Дневники мотоциклиста. Часть Первая

Вот мы люди тёмные: «У нас тайга такой штук хитрый нет, аднака!»

Аэропорт Хосе Марти. «Братство Кольца» [257]

Встреча на Эльбе была горячей [258]. Все были усталые, измотанные, но довольные. Ещё бы: Падрэ Марка полгода не видели! Радость переполняла. Марк прибыл чартером через Канкун. Замаялся в дороге не меньше нашего. Чтобы скрасить суматоху, тут же торжественно вручили ему нашу членскую «баскетбол-тимскую» жёлтую майку лидера (сами-то давно в них). И заставили его прочесть клятву банды Лос Хоерригос, покрестив банкой «Буканеры». Так объединились в Хосемартяндии силы великие, чтобы назваться Братством кольца: Кольца дружбы и Хула-хупа оттопыривания. И было им видение: море рона в лобстерных берегах, небо в алмазах сквозь сигарный дым, «бдыжь» Океана, и падшие ниц мучачки, молящие утолить их истомившиеся негой, смуглые точёные тела.

Марик подцепил где-то на мексиканской пересылке двух юных америкосов. Те, как заслышали о нашем Плане и целях, наперебой запросились в попутчики: «Возьмите нас, дяденьки. Мы волшебное слово знаем: пор фавор». Но мы – кремень, хуже апостола Петра [259]: «Хвосты обрубаются по самую голову! Не видать америкосам Царствия небесного в лобстерных берегах».

Попрощались мы со своей четырёхколёсной Сивкой, не без сожаления. Но: «Прости нас, наш верный Серый Друг. Но наши ряды несметно пополнились ещё одним рыгой. А ведь нам и для попутчиц надо мест предусмотреть». После чего начались метания между многочисленными рент-артелями по поиску очередной, более вместительной «кочи»: кто какой глазет даёт, и у кого какая кисть, туды её в качель [260]. Этих рент-товариществ в международном терминале аэропорта имени нашего Хосе Марти невиданное множество. И прения по выбору нового «железного коня» грозили затянуться за полночь. Потому отложили выбор до утра вечера мудреней. И не тратя лишнего времени, но сбив цену со 150 до сотни, сели в такси к колоритному дедушке, замолвив заветное:

«Барадеро – но Кьюба!»

Гавана – Варадеро. Пип-трансфер

Интересно было бы посмотреть, той ли дорогой едет деда, что и мы, прокладывавшим свой тернистый путь по перевёрнутой карте Острова. Но сей факт так и остался неразгаданным: за иллюминаторами давно непроглядная тьма к нашим кубинским девяти вечера… постойте… к девяти?! Так мы, что же выходит, ужин, похоже, прое… хлопали?

В дороге, перебивая друг друга, засыпали Марка переживаниями последней недели. Пару раз просили деду остановиться на пип-стоп от нахлынувших на мочевой пузырь эмоций. Чай пиво пьём, не чай! В какой-то момент деда сам, без малейших наших позывов останавливает тачку и… как сиганёт от нас в кусты. Мы даже «пипнуть» ему не успели. Но уже через минуту деда вернулся: живой, невредимый и довольный:

– Я тоже пи́-пи делал!

(С ударением на первый слог, такие уж у нас в кубинском языке правила пипанья)

Сол Палмерас. «Перезагрузка»

12 820 км пути (1 100 км по Кубе)

Вечор [261] наконец принёс то, зачем сюда и пожаловали – началась активная фаза жизни. Падрэ Марк привнёс новые, свежие, яркие краски в уже слегка приглушённые тона нашего вялотекущего алеманского быта.

