Путь Сизифа

За ним встал на тропу Юдин. В нем воскрес чистый задор юности, и почему-то от усилий у него внизу возникло сексуальное возбуждение. Он лез, не замечая напряжения, на вершину, как в светоносный зенит своих мечтаний, но вскоре задохнулся, стал вилять, взбираясь зигзагами. Огоньки лампочек по бокам весело мигали, и вдруг мстительно полыхнули светом. От увеличения расстояния он быстро измотался, и с шумом позорно скатился вниз.

– Переключаю на более низкий уровень усилий, – объявил снисходительный Маг.

Я снова начал подъем, уже не так было тяжело. И снова возникла отчаянная удаль восхождения.

За мной полезли мои напарники. Марку не удавалось догнать меня – легкость бытия обернулась непомерной тяжестью земного тяготения.

Лампочки теперь горели ровным светом.

Бухгалтер Петр ровно и размеренно лез вперед, не глядя, его смущал один и то же вопрос: куда мы лезем? Раньше все мы были на вершине, там все было ясно. А что там теперь? И вскоре махнул рукой.

– Этого камня мне не поднять. Пусть уж дети и внуки…

Юдин на этот раз полез вверх напрямую, но такой путь ему не поддавался. И он скатился туда, где благодушествовали те, кто смирился и занялся своим выживанием и успехом.

Матвей, снова отставший от всех, скатился туда же.

Мы с Марком упорно лезли вверх с нашим грузом судьбы, и, наконец, обессилели и остановились.

– Не горюйте! – кричал снизу самодовольный Маг. – С этой горы сыпались и вожди, и олигархи, известные писатели и

артисты, политологи и пропагандисты от журналистики. Никто из ныне живущих не дошел до вершины, кроме одного – российского математика Григория Перельмана. Он решил нерешаемую задачу – доказательство гипотезы Пуанкаре*). И отказался от приза в 7 млн. долларов, его замечали выходящим из магазина с кошелкой, видимо судьбы, идущего к маме.

Я знал, что не поднимусь со своим камнем судьбы к вершине, ибо всегда буду достигать ее, так и не охватив мир далее

горизонта. Не те мозги. Некоторые генетики утверждают, что расы и народности разные по интеллекту, за что толерантные люди обвиняют их в расизме.

Видимо, есть смысл в различии корней родословной людей. В среде Пушкина витал дух аристократизма – утонченного воспитания, обострившего восприятие всех передовых идей времени, идей истории, хранившихся в обширной библиотеке,

творческой вольности и дружбы в Царскосельском лицее. ____

*) Знатоки пишут: «На языке, понятном несведущим в математике, это означает, что, если вы, например, опояшете одной резиновой лентой апельсин, а другой – булочку и сожмёте их, ленты будут вести себя по-разному. Лента на апельсине станет сжиматься, не разрываясь и не соскакивая с поверхности. Лента же на булочке либо разорвётся сама, либо разорвёт булочку. Это различие многое говорит о структуре самого пространства». Но я и этого не понимаю.

Курчавого подростка окружали великие люди.

Символ обороны Ленинграда Ольга Берггольц завидовала таким аристократам духа и их интеллектуальному окружению.

А в моих провинциальных корнях были бежавшие на край света озлобленные каторжане, и в детстве меня учили только общепринятым шаблонам, не дающим ничего. Я видел только тоскливую даль океана, стоя на берегу. И все-таки что-то перепало в мою душу от океана.

Такова участь рядовых талантов и графоманов. Гении рождаются редко. А кто-то срывается с середины горы вслед за упущенным камнем. И внизу, отряхнувшись, успокаивается – все равно не дано взобраться на вершину! – выходит на службу Системе, изображает преданность, подлаживается, и в груди теплится: прикупить особнячок в Подмосковье для все увеличивающейся семьи, или домик во Франции, и высокая зарплата. Куда еще карабкаться?

9

Я иронически относился к урокам Мага. Он не мог дать ничего нового. Давно прошло время, когда я, как акын, все, что видел, о чем читал, о том и пел.

