама. Очень тебя прошу!

Внезапно раздался звонок.

– Кто это так поздно?! – удивился Чаншунь. – Цзинь, ты кого-то ждёшь?

Она покачала головой и шагнула к двери в прихожую.

– Стой! – сказал Сяосун. – Я открою.

– Нет, лучше я, – заявил Чаншунь. – И не спорьте.

Он вышел в прихожую, но быстро вернулся. Цзинь и Сяосун вопросительно повернулись к нему.

– Какой-то русский, говорит: ошибся, – сказал Чаншунь. – Рыжий, бородатый, одноглазый… Странный.

Сяосун бросил быстрый взгляд на сестру – она явно побледнела – и спросил:

– А почему странный?

– Увидел меня, замялся и сказал, что ошибся. То ли домом, то ли дверью…

– А-а, тут этажом ниже русский живёт, – с явным облегчением пояснила Цзинь. – Он, и верно, ошибся.

На пригородный поезд, который бы довёз до Старого Харбина – всего-то семь километров! – Сяопин с Мэйлань и Фёдор опоздали. Такси возле вокзала при отсутствии поездов не появлялись, поэтому оставалась одна возможность – пешочком, не спеша, через Новый город по Вокзальному и Харбинскому проспектам, по мосту над речкой Модягоу, потом через обширный пустырь, на котором кое-где уже появились скородельные жилища новоприбывших беженцев, торопливо зажигающих в печи огонь[17], а там до Старого Харбина рукой подать.

Августовская ночь была достаточно светлой, уличные фонари отсутствовали только на пустыре, поэтому путешествие молодых людей было вполне комфортным. Шли не спеша, Сяопин держал жену под локоток, Фёдор шагал рядом, но чуть отстранённо. Он не знал, как относиться к человеку, о котором ещё вчера он ничего не знал, а сейчас должен принимать за брата. Поэтому разговор у них был почти односторонним: Сяопин и Мэйлань спрашивали, а Фёдор отвечал, правда довольно лаконично, особенно, когда с ответом были связаны неприятные воспоминания. Сяопин первым делом потребовал, чтобы Федя рассказал об отце, и это парню понравилось: отца он очень любил и говорил о нём с удовольствием.

– Батя наш героический… – Феде не хотелось говорить наш, этим словом он как бы признавал право Сяопина на родство, однако и сказать мой тоже не мог: были ещё Кузя, Маша, Оля, – воевать начал с девятнадцати лет, три раза был сильно ранен. Первый раз его маманя спасла… ну, тогда она ещё девчонкой была… кровь ему свою дала. Сначала он её спас от ихэтуаней, а потом она его. Так и поженились.

– Тебе сколько лет? – спросил Сяопин.

– Двадцать будет. Ну, я не первый родился. Первый – Кузя, Кузьма. Он тоже где-то тут, в Китае. А опосля меня – Машутка и совсем уж последышек – Оленька, она тоже в Китае. Можа, ещё кто народился, но мы об этом не знаем.

– А почему вы так все поврозь? – полюбопытствовала Мэйлань.

– Ну… нас с Машуткой сестра батина Елена и муж ейный Павел Черных себе взяли…

– У них что, своих детей нет? – удивился Сяопин.

– Почему это нет? – обиделся за Черныхов Федя. – Трое у них: Иван, Никита и Лиза. Ваня – в Красной армии, Никита уже, верно, на чекиста учится, он хочет быть, как дядька Паша, его батя, а Лиза – в школе, поди: ей пока одиннадцать.

– Ну, а вас-то зачем забрали?

– Не забрали, а оставили, чтобы мы с Машуткой обузой бате с маманей в Китае не были.

– О, боги! Что ж твои родители в Китае забыли, что уехали, бросив детей?!

– Никого они не бросали! – рассердился Федя. – Батя был против красных, его могли расстрелять. Да и не только его – всю семью могли изничтожить, как врагов советской власти. А мы с Машуткой ещё до того были записаны за дядькой Пашей и тёткой Еленой – вот мы и остались.

– Да-а, интересно получается, – сказал Сяопин. – Отец наш – белогвардеец (Сяопин выделил слово наш, понятно, что не случайно), дети – врассыпную, по разные стороны границы, кто-то белый, кто-то красный, дядька – чекист, с контрреволюцией воюет. Не соскучишься.

– Теперича и мне дороги в Россию нет. Вернусь – скажут: к белым сбежал – и поставят к стенке! – хмуро закончил Федя.

– Что значит «поставят к стенке»? – спросила Мэйлань. – Это – наказание?

– Расстрел, – вздохнул Федя. – Я же там комсомольцем был. А щас и весточку не подашь, что живой.

Феде стало жаль себя так, что слёзы набежали на глаза. Хорошо, что шли по пустырю: темно, да и Сяопин с Мэйлань на него не смотрели – под ноги попадали рытвины, и Сяопин бережно поддерживал жену. Федя смотрел на них и чувствовал, что в душе рождается что-то тёплое и даже нежное: пусть наполовину китаец, а всё-таки брат, и жена его – красава, каких поискать. Решил: завтра же нарисую обоих, благо, чернила цветные пока имеются, не все истратил, и перья гусиные есть – рисовать ими одно удовольствие! Похлопал ладонью по холщовой суме, висевшей через плечо: всё ли его добро на месте? Убедился, что в порядке, и ещё подумал: как хорошо, что дядя Сяосун не прошёл мимо, подобрал и привёл в дом своей сестры, которая, оказывается, любила батю и родила от него такого славного парня. Брата! Он наверняка поможет найти батю и маманю, и Кузю с Оленькой.

