скачать книгу бесплатно
– Для того, чтобы поговорить с ребом Элей?! – обомлел служка.
Хава улыбнулась:
– И за этим тоже…
Её ответ вызвал у шамеса восторженное почтение к своему учителю. Это ж надо! Чтобы только поговорить с ребом Элей, люди специально летят с другого конца света! Как будто там нет своих мудрецов! Как жаль, опечалился служка, что он не знал об этом раньше, иначе непременно осведомил бы раввина. Реб Эле любит, когда его хвалят и говорят приятные вещи. Впрочем, покажите того, кто этого не любит.
Тут дверь открылась, и раввин со строгим лицом величественно появился на пороге.
Гевэрэт Берон первая начала разговор. Вначале ребе с глухим раздражением воспринял это, как неуважение к себе, но как только незнакомая женщина рассказала, откуда и зачем приехала, он понял, что имеет дело не с зуевской бабушкой, пришедшей жаловаться на внука, а с профессором медицины европейского масштаба. Реб Эля расслабил мышцы лица, и Хава увидела добрую улыбку мудреца. Тут-то она и преподнесла ему менору. Бронза блестела так, что походила на золото.
– Дорогой подарок!.. – растерялся ребе, не поняв его истинную ценность.
Госпожа Хава подумала о другом значении его слов.
– Очень дорогой! – кивнула она. – По крайней мере, для меня…
…Выйдя из синагоги, гевэрэт Берон с замиранием сердца направилась в то место города, о котором вспоминала целых семьдесят лет и где столько же не была – во двор, где она родилась. Там в окружении большой семьи прошли первые восемь лет её жизни.
Подходя к арочной подворотне четырёхэтажного дома на Черноглазовской, которую детьми они называли «проходняшкой», подворотня соединяла улицу и двор, Хава всё просила Бога, чтобы их флигель оказался на месте. Если его там не будет, ей казалось, что она этого не переживёт.
Хава уже прошла арку, где, как много лет назад, так же пахло помойкой, и всё боялась поднять глаза. Наконец, она пересилила страх и увидела в центре двора, среди фонарей, что старенький одноэтажный флигель Шварцев стоит, где стоял. Это был высший момент счастья! И хоть выглядел он неказистым, низким и тесным, да ещё огороженный неуклюжим забором, за которым лежал крошечный палисадник – ей всё это показалось таким прекрасным, что она не променяла бы его даже на дворец царя Соломона! Летом Хава сразу узнала бы это место по зелёной занавеси дикого винограда на стене дома, по запаху цветов на клумбе… Сейчас же весь мир её воспоминаний лежал под снегом, как и сама жизнь, припорошенная годами…
Хава решила, во что бы то ни стало, попасть во флигель, кто бы там не жил. Она подошла к калитке, открыла её, вошла в палисадник. Опираясь на деревянные поручни, которые выстругал её дед, поднялась на крыльцо. Хотела позвонить, но почему-то звонка не оказалось, и гевэрэт Берон постучала.
Дверь открыли сразу. На пороге стояла молодая взволнованная женщина.
– Ну, почему вы так долго?! – чуть не плача спросила она.
– Что, долго?.. – не поняла Хава Берон.
– Мы вызывали доктора ещё утром! – недовольно объяснила женщина, впуская её в дом.
Оказалось, что в семье болен ребёнок. Сильный кашель. Высокая температура.
Не представившись, кто она, Хава осмотрела малыша, на личном бланке выписала рецепт, поставила свою печать и подпись. Затем позвонила главврачу детской больницы и попросила его срочно помочь ребёнку по адресу – Черноглазовская 10, флигель во дворе.
Лишь потом достала из сумки коробку израильских конфет и уже за чаем на крохотной кухне в нескольких словах обрисовала, кто она и зачем прилетела в Зуев.