Судя по дневникам, в моей томительной жизни было немного действий, поступков, в основном маленькие озарения при чтении множества книг и статей. Старательно записывал в дневник все, что читал и видел, игнорируя не существенные для меня, отчужденные мелочи быта, а только мысли общественных деятелей о больших событиях или великой литературе тех времен. Поглощал и другие книги, не добираясь до высших смыслов (может быть, там их и не было). Надеялся, что когда-нибудь впоследствии это выстрелит моими собственными могучими метафорами судьбы человечества, трепетно идущего в неведомые катастрофы вселенной.

Мне мир закрыт – души неоцененностью,Так в дело вник, что страстью прикипел,Но страсть моя опасна душам темным,Хоть бескорыстно пуст ее прицел.Но прихожу в мой дом – безбрежно ясный,Мои причуды – часть его души,На книжных полках – мир до дна распахнут,И верю: домом снова стала жизнь!И так легко – лишь трубку телефонаСними – в себе доверье ощутить,И голосам друзей, в нетерпеливом звоне,Сказать, как тосковал без веры их.

Намагничивался собственными афоризмами-озарениями, выработанными чтением классиков и когда-то запрещенной литературы и философии. И летал в чем-то нерациональном и внесоциальном. И это внесоциальное всегда есть, неизменно, как неизменна потребность выживания и счастья.

Правда, были командировки, даже за границу. Но и там, вне привычного времени, в новизне не было острых ощущений, требующих решительных поступков.

Я понимал, что нужны не мои выдуманные идеи, открытия должны случиться в самой жизни, в ее материале, там глубинная истина. Взглянуть в самую ее глубину, и моей тревоги и боли.

Но обычно впадал в ступор, не поднимаясь выше обыденных забот, щенячьих восторгов и влюбленностей, мелких обид, хотя призывал себя: живи судьбой, а не пощечиной!

Слова оставались ватными. Исчезала внутренняя боль, из которой должен смотреть в бесстрастный мир. Натурализм погубит жизнь!

Это был тупик, потому что исчезало острое неприятие застывшего существования. А ведь я – у обрыва! Вот-вот рухнет все! Мироощущение – это страсть. Когда возгоняешь эмоции до предела, с высоты которого возникает четкое видение мира.

И во мне возникало страшное одиночество. В сингулярной точке – самом глубоком, невыносимом одиночестве, откуда взорвалась вселенная, взлетая в немыслимую свободу.

Я смотрел на размеренную оптимистическую деятельность Корпорации, как на нечто внешнее, видя ее как натуральную картинку, с тем же состоянием оптимистичности. Словно смотрел кинофильм, забывая о психологии режиссера, технологии создания изображения на экране. Во мне был тот же оптимизм тупости. Фотографический взгляд, а не шекспировская судьба жестоких или вялых людей, сумрачного мира.

И находил выход! К сожалению, только в мыслях. В прошлом я был глуп, восторжен в лохмотьях нищеты, не желающий ничего, кроме солнечного света и чудесной податливости женщин.

Я должен был выйти из слепого себя, увидеть со стороны, то есть осмыслить ничтожество моих поступков, свою безучастность, ожидание неизбежного конца. Выкинуть из головы всю горечь, которой не существует в широком мире. Видеть себя целиком – в отстраненном взгляде со стороны, чтобы понять суть событий, а не меня отдельного. С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий. И вдруг прояснялось: мой офис не рационально конкретный, а это – мир разобщенных желаний и надежд, молодое чувство своего бессмертия, и тягота холодных отношений, одиночества и страха смерти, и мы вместе возобновляем ежедневно этот пустой круговорот. В том ведомстве людей – невольный пропад в ожог обид, тщеславие удач.

Люди – это моя душа, мои состояния, а не нечто огромно совершающееся стороннее. Во всех есть трепет и озарение изначального чуда жизни, подъемы и спады. Это люди, с их порывами к счастью, в борьбе с холодным катком отчуждения. Стоя перед бездной – куда идти? – люди выбирают свое исцеляющее. Путь судьбы – в неизвестное, в тревоге и восторге новизны!