Пустырь кончился, начались улицы Старого Харбина. Тут было много деревьев и светло – электрические фонари на столбах стояли равномерно примерно через полсотни сажен. На окраине теснились фанзы, потом начались городские постройки. Вернее, станционные, потому что строили русские.

Квартира Сяопина и Мэйлань была в краснокирпичном русском доме. Домик двухэтажный, на две малочисленные семьи, с большой верандой. Возле дома палисадник с какими-то кустами, деревцами. Из хозяйственных построек – общий на обе семьи дровяник для дров и угля, погреб с ледником, коровник. Такого типа дома Управление КВЖД строило для персонала дороги. Разнились они только количеством комнат, хотя были и односемейные. Об этом бегло сказал Сяопин, пока Мэйлань отпирала входную дверь.

В каждой квартирке на первом этаже – кухня-столовая с русской печью и плитой, на втором две небольшие комнаты – спальня и детская.

– Занимай детскую, – сказал Сяопин, – и давай спать.

Легко сказать – спать. Спать-то как раз и не хотелось, хотя за время пешего путешествия Федя изрядно соскучился по нормальной постели. Слишком уж неожиданным оказался конец: Сяосун, Цзинь, Сяопин, Мэйлань, Госян, Цюшэ – китайская семья, оказавшаяся вдруг родственной. А эта Госян, озорная хохотушка, тоненькая, гибкая и… одуряюще красивая! Такую красоту он и представить не мог. Весь вечер старался не смотреть в её сторону, а внутренние глаза всё видели, каждую черточку запоминали. Нарисовать бы – бумаги нет. Он вспомнил, что внизу, в столовой, на стене висит афиша какого-то концерта – видел такие в Благовещенске. Осторожно спустился, зажёг свет – точно, афиша: «Железнодорожное собрание… Концерт Симфонического оркестра… Дирижёр Асахино Такаси…» Федя не знал, что такое «симфонический», «дирижёр», – ему было важно, годится ли бумага для рисунка чернилами. На счастье, годилась – плотная и гладкая.

Он расстелил афишу на обеденном столе, тыльной стороной вверх, выставил пузырьки с чернилами, зачистил перья и принялся за дело. Память у него была цепкая, это отмечали все преподаватели художественно-промышленного училища, линии ложились уверенные, и через час портрет был готов. По углам листа Федя набросал эскизы голов Цзинь, Сяосуна, Цюшэ, Сяопина. Оставалось ещё место внизу листа – там он более тщательно нарисовал головку Мэйлань.

Получилось неплохо. Федя придирчиво прошёлся по всем рисункам, больше всего внимания уделил взгляду Госян – постарался передать его озорной блеск, восторженность и затаённую улыбку. Уж не влюбился ли я? – подумалось ненароком, и в душе откликнулось, как эхо далёкого колокола: Го-сяннн… Го-сяннн… В лицо плеснулось что-то горячее, опалило щёки. Ничего подобного прежде не случалось. Неужто и вправду влюбился?! Но она же сестра Сяопина, а он – мой брат, значит, она и моя сестра, разве так можно?!

7

Как ни странно, но именно в тот день, когда Сяосун привёл Федю в дом своей сестры, Елена Черных почувствовала резкое облегчение. Два года после исчезновения племянника, а по сути приёмного сына, её душила непонятная болезнь: неожиданно охватывал жар, сменявшийся столь же внезапным холодом, бывало, кашляла долго и надрывно, обливалась холодным потом, неровно стучало сердце, невозможно было глубоко вздохнуть. В больнице, куда её приводил Павел, разводили руками: набор симптомов не отвечал ни одной известной врачам болезни. Павел и сам испереживался из-за Феди, он любил племянника, как родного сына, и потратил много сил и времени на поиски. Однако его не нашлось ни среди убитых повстанцами, ни среди расстрелянных карателями. Немного утешала надежда, что Федя оказался среди беженцев в Китай и, даст бог, найдёт там своего отца. Не желая лишний раз пугать Елену, ни Павел, ни Ваня не сказали ей ни слова про Ивана Саяпина, про то, как, рискуя самим попасть под трибунал, помогли ему бежать от неминуемого расстрела. Хорошо, что о сбежавшем не вспоминал командир полка, а на следствии никто из подсудимых повстанцев не упомянул имени Саяпина, хотя нашлись запомнившие другое имя – некоего есаула Манькова, который должен был якобы возглавить Амурскую армию. Однако никто этого есаула не видел, нигде он себя не проявил, и потому следствие посчитало эту фигуру вымышленной. Лишнее имя – лишние заботы.

Ни о чём таком Елена не знала, а тут вдруг ни с того, ни с сего облегчение наступило. По этому поводу и в связи с началом нового учебного года – мама же учительница! – решили дома устроить маленький праздник. Женская половина семьи – Елена, Лиза и Машутка – нажарила пирожков с луком и яйцами, нарезала крошева из огурцов, помидоров и дикого чеснока, заправив его подсолнечным маслом, а мужская – Павел и Никита – добыла на полях за Зеей и запекла в печи парочку хороших фазанов. Детям из райских яблочек наварили взвара, а для взрослых Павел открыл ту самую прощальную гамовскую бутылку шустовского коньяка – с той поры, как Иван убрал её со стола, к ней никто и не прикасался. Даже когда Ваня приезжал из Свободного, где был расквартирован его полк, – сын спиртного не употреблял, а Павел предпочитал выпить пива. Ваню, кстати, за два года повысили в звании до командира роты, и у него на левом рукаве теперь красовались красная звезда с серпом и молотом и три небольших красных квадрата. За участие в подавлении Зазейского восстания его и Павла представляли к ордену Красного Знамени, но ордена никому не дали, а Ваню в звании повысили. Хорошо бы и этот факт семейно отметить, однако приехать Ваня не смог: в полку шли военные учения.