Услышав фамилию Шварц, хозяева переглянулись, и женщина достала из буфета небольшой свёрток, обернутый в пожелтевшую газету. Она положила его на стол и стала аккуратно разворачивать, чтобы не порвать обёртку, то и дело, поглядывая на гостью. Наконец свёрток был раскрыт, и перед госпожой Берон появился совсем новенький фотоаппарат «ФЭД» довоенного выпуска.
– Боже! – воскликнула поражённая гостья. – Это же мой подарок!
На задней части корпуса стояла гравировка: «Дорогой внучке Евочке Шварц от бабушки Нины. 15.VI.41 г.».
– Вы нашли его в погребе, за бочкой?
– Да, – ответила женщина, – лет двадцать тому, когда родители делали капитальный ремонт. До нас здесь жило много семей…
– Плёнки внутри не было? – спросила гевэрэт Берон без всякой надежды услышать положительный ответ.
– Была, – сказал хозяин дома.
– И… где она?.. – затаив дыхание, произнесла гостья.
Вместо ответа женщина достала из ящика буфета небольшой толстый конверт и положила на стол.
Госпожа Хава, не веря в то, что сейчас увидит, вытащила из конверта пачку старых фотографий. Без спешки достала она из сумки очки – сказывалось самообладание хирурга – надела их и взглянула на первое фото. Со снимка на нее, улыбаясь, смотрела молодая стройная женщина; положив руку на деревянные перила, она стояла на крыльце флигеля.
– Мама! – тихо произнесла госпожа Берон дрогнувшим голосом. – Моя мама!..
Остальные фото она разглядывать не стала, с согласия хозяев спрятала конверт в сумку, чтобы посмотреть их потом, наедине, в гостинице. Туда же в сумку ей положили и фотоаппарат.
После такого невероятного события гевэрэт Берон пригласила всю семью в Израиль и обещала принять, как самых близких и дорогих родственников. Билеты и проживание в гостинице она брала на себя.
Потом её провели по всему дому. Но радости эта экскурсия не прибавила. Ощущение было тем же, что и в городе – комнаты, которые помнились ей большими и высокими, оказались маленькими и низкими. К дому была пристроена новая веранда. Кроме того, вся мебель во флигеле была другой, да и комнаты, видно, не один раз перелицовывались ремонтом. От того дома почти ничего не осталось, даже запахов. Впрочем, войдя в бывший папин кабинет, госпожа Хава с радостью увидела один из его книжных шкафов, в котором наряду с собраниями сочинений советских лет, стояли знакомые кожаные корешки старинных книг с золотым тиснением, и на какой-то миг душа её притронулась к Прошлому.
Когда гевэрэт Берон, простившись с хозяевами флигеля, вышла во двор, к дому уже подъехала «скорая», вызванная главврачом детской больницы. «Госпожа профессорша» объяснилась с доктором «скорой» и направилась к арке. Она вновь подумала о той драгоценной ноше, которую несла с собой. Мысли тут же переключились на фотоаппарат «Никон», который она оставила в гостинице, так как снимать в сумерках зимнего дня было бы глупо. Завтра утром она обязательно сюда вернётся и сфотографирует флигель при солнечном свете.
Подходя к арке, Хава обернулась, чтобы запечатлеть в памяти кусок своего Детства.
…И в тот же миг декабрьский вечер на её глазах превратился в июньское утро тысяча девятьсот сорок первого года…
Бронзовая Менора
Первая Свеча
Флигель во дворе
И нарёк Адам имя жене своей: Ева,
ибо она стала матерью всех живущих.
Пятикнижие МОИСЕЯ, Бытие, 3/20
Черноглазовской улицы неукоснительный склон…
Черноглазовской улице – самый нижайший поклон!
Черноглазовской улицей снова, как в детстве, иду,
Вспоминая её, словно во сне иль в бреду…
…Были в этом названии нежность, любовь и тепло,
Но название это, наверное, талой водой унесло…
…Черноглазовской улицы нету в глуши городской…
– Черноглазовской улицы нету! – шепчу сам себе я с тоской,
Поменяли название – затерялся во времени след,
Жаль, ведь есть эта улица, но прекрасного имени нет.