Я начал осознавать, что искать выход нужно не в абстрактных порывах, а в гораздо более сложном, чем моя идея ухода в безгранично близкое. В том, что происходит на самом деле, в самой запутанной жизни, сизифовом камне, как говорит Маг, который надо тащить вверх бесконечно. Прозрения должны исходить из сизифова груза жизни, а не уноситься в абстракциях "Прекрасной дамы" молодого Блока или символах "Серебряного века".

Мышление – субъективно. Вся истина – из голов. И все законы, установления – конвенциональны. Но как родится объективная истина? В логической структуре бытия? Только точная фиксация реального состояния всех сознаний – и есть знание. В определенное данное время в данном месте вселенной. И нужно иметь идею мира, практически научную, выводимую из мечты народов о близости и доверии, то есть свободы энергий вселенной.

Я стал умудренным и чувствующим время, бесстрастно скептически отливающим оценки, глядя со стороны. И при этом с подлинной болью.

Хотел писать о пережитом, но страшился взять в руки обжигающее перо, выворачивать настежь горькую память. Страшился воспоминаний. Да и жена возненавидит за то, что собираюсь выворачивать наизнанку нашу с ней жизнь.

____

Все изменилось с тех пор, когда жена заболела какой-то психической болезнью.

У нас не было детей. Для женщины это всегда боль, пускай вокруг муж и подруги, у которых все же есть дети. Прошло много лет, но мы с женой не могли говорить об этом. Она думала о будущей старости, когда некому будет подать воды.

Когда она видит счастливые семьи вокруг, детей в школе, их свадьбы, то не может не думать о своем одиночестве. Вспыхивала радостью от прикосновения к чужому ребенку, следила за его физическим ростом, появлением первого пушка на губе, следила за карьерным и духовным ростом, пусть издалека.

Но, странно, не могла видеть по телевизору хор детей в школьной форме, или катание на льду девочек и мальчиков. Может быть, потому, что мечтала, как будет учить этому своего не родившегося ребенка.

Когда я у телевизора радостно кричал ей: «Посмотри, какие прекрасные девочки танцуют на льду! она порывисто исчезала в другой комнате, и там плакала. Я понимал, насколько виноват перед ней, и смотреть дальше было уже невыносимо.

Сейчас я стою на перепутье, как Сергей Довлатов, который, будучи здоров и счастливо женатый два раза, не сидевший, ощущал себя на грани физической катастрофы, с чувством жизненной непригодности. Я, не умевший ободрить близкого человека – на краю трагедии, какая может быть у человека, или на краю взаимоуничтожения народов, похолодания планеты.

Теперь мой опыт обособился, могу его сторонне анализировать. Чехов писал, когда в его памяти просеивалось типичное. Типизировать – значит, мыслить глыбами реальности, глыбами вселенной.

В отличие от других, мой тип характера – чувствовать трагедию жизни. Есть ли этому существу место в нашем оптимистическом существовании?

Мне бы хотелось выяснить, откуда взялся такой тип.

10

Мы с моими партнерами спорили, доходя до полного саморазоблачения.

– Как ты можешь агрессивно выступать за войну? – искренне удивлялся я Матвею. – Во время, когда от одной соломинки загорится весь мир! Самое доступное и пошлое – экстремизм. Экстремисты – это лодыри истории.

Матвей медленно краснел.

– Это что же, сдать все позиции? Вы, либералы, уже сдавали Россию во времена Горбачева и Ельцина.

– А где ты был? Лежал на диване?

– Я не умею.

– Ты свое неумение отдаешь другим, которые еще как воспользуются твоим неумением!

Марк усмехался.

– А, ведь, только что принимал позицию Мага.

– У каждого есть свое мнение, – терялся Матвей.

Несмотря на то, что мы взбирались на гору Сизифа высоко, он мог непринужденно сорваться вниз, словно от него вмиг отлипало все.

– Ты очень быстро превращаешься в постмодерниста.

– Какого еще мудиста?

Все заржали.

– В того, для кого истина относительна, и правды не существует.

– Это противоречие в его натуре понятно, – сказал Марк. – Когда он в массе – то уверен в своих убеждениях, а когда остается в одиночестве, побиваемый железной логикой – сразу и постмодернист. Лживая натура!

– Но, но! – взорвался Матвей. Его агрессия снова вернулась, словно не попадал под обаяние Учителя.