«Этой ярмарки краски, разноцветные пляски…» [262]

Сперва стояла острая задача накормить МакМарика хоть каким-нибудь МакДональдсом. И самим не оголодать. Благо, к ужину успели. Заселять в абитасьоны товарища не стали: завтра утром всё равно съезжать. А к чему платить больше, если есть «Дося» и русская смекалка [263]? Но дося, не дося, а заветного переливчатого браслета у Марика нет. Тогда делаем так: идём в ресторан тесными рядами, в колонну по четыре. Рука к руке, браслет к браслету. И все в жёлтых клубных майках, как на подбор: тридцать три баскетбол-тимских витязя прекрасных [264]. А Марика в центр клина. Кто догадается, что один из этой команды в жёлтых купальниках халявщик? Хотя позвольте, почему же непременно «халявщик» [265]? Мы вас уже достаточно спонсировали за эту неделю. И ещё вложимся. А сейчас есть хотим, извините.

Камиды? Легко! Марк под конец ужина совсем распоясался, перестав стесняться недостающего, но приличествующего обстановке голографического аксессуара. Хмель проникал в наши организмы всё глубже. Ужин мы превратили в застолье, возбуждённо переговариваясь с «камарерами» и соседями по столикам. Так раскричались, что одна… ба, какая прекрасная и удивительная пейзанка обратила внимание на наш птичий гомон (похоже кто-то матюкнулся громче обычного):

– Пэрдонэ… ты тоже фром Раша? А я и не сомневался. Потому что ТАКИЕ КРАСИВЫЕ ДЕВУШКИ МОГУТ БЫТЬ ТОЛЬКО ИЗ РОССИИ! Марик, глянь: красата-та-кака!

Но Марк сказал, что у меня заниженные стандарты и самооценка. И что мне срочно надо эту самооценку повышать. И хорошо, что рядом есть он, который всегда поможет, подскажет…

– Вот откуда ты, блин, такой умник выискался? Понаехало лимиты мексиканской. Ху а ю, вообще? Лук эт ми, ин ё айз, пёс ты смердящий [266]! – как мог парировал я зарвавшегося, отстаивая своё право на виденье прекрасного. – Ты меня провоцируешь? Падры, он меня провоцирует… – одним словом, начинался в нашей среде обычный весёлый расколбас.

Насытившись, стали соображать, куда одного члена на постой пристроить. Коиц-то у нас только три. А нас теперь: уно, дос, трэс… а теперь ещё и закрепляющий нарисовался – этот нахальный зарвавшийся выскочка с гипертрофированным чувством прекрасного. И теперь арифметика по койкам никак не бьёт. Потому как наука! Тут, думаем, без вариантов: надо «шерше ля фам» [267] с койкой. И я пошёл «пошуршеть» по сусекам, пока суть да дело.

Заодно дошли у меня наконец ноги до ежевечернего шоу, что в актовом зале нашей захудалой гостиницы. Это как раз возле барной стойки с той самой Пина-коладой, пока лучшей на острове. Давно бы пора было посетить мероприятие, а то у нас всё: то недопой, то перепой. Шоу не поразило: стандартно-алеманское разводилово с уже знакомым по вечерней байле зазывалой-Луисом на конферансе и «Гван-тыры-пырой» под занавес, с материализацией духов и раздачей дисков за дьес песос [268].

«Что за репертуарчик у вас? Надо что-нибудь современное. Это вам не тили-тили, это вам не трали-вали…» [269]

Сол Палмерас. «Кирилл Мефодиевич Матросов»

Стали дожидаться дискотеки, вводя потихоньку Марика в краткий курс теории и практики составления лечебных зелий на основе рона, сэрбэсы и других разведённых жуликом-барменом компонентов. Марика несло. Я, глядя на него, обалдевал: как легко он наводит мосты дружбы между нациями и народами. Кирилл с Мефодием [270]! Ну ладно, английский его – 10 лет выдержки, но:

– Марк, ты испанский перед поездкой штудировал?

– Отнюдь.

– А как же ты с этим мексикосом разговариваешь?

– А я знаю?

Понятно вам, падры? Он просто не боится вступать в «эль контакт», вот и весь его секрет. Узнали мы твою тайну кибальчишскую: у него просто порог страха понижен. Нам это на руку. Значит, его первого будем выпускать на амбразуры. Этого Кибальчиша Матросова [271].