Анатолий Житницкий. Из стихотворения «Харьков, улица Черноглазовская…».
Только тот, кто любит приглашать,
может испытать удовольствие
от пребывания в гостях.
Хаим Вейцман. Суд и заблуждение
…Аппетитные запахи пирогов, фаршированной рыбы и куриного бульона с укропом – необыкновенные ароматы кухни, словно божественные облачка, плыли по всему дому, из комнаты в комнату, проникая во все щели, пока, наконец, не добрались до детской.
От всего этого кулинарного наваждения Ева моментально проснулась, и сразу же вспомнила, какой сегодня день. Ура! Воскресенье, пятнадцатое июня! Спать сразу же расхотелось.
Так всегда бывает. Когда с вечера помнишь, что у тебя утром куча дел, – вставать неохота. А когда знаешь, что завтра выходной, – обязательно проснёшься ни свет, ни заря. Но тем и хорош этот день, что, проснувшись, можно делать всё, что хочешь. Хочешь мечтать – лежи и фантазируй. Хочешь ещё поспать – повернись на другой бок и смотри хоть тридцать третий сон. А хочешь поработать в доме – вставай и трудись. Выбор большой. В будни такого себе не позволишь.
Но этот выходной был особенным – одновременно «днём веселья и днём труда»! Придётся здорово потрудиться, чтобы День рождения прошёл хорошо и весело. И хоть девять лет дата не круглая, но ответственная. Будет много гостей, и всех нужно принять от всего сердца, чтобы, уходя, каждый мог сказать, что у Евы Шварц был настоящий праздник.
Младший брат Лёвка испытывал небольшую зависть, потому что в его жизни таких праздничных дней было на два меньше. Не говоря уже о том, что День рождения Евы отмечали в середине июня, а Лёвку угораздило появиться на свет в начале февраля.
– Везёт тебе! – говорил он сестре с обидой. – На твой день рождения – и фрукты, и каникулы, и даже цветы!
– Фрукты для гостей, – отвечала Ева, – каникулы – для всех. А цветы дарят ещё и маме, и бабушке, потому что мы женщины. Тебе-то, зачем цветы, Кудряшка?..
Ева так назвала Лёвку, как только он родился, потому что его голова была сплошь из тёмно-каштановых кудрей. Лёвка их ненавидел! Ведь он мальчик, а не девочка! Несколько раз даже сам пытался их состричь, но бабушка Берта и думать об этом запретила:
– Успеешь ещё походить тифозным, холера на их голову! – говорила она, вспоминая годы Гражданской войны в городе Балте.
Лёвка действительно был похож то ли на ангела, то ли на херувима со старинных открыток, но больше всего на очаровательную еврейскую девочку. Впрочем, на какую же ещё?
Пряные запахи ванили, гвоздики и кардамона щекотали ноздри и манили к столу, приговаривая: «Открывай-ка рот, дружок, я – румяный пирожок!..»
Это бабушка Берта уже с раннего утра жарила, пекла, варила, а может быть, и не ложилась спать вовсе. Воскресенье! Каждый проводит его, как хочет!
Вот в прошлом году День рождения Евы выпал на субботу, и это доставило всей семье некоторые неудобства.
Тоже проблема, скажете вы. Ну, какая разница, когда его праздновать! Любой день недели хорош для этого. Или в ту самую субботу не взошло солнце? Или посыпались на землю звёзды, как из разорванного кулька медовое печенье? А может быть, дождь пошёл снизу вверх, словно фонтан на городской площади?..
Нет, отвечу я, и солнце взошло, и звёзды не посыпались, и тёплый дождь, как положено, пролился из туч. Шабес или «священнвя суббота» для верующего еврея – значит куда больше, чем сам День рождения в субботу.