Марк обернулся к Юдину.

– Вот кто по-настоящему исповедует мудизм! Ему все равно, кому служить.

Юдин дернулся, как будто его в чем-то уличили.

– Я журналист. Отражаю жизнь, как она есть.

Он одинаково относился ко всем убеждениям, то есть, объективно. Эта позиция давала возможность скептически видеть суету людей.

____

Маг озадачил нас:

– В вашей истории решается один и тот же вопрос Гамлета:

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться.

Матвей набычился:

– Русские не сдаются! Умрем, забудемся, но и их пронзим шпагой.

Марк вмешался:

– Кто решает, народ, – сопротивляться или умереть? Он озирается, ничего не понимая, пока не схлопочет по голове. Еще Пушкин негодовал: «Паситесь, мирные народы…», и Лермонтов: «И вы, мундиры голубые, И ты, послушный им народ». Гоголь видел в народе нечто фантастическое. Чехов в повести «Мужики» сочувствовал народу, брошенному в нищету и выживание, кому не до культуры. Бунин в "Великом дурмане" писал: что это за вековая вера в народ, идеализация того, что эгоистично, страшно и трагично? Горький же глубоко презирал хитрожопый народ «себе на уме», искал достоинства в бомже Челкаше, и увидел поднявшееся достоинство в революционерах-большевиках, впрочем, в своих «Несвоевременных мыслях» разочаровавшись и в них. А индивидуалист Набоков в своем презрении к "человеческой массе"? А современник Владимир Сорокин? Продолжил метафору гоголевского странного народа – горбоносого мужика, который выписывал "восьмерку" у носа подростка длинным пальцем со стремительно заточенным ногтем, вызывая ужас: "Будешь орать – на ноль помножу".

– И что, все великие презирали? – огорчился Матвей.

– Не так однозначно. Тот же Гоголь видел в народе чертей, хотя в то же время любил домашнюю его патриархальность, Лев Толстой разглядел идентичность народа во время нашествия Наполеона. А в «Тихом Доне» Шолохова обручи в бочке идентичности распались, и она развалилась. У Андрея Платонова снова обручи наколотили на бочку большевики, и народ массово стал вымирать, с тоской глядя на угасающее сияние коммунизма.

– И ты так же думаешь? – возмущенно спросил меня Матвей.

– Кто виноват, – тоже спросил я, – что в Германии вырос фашизм? Отчего фашистский народ поклонялся Гитлеру? Помните: "Радость – в силе!" Поклонение здоровью, каждому – по фольсквагену «жук», современные дороги. Диктатор отделил истинных арийцев от чужеродных евреев и других недочеловеков, возбудил массовое тщеславие и превосходство, сулил для своих огромные чужие пространства, фазенды каждому немцу и достаточное число рабов.

– Ну, и что?

– Это и определило современное понимание народа.

Юдин оживился.

– Никогда в истории не было столько доносчиков. Народ был поделен поровну: на вертухаев и жертв.

Марк коротко глянул на него.

– Некоторые и сейчас носят в себе то и то.

Я сформулировал сомнительную мысль:

– Сейчас в литературе народ предстает в виде страдания отдельной личности – в тревоге перед будущим.

– А как же быть? Сваливать? – испугался Марк.

Маг прервал наши споры:

– Кто-то сказал: литература обманула нас, исказила реальность, привела к бедам. Интеллигенция искаженно видела народ-богоносец, как что-то мистическое, а на самом деле он состоял не из Каратаевых, и жестоко отомстил, и ей, и себе. Выродился в озверелую толпу, не помнящую родства. Эмигранты писали: «Почему в России провалилась буржуазная революция? Потому что темную невежественную массу Керенский принял за зрелых и развитых людей, охлократию за демократию». Страшно думать, что собственный дед разрушал, и вот ищут врага на стороне.

– Литература была разной, – обиделся я.

– Литература и искусство на самом деле не воспитывают. Они просто пополняют духовные ценности человечества. А мы воспитываемся на них. Войны же идут по другой логике, чем влияние искусства. Чуть задел в воздухе крыло боевого самолета "партнера", и возникает лавина, ее не отвратить искусством. Может быть, войны – по вине тупых служак, которые ничего не читают.