– Кстати, а как у тебя с итальянским? А то есть тут одна тема…

Сол Палмерас. «Ленин, Троцкий, Сталин»

Теперь мексиканец. Это тот самый аватара бога Лос Хоерригос, «ара» вчерашний. И, действительно, вовсе он никакой не Мкртчян, а вылитый Хоакин Мурьетович Монтесумов [272]. Как мы раньше не поняли? К моменту нынешней с ним встречи его трюмы уже были полны под завязку. Он едва ворочал лопастями и языком, и для лучшего понимания нам тоже пришлось подналечь. Разговор наш за столиком в фойе тёк неторопливо до самой дискотэк. Вольдемар (имя ему) бурчал что-то невразумительное себе под нос, а Марк вторил по-русски:

– Да, амиго… точно, амиго… ни хрена я не понимаю, что ты говоришь, амиго…

Индеец убеждал, что местные мучачи никогда не сравнятся с мексиканскими по красоте и жару, который так и рвётся наружу из их тугих, горячих мексиканских тел. (А чего же ты тогда сюда припёрся, рыга мексиканская?) Шутили потихонечку, кто во что горазд: он обзывал нас Лениным, Сталиным и Троцким, не забыв упомянуть про невесёлую историю, что случилась с последним в его Мексике [273]. (Это на что это он, морда падлючая, намекает?) [274] А мы пытались научить его правильно произносить полную форму слова «рыга», предварительно разъяснив глубинный смысл этого ключевого понятия баскетбол-тимского культа.

Только представьте, как спустя некое время по всему латиноамериканскому континенту прокатывается волна «хоерригомании»: названия новомодных бутиков, надписи на майках, компьютерная игра, стиль жизни «а-ля Хоерригос»… Так знайте же: корни этой пандемии начались не без нашего скромного участия.

Чуть позже к нам присоединился и Брат-2 [275]: родный брат нашего новоиспечённого аватары бога ХРГ [276]. Всё было круто и весело, пока краснокожие амигосы вконец не надрались, и не стали поносить нашу Родину-мать. «Руссия», говорят, и большим пальцем вниз показывают. У нас весь хмель враз слетел: «Пи-и-и-и, пи-и-пи-и-и! Ты кого это тут, падла, нах посылаешь, ты крепко подумал?» Страсти стали накаляться: кто-то уже начал привставать. Другие увещевали: «Может, у этих грязных подонков этот постыдный жест не несёт такой негативной составляющей?» Но, на всякий случай, всё же прогнали взашей этих мексиканосов от себя и от греха подальше: «Чако, гоу хом!» [277] А сами пошли спустить пар и хоть немного растрясти «ливеры» по танцполу. Напоследок.

Сол Палмерас. Даёшь «Чёрный Бумер»!

К сожалению Марику так и не удалось лицезреть головокружительные «па-дэ-па» [278] нашей всеобщей итальянской любимицы. А кроме неё и пары специально обученных аниматорш зажигательную сальсу никто так и не смог достойно представить на этом сельском смотре художественной самодеятельности. Дискотека вяло текла, приближаясь к логическому завершению. Пока ближе к ночи сюда не стали подтягиваться русские. Из-за столиков, баров и номеров. Когда из колонок прогремел «Чёрный Бумер» [279], я окинул пространство и окрестности: русские полностью очистили танцевальный плацдарм от иноземцев. А вот теперь дис-ко-тэк!

Выяснилось, что многие соотечественники тоже завтра съезжают. Потому решили оторваться, громко хлопнув дверью. Наши интересы слились воедино в этом бессмысленном и беспощадном русском шабаше [280]. Поймал в дверях уже выходящей соседку по волейболу:

– Уже? Что так? Завтра чуть свет? Жаль…

Во первой же части Марлезонского балета [281] одна прекрасная Нереида [282] пригласила меня на тур галопа (к тому моменту уже все нереиды были давно и безоговорочно прекрасны):

– Мадам Цокотуха, а где же ваш спутник? Охо, это как минимум неплохо. Тогда пусть им буду я. Разреж-ж-жите представиться: Ж-ж-жук-ж-ж-жентльмен! – а сам в вихре танца с головой успеваю отметить затуманенным уже взором ещё пару Дюймовочек у стойки. – Ах, круж-жите же меня, круж-ж-жите!