Субботняя история, которая произошла с Лазарем Наумовичем, Михаилом Менделевичем и их женами Идой И Сарой – в прошлогодний День рождения Евы
Суббота – это не только Божий подарок и Божья милость после шести рабочих дней создания Мира, но и долгожданный покой для всех евреев, после вывода их по воле Бога из египетского плена.
«Борум шеф квод малхуто ле-олам ва-эд!..»
В этот Святой День нельзя ничего делать – ни застилать постель, ни готовить ужин, ни даже играть с кошкой. Зажечь свет в коридоре, и то считается грехом – ведь если Бог отдыхал в субботу, то так должны поступать и люди.
Поэтому еду готовили заранее, а свет включали во всём доме ещё с раннего вечера в пятницу (а в давние времена, зажигали свечи), и так, при лампочках или свечах, пребывая в мире и покое, семья молились, ела и пила во славу Божию, ожидая окончания шабеса.
«Благословенно имя Его царствия вовеки веков!..»
Правда, в шабес почему-то разрешается переставлять тяжёлую мебель, и, представьте себе! – до сих пор находятся семьи, которые этой поблажкой пользуются, тем самым, пытаясь даже в Святую Субботу немного улучшить свою жизнь.
В тот шабес, который выпал на День рождения Евы, вернее, в прошлый День её рождения, который выпал на субботу, никто из родственников мебель не переставлял. Это так, к слову. На самом же деле, случилось вот что. В их большом семействе были два верующих родственника, которых с жёнами тоже пригласили на семейный праздник. Один из них – кузен бабушки Берты, другой – дедушки Павла. Первого звали Лазарем Наумовичем, второго Михаилом Менделевичем. Ну, а их жён соответственно – Идой и Сарой.
Михаил Менделевич Левантович считался в Зуеве прекрасным часовщиком. Он мог оживить любые часы – от наручных и «луковок» до стенных и напольных. Даже куранты на башне Горисполкома, благодаря его умению, отбивают каждый час музыкальным боем. Честно отработав в кооперативной мастерской, Михаил Левантович недавно ушёл на заслуженный отдых. Был он невысок, совершенно лыс и отличался медлительностью. Его жизненная философия гласила: «Зачем спешить, если Время вечно?..». Жена Сара Соломоновна, в отличие от своего супруга, была женщиной энергичной и крупной, носила обувь сорок второго размера и, в полном смысле слова, любила жить «на широкую ногу». В то же время была она тонкой натурой и преподавала в музыкальной школе по классу фортепиано.
Второй родственник Лазарь Наумович Утевский тоже был пенсионером с небольшим стажем. Ещё два года назад он служил, не где-нибудь, а в районном Управлении Народного Комиссариата путей сообщения. И не кем-нибудь, а главным бухгалтером. Всю жизнь Лазарь Наумович очень дорожил этим местом и был человеком до крайности дисциплинированным – никогда не опаздывал на службу, не пил, не курил, редко улыбался. Когда все управленцы отправлялись раз в год в культпоход, ну, скажем на фильм «Волга-Волга», Лазарь Наумович сидел весь сеанс с каменным лицом и стеклянным взглядом, как комик немого кино Бастер Китон, словно показывали ему не музыкальную комедию Александрова, а «Божественную комедию» Данте. Но как бы изумились его коллеги, столкнись они с Лазарем Утевским вне службы! Они услышали бы шутки и анекдоты, которые буквально выплёскивались из этого смешливого рыжего человека! Правда, анекдоты не всегда «свежие» и почти всегда «с бородой».
А уж то, что он был набожным евреем, знали только самые близкие родственники и то под большим секретом. Когда он ходил в синагогу, то надевал чёрные очки, шляпу надвигал по самые брови и высоко поднимал воротник плаща, чтобы его, не дай Бог, никто случайно не увидел из Управления.