– Но все сейчас не так, произошел сдвиг, – продолжал он. – Раньше было иное представление о патриотизме: человеку внушали, что он отвечал за все, за народ, трудился на благо, правда, той тоталитарной эпохи. А теперь люди ощутили, как падают цепи скреп. И уже лихорадочно ищут: кто, кроме близких, может объединить, увести в общность любви? Ваша интеллигенция – это передовая прослойка народа, она должна вести народ. Нельзя ей отказываться от контакта с народом. Нужна общность и родство с ним.

Матвей спросил:

– Почему вы все клоните в литературу? Хотите сделать из нас поэтов?

– Это про вашу душу! – рассердился Маг. И смягчился.

– В нашем разговоре много скрытых цитат. Их уже не надо закавычивать – это бесчисленная опадающая листва слов – перед похолоданием вашей планеты.

В общем, мы его зауважали, и стали побаиваться. И с этого урока стали называть нашего Магистра Учителем.

***

Вечером мы не спали.

– Что скажете? – спросил я. Марк скривился.

– Да как-то… Что-то со мной происходит. Как будто на шахматной доске ума перемешались все фигуры. Не могу разворошить прежние смыслы.

– А я ничего. Все это знал, правда, рациональным умом. А тут, вроде, оживило. Короче, появилось вдохновение.

К этому времени во мне открылся какой-то клапан: беспрерывно мелькали прозрения.

Матвей был раздражен, тяжело ворочал в кровати свое большое тело.

– Разбудил, гад, наши души! Я вошел, как это… в экзистенциальное одиночество, а в радость так и не вырвался. Только жажда гложет. Раньше все было ясно, а теперь не знаю. Где моя прежняя безмятежность?

Марк серьезно сказал:

– Ничего, скоро у тебя все восстановится. Как только включишь телевизор – как рукой снимет.

– Что ты имеешь против моей устойчивости? – огрызнулся тот, и продолжал ворчать:

– А сам хлюпик с выдранной бородкой. Нет в нем ничего мужественного. Бабы таких не любят.

Меня что-то задело.

– Бабы дуры, ищут сильных самцов с буграми мышц во времена насилия и драк, как сейчас, так им легче защититься. А в нормальное время любят умных и интеллигентных.

Бухгалтер Петр непривычно колебался.

– Когда враг христиан Савл услышал неизреченные слова Иисуса, которые человеку нельзя пересказать, то без колебаний пошел с ним. И стал святым Павлом. Наш Учитель, конечно, не Иисус, но может. Ой, как может.

Юдин беззаботно валялся на кровати, как всегда, держа в руках ручку и блокнот.

– Неужели вы ему верите? Все это слова, слова… В нем есть что-то скрытное. Чего он, все-таки, от нас хочет?

– Тебе не понять, – холодно сказал Марк.

Мы ворочались, сна не было. В головах роились какие-то промельки надежд, казалось, все теперь пойдет не так.

11

На следующем уроке мы сидели сонные, хотя в тумане недосыпа играли веселые зайчики.

Учитель стал экзаменовать нас, выясняя отношение «нашего внутреннего» к происходящему за окном, в реальности. Матвей спросил:

– Вы об агрессивных действиях Запада?

И в нем поднялся гнев.

– Пиндосия гадит! У них там такая же жажда победы демократии, как у большевиков победа социализма во всем мире. Они за мир, но когда их демократия победит.

Юдина тоже прорвало:

– Они всегда подставляли Россию!

Марк развеселился:

– А вы – разве не те же большевики?

– Вот вам пример зомбирования, – добродушно сказал Учитель. – Зомбированы россияне – недоброжелательностью к опирающимся на силу Штатам, и американцы, намагниченные враждебностью к агрессивным русским.

– С приходом информационных технологий, – говорил он, – мир затопила, как всемирный потоп, так называемая пост-правда. Человечество изовралось до такой степени, что куда-то уплыли истина и объективность, и стали господствовать "фейки" телевидения и Интернета. Эту эпоху записные ученые назвали "пост-" и даже "пост-постмодернизмом". Вранье стало определять, жить людям на планете, или нет.