Не ссыте, досточтимые Кроты, найдём, где переночевать. Смотрите, сколько прекрасных возможностей и свободных коек неистово отплясывает свою польку-бабочку.

«Так поди же, попляши!» [283]

(Звучит лёгкая танцевальная музыка) [284]

Сол Палмерас. «Рыцари Круглого Стола»

Отлично растряслись, но понизили градус. Нужно было срочно спасать ситуацию. К моменту закрытия танцверанды (два ночи) уже довольно тесный круг говорящих на одном языке людей переместился в бар. Дюжина «наших» расселась кругом, соорудив из нескольких журнальных круглых столиков один большой «Круглый Стол». Были тут и Сэр Ланцелот, и Женевра… [285] была даже одна приглашённая местная достопримечательность в качестве свадебного генерала: бабушка из Англии. Лет семисот, не меньше! В вечном сантаклаусском колпаке и усиленно распространяющая в среде отдыхающих гремучую смесь старческих миазмов: пота и валокордина.

(Что она делает в холле в два ночи? Среди русских?)

Какой-то активист на общественных началах вызвался во главу Стола. И вот новоиспечённый Король Артур задал ход внеочередной партконференции: «Давайте, я буду называть города, а вы будете поднимать руки, кто откуда…»

Так… угу… эге… ага… [286] Дюймовочка, что напротив, из Самары: «Ох и беспокойная я» [287], – пишу в дневнике намуслявленным химическим карандашом, пытаясь перевести их самарские дюймы в наши сантиметры: «Вэл, вэл, вэл… одну записываю, а две-пятьдесят-четыре на ум пошло… на дюйм в смысле…» [288]

А рядом со мной… батюшки-святы – Нереида! Та самая, с которой так чудно сплясал сперва польку, а затем и бабочку.

(Как тесен стал наш круг. Как тесны стали вдруг мне плавки) [289]

– Из Москвы? А этот чудный южнорусский говор? Родом с Воронежу? Через Чаплыгин? Хохлушка? Гарна дивчина… [290]

(«Несе Халя воду, коромисло гнеться…») [291]

Остальные представители русской диаспоры были более-менее уже знакомы между собой. Одни мы «тёмные лошадки», выпавшие в осадок из своей так бездарно затянувшейся акклиматизации. Окружающие были уверены, что мы прибыли едва сегодня. А, может, просто нас никто не замечал без нашей неугасимой искрящейся во все стороны звёздочки – Марика? Председатель Артур среди общего гомона успел поделиться с нами своими соображениями по воплощению нашего Плана: «В Тринидаде делать не фиг: город взять за полчаса можно. Уже с учётом разграбления».

(Учтём, разграбим)

В один из подходов к бармену, тот выпалил что-то невразумительное, но явно рассчитанное на мою реакцию. Сюрприз, видно, какой-то, судя по его хитрой кубинской физиономии. Реакция не замедлила: «Ке-е? В смысле чё-о-о? Ни чёрта лысого я ваш кубано не разумею». В общем, сюрприз явно не вышел, пришлось бармену явить на свет заветный листок, где некий сердобольный наш соотечественник накарябал ключевую разводную фразу: «POZOLOTI RUCHKU».

Ах ты, прощелыга кубинская. Ну, на!

Сол Палмерас. «Вечер встречи»

Меж тем народ расейский постепенно докатился до своей крайней фазы – «Ой, мороза». Какая-то тётя, солистка больших и малых академических караоке [292], дала такого «петуха», что все, у кого к тому времени ещё остались уши, поморщились. Поморщилась и пейзанка на том конце стола. Это мне знак:

– Что такое, Даша (пусть будет «Даша»)?

– Да ужасно всё! Как на встрече одноклассников: всем на всех насрать, но создают видимость.