Жену его Иду Григорьевну можно было охарактеризовать не так щедро и подробно, а всего лишь двумя словами, зато какими! – «Прекрасная домохозяйка!». Вот так!
У обоих пожилых пар было по одной дочке, и обеих звали Лилями. Никто специально не договаривался, но так получилось. Когда Утевские должны были произвести на свет ребёнка, они жили на Украине, в Конотопе, и почти не общались с родственниками из Зуева. И, естественно, не знали, что у Левантовичей уже есть дочка Лиля. Когда же Лазарь с семьёй переехал жить в Зуев – что-либо поменять уже было поздно. Да и зачем?
Однако чтобы не путать девочек в разговоре, родственники стали звать дочь Утевских Лилей-Большой, а дочь Левантовичей Лилей-Маленькой. Прозвали их так не по возрасту, а по росту. Лиля Утевская, которая была на год младше Лили Левантович, была выше её на целую голову.
Лиля-Маленькая с детства мечтала стать скрипачкой, успешно закончила музыкальный техникум по классу вокала, но ещё с большим успехом сразу после техникума выскочила замуж за зубного техника Изю Бограда. Это была трагедия для её родителей, особенно для мамы Сары. Та мечтала когда-нибудь вместе с дочкой выступить в концерте – Лиля поёт, мама аккомпанирует. Но дочь спрятала свой диплом в платяной шкаф под стопку белья и, окончив курсы медсестёр, стала помогать мужу в его частном зубном кабинете. А спустя несколько лет у них уже родились дети – Вова и Элла, которым сегодня было по девять и семь лет, и Лиле стало совсем не до музыки. Правда, Сара пыталась учить игре на фортепиано своих внуков, но те пошли в породу Боградов – умные мозги, но голоса ни на одну ноту! Зато в августе в их семье ждали пополнение. И на третьего внука у Сары были большие надежды – уж на нём, она думала, отыграется на все семь с четвертью октав!
Что же касается Лили-Большой, то официально Лилия Лазаревна была незамужней, но при этом имела девятилетнего сына Марика с фамилией Глазер. В честь кого она дала сыну эту фамилию – не знал никто, даже сама Ида, которая была в курсе всего на свете. А может быть, и знала – её дело! По городу ходили разные слухи. Якобы тайный отец Марика был подпольный миллионер Саша Глазер, которого потом арестовали и расстреляли, по другим слухам – племянник известного Бени Крика, который проездом из Одессы в Москву остановился на ночь в Зуеве. Впрочем, слухи слухами, а сплетни сплетнями. Важно другое – в семье Утевских рос красивый и крепкий парень «в их породу», то есть, с веснушками на лице и по всему телу, как у Лазаря Наумовича и его дочки. Как говорят: «когда у девушки нет других достоинств, то веснушки – прелесть». Поэтому всех троих стали звать для краткости «рыжими». Кроме самой Иды. Она поседела ещё девочкой, в 1890 году, в Конотопе, во время погрома, когда на её глазах убили всю семью, и с тех пор красила волосы басмой.
Работала Лиля-Большая у дяди Миши Левантовича в часовой мастерской на полставки приёмщицей заказов и ещё на полставки уборщицей.
Следует добавить, что жили эти две семьи на одной и той же улице, где и семья Евы, каждая в собственном доме. Только Шварцы жили наверху, на горе, в самом начале Черноглазовской, а Левантовичи с Утевскими в самом низу. Оттого-то место стали звать «Низом». Достаточно было сказать: «у них, в Низу», или «пойдём в Низ», как всем было ясно, о чём идёт речь.
Улицу же Черноглазовскую назвали так потому, что жила на ней, лет триста тому назад, красивая девушка с чёрными глазами, которую родители разлучили с женихом и заставили выйти замуж за другого. А она, возьми – да не выйди, а она, возьми – да утопись!