Матвей забылся, в нем разгоралось праведное негодование. В последнее время травля нашей всесильной Корпорации, пронизавшей всю жизнь страны, усилилась настолько, что, казалось, отвязали свору собак масс-медиа, которые буквально набросились на оставшуюся одинокой жертву.

Со стороны окруживших нас врагов раздавались такие страшные апокалиптические проклятия и разоблачения в крайних низостях в наш адрес, каких не было во всей кровавой истории. Нас обвиняли в желании отхватить куски территории в Прибалтике, и саму Украину (хотя было только присоединение ее части к нам, по горячему желанию жителей). И даже в средневековых отравлениях, правда, своих же "предателей", но на их территориях. А что стоят обвинения в агрессивных действиях по всему миру частной военной компании Вагнера, хотя никто ни одного нашего ландскнехта не видел? А кибератаки на демократическую партию, на выборы в разных странах?

С нашей стороны, наоборот, разносились по медийному свету жаркие прямые обвинения в стремлении врагов завоевать мир и его ресурсы путем распространения демократии. И гордость за наше асимметричное оружие, способное победить их в сто раз превосходящую силу.

Естественно, мы влезли в окоп мобилизации, откуда каждый независимый гражданин видится подозрительным и слишком непредсказуемым. Но это временно, пока не победим.

Матвей недоумевал, как его приятели не понимают, что играют на руку тем, кто окружает нас ракетами? Влияние либералов! Все либералы были у него на одно лицо. Какой-то тип, явный либерал, поджег двери здания наших Органов, прибил собственные яйца на Красной площади, и убежал за границу. А там его посадили – за поджог двери банка.

При этом он не причислял к таким либералам нас с Марком, мы были свои.

____

Однако мои напарники сомневались, что возможна настоящая мировая, а не гибридная война. Кто-то пугался:

– А вдруг заденет крылом самолет партнера – и капут всем?

– Вы что? – горячился Марк. – Сейчас никто не хочет ядерной войны! Дразнят друг друга, показывают языки.

Я думал о неподъемном камне Сизифа.

– Вы не осознаете опасности, и своей беспомощности.

Юдин сказал своим бесцветным голосом:

– Если сотня миллионов будет убита, жизнь не прекратится. Нужно только пережить первый шок.

Глаза его забегали.

Даже спокойствие бухгалтера Петра было поколеблено.

– Может быть, само совершенствование военных технологий дойдет до такой степени, что все умы вдруг осознают: воевать нельзя, никто не останется жить. И войны отомрут.

– Но это не будет выходом людей на вершину понимания, – жестко сказал Учитель. – Это – лишь животный страх.

12

Учитель спросил Матвея:

– Наверно, вы верите в Бога?

Тот оскорбился.

– Я это прошел. Но верю в лучшие порывы.

– Разве вы знаете, во что верите?

Он повернулся к нам.

– Кто знает, откуда в человеке возникает творческий порыв?

– Как откуда? – удивился Матвей. – Есть талантливые люди, гении.

– Вы уже объясняли, – тоже удивился Марк. – Из одиночества.

Остальные затруднились с ответом.

Учитель значительно помолчал.

– Представьте, что вы совсем одиноки. Нигде родного! Такое возможно в реальности. Но я говорю об экзистенциальном одиночестве, а не из-за отсутствия общения. Это свойство человека, данное природой – экзистенциальная тоска одиночества, чувство «оставленности», как говорят философы. Отсюда возникает жажда близости с миром, любовь. Человек – социальное животное. Чем больше он одинок, до страдания, тем ярче потребность понимания и любви. По Достоевскому, искупительная очищающая сила страдания. Преодоление страдания возможно только любовью. Это и есть источник творчества, озарение и прозрение чего-то самого исцеляющего.

– Представить-то можно, – сказал я. – но что толку? Разве это приведет к всеобщей любви?

– Бог создан в древности из отчаяния обездоленных, бьющихся во враждебном мире на грани жизни и смерти. Живое не может выжить, будучи одиноким, жить для себя. Это значит не продление, смерть. Даже в животном мире, где борьба за выживание, одинокие "шатуны" не живучи, их не принимают в трайб.