Блин, красиво излагает. Значит, будет о чём с ней поговорить долгими зимними вечерами. У камина, на шкурах медвежьих. Сейчас же зима, и времени для неспешных задушевных разговоров – ещё до самого утра. Всё равно народ с минуты на минуту рассасываться начнёт:

– А мне свадьбу напомнило, – пытаюсь поддержать тему, – типа тётя Клава спрашивает у соседки бабы Нюры: «Кума, это ж хтой неказистой такой в салате мордой ляжить?» А та ей: «Ой, кума, и не спрашай. Это ж Митькиной бабы сестры муж будет, как есть с Воронежу который, значить. Через Чаплыгин. Сродственник, вишь…»

Слушай, Дашуль, – продолжаю гнуть свою линию (плацкарта, плацкарта!), – я тут вот что подумал… знаешь, и ведь я тоже… и ведь меня тоже коробят подобные сборища и все эти «ойморозы». Может, сплотим тесней наши с тобой ряды в более укромном месте? У камина, на шкурах медвежьих…

– Я ещё посижу.

– ………….

(Так, какие там ещё на примете дюймовочки остались химическим карандашом жирно наслюнявлены?)

Слушайте, пацаны, а не спеть ли нам песню? О любви? Чтоб душа развернулась, и чтоб всю жизнь получать гонорар [293]? Нашу фирменную – «Коричневую пугочку» (слова Долматовского, музыка народная). Она мёртвых из могилы поднимает, и нам очков добавит (перед самарскими дюймовочками). Ну и спели:

Коричневая пугов[ич]каЛежала на дороге,Никто не замечал еёВ коричневой пыли.А рядом по дорожкеПрошли босые ножки,Босые, загорелыеПротопали, прошли.Ребята шли гурьбоюПо зелени цветочков.Последним шёл АлёшкаИ больше всех пылил.Нечаянно, нарочно,Про то не знаю точно –На маленькую пугов[ич]куАлёшка наступил…

Ну и далее, как учили и, как всегда, выше всяких похвал. Уж это ли нам не смочь? Уж это-то не сможет не подкупить? Но, увы, самаритянки были неподкупны как Марат (а Марат был неподкупен) [294]. Ну не приглянулись мы им, видно, ни на дюйм, ни даже на полкарасика. А ведь дело швах: операция «свободная койка» [295] на грани провала.

«Я тобі зіграю на валторні, або може трубі…

Но я не той хто тобі потрібен…» [296]

Сол Палмерас. «Дороги, которые мы выбираем»

Наконец к трём ночи точка перехода нас в газообразное состояние была достигнута. Пора по коицам! Марик с непривычки и на радостях «дюзнул» лишнего: «Отцы, а я смотрю, вас вдруг всех по «трэс» стало (плюс один закрепляющий выскочка)», – пытался он описать свой приход на следующее утро.

Особо стойкие россияне собрались совершить ночной занырк в воды Океана. Разошлись по номерам переодеться. Встреча через 15 минут в фойе. Мы же на совете дружины [297] решили завершить и без того насыщенный день посредством «эль сна», без лишних уже поисков плацкарты. Падрэ Марк согласился спать в лоджии, а мягким местом мы с ним всегда поделимся.

И пошли. Я удручённо замыкал процессию. Во мне сидела некая пружина неудовлетворённости: как? Вот так просто взять и пойти лечь спать? И этот вечер, не раз манивший хоть какой призрачной надеждой (да хоть наташей), так бездарно закончится дружным пьяным храпом? А вдруг… «эль что-нибудь»? Эх…

Когда отцы пересекли порог автоматической двери я, уже занеся ногу «над пропастью в фойе» [298], прянул на самой бровке: «Нет, так нельзя! Неправильно это! Нельзя сейчас спать! Эдак и жизнь свою можно проспать… и радость, и любовь [299]! Спите спокойно, мои верные товарищи: всё беспокойство этой ночи я беру на себя…» – и остался ждать прочих купальцев…

Сол Палмерас. «Шумел камыш»

В фойе вновь встретил гарну воронежску Халю, похоже, уже совсем готовую. В смысле готовую на всё:

– Ну что, Ванюша, а пойдёмте купаться?