Вот теперь, когда вы немного познакомились с этим двумя семьями, позвольте, наконец. закончить историю, которая произошла с Лазарем Наумовичем и Михаилом Менделевичем в прошлогодний День рождения Евы.
Дождавшись окончания Святой Субботы – а это был уже вечер – две пожилые пары, договорившись заранее, стали готовиться к походу в гости. Пока женщины одевались и причёсывались, пока красили губы и решали, какое платье надеть, пока подобрали туфли, которые подойдут к платью, пока собрали подарки, наступил поздний вечер. Они уже думали пойти завтра, но «хороша ложка к обеду». Ну, хотя бы к ужину. Потому что завтра, 16 июня, уже будет День рождения не Евы, а какой-нибудь другой девочки, скажем, Нади Пинкензон. Так что всё нужно делать вовремя. Сказано – сделано! Но как не спешили гости на торжество, преодолевая крутой подъём улицы по бесконечным деревянным ступеням, оказалось, что в доме Шварцев веселье давно закончилось, а сама именинница видит уже третий сон. Так что родителям Евы, облачёнными уже в пижамы и домашние халаты, пришлось извиняться перед запыхавшимися ночными гостями. Их, конечно же, покормили, напоили, но всё как-то быстро и наспех, так что праздника для них не получилось.
Вот вам одно из неудобств, когда День рождения приходится на субботу! Правда, только в тех семьях, где есть праведные евреи.
…Другим неудобством было то, что школьники в этот день тоже учились. Даже первоклашки. Должно было пройти ещё лет двадцать пять, пока, наконец, не только школа, но и вся страна получила в подарок два выходных дня в неделю. И сегодня почти никто из молодых людей не знает о «шестидневках», а о «семидневках», тем более.
Но в те времена, о которых я веду речь, у всего взрослого населения была семидневная неделя – то есть, «вкалывали» люди без выходных. Ибо строить социализм – дело хотя и почётное, но довольное тяжёлое. Хорошо, хоть в школах был один выходной, в воскресенье.
Вот мы и вернулись в начало рассказа, в то летнеевоскресное утро, когда Еве Шварц исполнилось девять лет.
…Гостей ожидалось много, человек двадцать. Впрочем, много это или мало, судить вам. У каждого свой кошелёк и свои гости. Для кого-то и десять человек аншлаг, а для других и полсотни не деньги. Словом, количество гостей – дело сугубо личное.
Кроме детей-родственников, о которых я уже упомянул, Ева пригласила ещё троих соседских ребят – своих давних приятелей по двору – Надю, Тату и Шурку. Надя Пинкензон росла в семье инженера, Тата Маляр в семье партийного работника, а Шурик Холодов был сыном дворничихи Зины, и жили они вдвоём с матерью в подвале старинного четырёхэтажного дома. А ещё Ева позвала трёх своих одноклассников, с которыми закончила первый класс – Лёлю Турчину, Олега Гончарко и Марьяну Клейдман.
В те годы, о которых идёт речь, в первый класс брали строго с восьми лет. И если кто-то родился в октябре, то в школу всё равно попадал только на будущий год. То же самое произошло и с Евой. В сентябре ей было уже больше семи. И хотя родители убеждали директора школы, что их дочь умеет читать, писать и считать, её всё равно взяли в первый класс в положенное время, когда Еве давно исполнилось восемь.
Впрочем, в то время всё было очень строго – если «с восьми», значит, с восьми, и тут уж никакое начальство не переспорить.
…Ева повернула голову к соседней кровати. Там крепко и спокойно спал младший брат Лёвка. Хотя понятие «спать спокойно» было не для него. Одна рука свисала к полу, зато ноги лежали на подушке – там, где должна была покоиться голова в кудрях. И происходил этот «перевёртыш» почти каждую ночь.
Внезапно с небес раздался звонкий голос под музыку скрипки:
– Гоп, гоп! Выше, выше!