– С тобой хоть на чорте лысом в Петербурх за черевичками [300]. Через Чаплыгин… – (а хоть бы и на тебе. И чорт с ними – с Петербурхом и черевичками), – ты ток наушники-та сыми, а то ить неудобно как-то… – (перед кем я тут, выходит, про черевички и культурные столицы высоким слогом распинаюсь?) – Я говорю: а поговорить? Без разговора только мухи купаются…

(Музыку, видите ли, она любит. Я тоже много чего люблю, но со спущенными портками же перед тобой так не дефилирую)

Дожидаясь остальных участников ночного заплыва, мы мирно вели стандартный трёп о том, о сём. В общем, «про сё» было и так ясно. И чорт лысый, который всё это время был поблизости, попивая мохито за соседним столиком, в один прекрасный момент шепнул: «Идите уже купаться».

На водные ночные процедуры собрались самые стойкие и отверженные мореплаватели, человек шесть. Некоторые участники заплыва были столь отверженны, что так и не захватили с собой купальных принадлежностей (спрашивается, зачем только по номерам разбредались?). Как там поётся в одной старинной кубинской песне про «шумел тростник и пальмы гнулись» [301]? Только ночка, доложу, была не столь темна, чтобы не заметить отсутствия отдельных частей плавательного гардероба у некоторых собравшихся. Какое коварство, скажете? Меня должно было это шокировать, думаете? «Увольте, я эксгибиционист с двадцатилетним стажем», – не без апломба, выдохнув из себя последний стыд, и я сбросил последнее [302].

Дядек не помню, но некоторые женские абрисы и русалочьи силуэты врезались глубоко. Они были прекрасны и удивительны! Секьюрити, маскирующийся под солнцезащитный «грибок», забрызгал всё слюнями, но вида не подавал. Вот работёнка у человека нервная.

Сол Палмерас. «Три Стихии»

Только представьте себе средоточие Трёх стихий: великий прародитель Океан и Ночь, тонущие в бесконечном бездонном Небе. И дикая природа, взыгравшая в нескольких нетрезвых особях обоего пола в эпицентре. Мы были Адамами и Евами, чистыми и непорочными, не познавшими ещё ни греха, ни стыда и ни совести. Мы были первобытными людьми. Нет, мы были животными, отринувшими всё человеческое, всё наносное и ненужное. Мы были первыми млекопитающими, сделавшими свои первые нестройные шаги из Океана на сушу. И мы были частью этих стихий. Нет, мы и были самой стихией! Мы были богоравны. Нет, мы были сами боги, рождённые из пены морской и вынесенные на берег стихией. Посейдоны и Афродиты! Хотя животным не нужны имена. И у нас не было имён.

Как написал когда-то мой любимый Поэт (не важно, что о другом):

«Рептилией вылезши на сушу

От радости в прибрежной гальке копошась…» [303]

О, господи, а время-то сколько? Совсем ведь с этими русалочьими хороводами потерялся, позабыв про часы. И где, кстати, сами часы? Уф, вот они, в кармане, слава вершителю! А то уж было думал, что посеял где-то в темноте, сбросив их вместе с исподним и последним стыдом.

Вернулся домой, на часах светало. Весь мокрый и в песке, в бычках и в томате [304]. Досыта нахлебавшийся океанских волн и впечатлений. И теперь эти впечатления вместе с морской водой с меня через край так и хлещут. А эти падлы как последние падры дрыхнут без задних ног. Я к одному, к другому – ноль эмоций. Я ведь со всем этим: Океаном, Ночью и Небом в голове до утра не дотяну. Отцы! А-а-а!

Но сон лечит… и гордыню тоже.

«А-а-а! Я на Кубе!»

14.12.06, Четверг. День Восьмой

Сол Палмерас. «Мучо бьен коче»

История про «Три Стихии» от создателя «Истории Наташи» не всколыхнула отцов. Более того, мне было поставлено на вид за бездарно растраченное время и даром потерянные часы. А спать, значит, лучше? Жалкие, ничтожные людишки [305]!

От завтрака и до чек-аута [306] нам необходимо совершить ряд важных действий, как то: собраться и погрузиться в до сих пор не снятый авто. И валить отсюда побыстрей, подальше от этих разлагающих волю удовольствий-инклюзив. В общем, действовать строго по первоначальному Плану. Новую «кочу» сняли там же, что и первую: в рента-лавке напротив отеля. Очередной и основной боевой наш «Падрэмобиль» на ближайшие восемь дней – Хюндай H1, «Эйч-ван»: рама «карбон», 24 скорости, шимановская навеска, диски, катафоты, все дела… Мини-ван. Эйч-ван [307].

(«Бонд, Джеймс Бонд. Смешать, но не взбалтывать») [308]

Это восьмиместное (+ одно откидное) удовольствие встало в 100 с чем-то куков в день. «Фул иншюрэнс» и скидка по максимуму [309]. По скидкам даже созванивались с головной конторой в Гаване. Переговоры вёл Марк, ведь теперь у нас есть в арсенале своя в совершенстве англоговорящая голова. Ещё и выскочка! Тщательно описали в сопроводиловке, что на «коче» нет лейбы (не страшно, сами нарисуем) и что дверь в салон изнутри не открывается. Данное обстоятельство (с нерабочей изнутри дверью) добавит ещё не одну весёлую историю в наше путешествие и всё последующее повествование.

Тут же, с лёгкой руки работника рент-сервиса наш Марик и стал тем самым Марком, героем нетленной Саги. Точней, не с лёгкой руки, а с корявого кубинского произношения, способного исковеркать даже самые простые, казалось бы, словоформы.

Сол Палмерас. «Мечта идиота», часть первая [310]

Загрузив уже вещи в авто, решили попрощаться с гостеприимным варадерским берегом и с обитателями отеля, с которыми вчера так незабвенно перезнакомились. Присесть, так сказать, на дорожку, «на посошок» плюс закрепляющая. Да и пляжные залоговые полотенца бы вернуть – 10 лишних рублей на Отописте не валяются. Падрэ Боббёр, сославшись на продолжение его романа с пенталгином, благословил нас и остался горизонтально сторожить наш новый Падрэмобиль.

– Но не дольше получаса, – строго напутствовал он трёх оголтелых приключенцев.

– Да мы только полотенца… и обратно. Одна рюмка здесь, другая там. Чесслово.

Но на пляже вспомнили про заветную мечту Марка: «повялиться» на лежаке. А мечты надо осуществлять! Ведь от неосуществлённых мечт в малом тазу образуется застой и гниение жизненных соков. Потому срочно решили форсировать. Хотя та ещё история: просто надо знать нашего Марика, чтобы не поверить ни единому слову, пусть даже из уст самого первоисточника:

– Что? Марк? Вялиться? На лежаке? Вы Марка не знаете? Да у него же шило в заднице поострей моего будет. Забьёмся, что его лежания и на пять минут не хватит?

Кстати, денюжку за проспор гоните, кто мне чесал про «лежания» Марка: тот даже ноги не занёс над лежаком, как уже понёсся куда-то, как ужаленный. Даже окликнуть не успели. Прилетает со стороны отеля с бокалами мохиты. Я брюзжу:

– Отец, во-первых, со стеклом на пляж нельзя. Во-вторых, прямо на пляже есть бар… – но разве 300 километров для бешеного Марика крюк?

(Повялиться на лежаке, говоришь? Кхе-кхе!) [311]

Из знакомых лиц «на бляжу» остались лишь вчерашние ночные бабочки-дюймовочки. Заняты аква-аэробикой и усиленно делают вид, что не до нас и вообще нас не знают (откуда только стыд проснулся?). Да ещё Наташа, первая и настоящая Наташа со своей подругой (и что я в её подруге тогда нашёл? Это всё рон, пацаны, пур рон. Меньше надо пить):