На земле Заратуштры

Наконец оказавшись в тени, я позволяю себе отдышаться и оглядеться по сторонам. С той стороны, откуда я пришла, отчётливо виднеется силуэт дома моих тёток. Я осознаю, что на самом-то деле прошла не так уж и много: моё тело обманывало меня, выдавая прошедшие десять минут за мучительные часовые страдания.

В тот же момент, когда я понимаю, насколько сильно меня вымотало это треклятое солнце и, стоит признаться, мои давно уже не юные ноги, я слышу хриплый кашель прямо за своей спиной. Обернувшись, я обращаю внимание сначала на ворота, которые я увидела пару минут назад, когда была уверена в том, что брошусь ниц и позволю солнцу меня расплавить. Ворота эти оказываются действительно знакомыми мне – это кладбищенские ворота. За ними простирается огромное, невообразимо огромное кладбище, и там – как иронично! – растут другие деревья, и хоть их и мало, но некоторые из них даже могут похвастать какой-никакой листвой. Удивительно: будто и впрямь в безжизненной пустыне, где я оказалась, только на кладбище можно было найти остатки жизни.

Я поворачиваю голову в сторону, откуда доносился хриплый кашель, и замечаю старика, который, сгорбившись, пристроился под навесом из обветшалой парусины и торговал цветами.

* * *

Вспоминая вчерашний день и минувшее утро, я сумела отвлечься от мыслей, обрушившихся на меня неуправляемым камнепадом. Пока я думаю над тем, как я вообще приехала в этот город, я наконец дохожу до нужного мне места и, постаравшись выдавить из себя улыбку, останавливаюсь напротив двух расположенных рядом могил.

Могильный камень тёти Розы похож на тот, который возвели на могиле её сестры. Оба надгробия выстроены из кирпичей цвета обожжённой охры и формой напоминают замысловатые куполообразные постройки. На куполе камня тёти Розы свежей краской нарисована красного цвета роза; на куполе тёти Лилии едва виднеется почти выцветшая, синего цвета лилия.

Удивительные и совсем не привычные для большинства людей надгробия возводятся здесь именно такими из-за особенностей местной почвы – мне кажется, что я слышала подобные объяснения, когда приезжала сюда в прошлый раз. Бóльшая часть надгробий напоминает миниатюрные архитектурные ансамбли; у некоторых даже есть подобие ограждения. Я не очень понимала, чем именно так отличалась здешняя почва, однако отсутствие мраморных плит с чёрно-белыми фотографиями позволяет мне чувствовать себя чуть спокойнее, чем это бывало на обычных кладбищах.

Я кладу букетик цветов на могилу тёти Розы; она бы, наверное, не одобрила этого – ей всегда казалось, что цветам место в садах, а не в букетах. Но что уж поделать: так было положено, и мне хочется верить, что она простила бы мне эту маленькую шалость, как простила когда-то мне то, что я сорвала в саду почти все её розы и подарила их ей и тёте Лилии за обедом.

Я осматриваюсь вокруг: могилы расположились аккурат там, где мне и сказал их искать сторож, – неподалёку от высокого мавзолея с большим круглым куполом. Мавзолей по форме напоминает надгробия, возведённые на могилах моих тёток; только он, разумеется, значительно больше, и купол его выкрашен в лазурный цвет, такой чистый и такой приятный, что белёсый оттенок неба по сравнению с ним кажется самым нахальным издевательством. Мавзолей возвышается, степенный и величественный, надо всеми остальными захоронениями. Он служит на кладбище своеобразным маяком, центром; мне в голову приходит мысль, будто мавзолей – это сердце, от которого ответвляются, петляя, артерии-дорожки, ведущие к маленьким сосудам и капиллярам вроде тех могил, возле которых стою сейчас я.

Чёрт его знает как, но через какое-то время я подхожу к этому мавзолею почти вплотную. Вблизи мне удаётся разглядеть маленькие резные оконца, которыми украшен купол; вероятно, их сделали для того, чтобы в мавзолее не было слишком темно. Я смотрю на резные деревянные двери с тяжёлыми ручками-кольцами и на секунду вспоминаю о том узоре, что я видела на маленьком мраморном надгробии; орнамент на двери очень похож на него – и, если бы я могла сравнить, я бы даже сказала, наверное, в каких местах узор был точь-в-точь таким, какой был на том камне.

Над дверьми, повторяя их форму, красуется мозаика того же лазурного цвета, в который выкрашен купол мавзолея. На мозаике распускаются белым кружевом цветы, и я думаю о том, как это удивительно красиво и одновременно с тем удивительно просто.

Я не знаю, что повелевает мной, какая неведомая сила заставляет меня это сделать, но я кладу руки на тяжёлые металлические кольца и тяну двери на себя. Они на удивление легко поддаются мне, будто сделаны вовсе не из дерева, будто это не большие резные двери, а всего лишь какие-то огромные куски картона, бутафория, искусно замаскированная под произведение ремесленного искусства.

Сквозь окошки, вырезанные в куполе, внутрь проникает белый свет. На лазурной мозаике, которой в помещении вымощены все стены, солнечные лучи превращаются в причудливые блики и прыгают, словно рыбки в воде, по глянцевой поверхности. В мавзолее прохладно, и на мгновение даже кажется, что я окунулась в воду, в приятную холодную воду, какая течёт обычно в горных реках и спасает путников от невыносимого зноя.

Повторяя узор над дверью, оплетает стены белым цветущим орнаментом тонкая ручная роспись. Среди цветов, словно прекрасные видения, танцуют нарисованные пери[2]: это несравненные владычицы рек и озёр, красавицы с изящными руками и плавными чертами лиц. Они смотрят на меня со стен, такие волшебные и тонкие, и я смотрю на них, как заворожённая, и не могу отвести взгляда.

Долго хожу кругами и рассматриваю их одеяния – лёгкий прозрачный шёлк, больше похожий на дымку облаков. И я рассматриваю их волосы, заплетённые в длинные косы, и рассматривала бы их, наверное, целую вечность, если бы не споткнулась обо что-то и не отвлеклась, невольно отрывая взгляд от удивительной красоты пери.

Не сразу понимаю, что оказалась возле большого нефритового надгробия, которое расположилось в самом центре просторного круглого помещения. Солнечный свет не касается его напрямую, и оно остаётся в полутьме. Мне даже кажется в этом свете, что надгробие сделано из настоящей живой воды – так причудливо играют, переливаясь, оттенки нефрита в холодной тени.

Это очень красивое надгробие, и оно определённо принадлежит какому-то очень важному человеку – иначе ему не стали бы возводить такой огромный и красивый мавзолей. Я решаю взглянуть на имя, что выгравировано на полу, у изголовья. К моему сожалению, я не могу прочесть надпись по одной лишь простой причине: на том месте, где положено быть словам и цифрам, я вижу лишь орнамент, напоминающий тот, что был вырезан на дверях.

Отрываю свой взгляд от надгробия и вновь принимаюсь рассматривать пери. В какой-то момент я осознаю, что в этом помещении совсем не ощущается смерть – кажется, что здесь, наоборот, самое живое место на кладбище, если вообще не во всём городе.

Странно, что я не помнила ни этого мавзолея, ни прекрасных пери на стенах, ни уж тем более нефритового надгробия. Я уверена, что место это было достаточно старым, и я уверена, что мои тётки не могли не показать мне его – уж очень здесь было красиво. Ещё долго стою я в этом мавзолее, наслаждаясь неожиданной прохладой и нахлынувшим на меня чувством спокойствия, стою и подолгу рассматриваю каждую из пери – я насчитала всего четырёх, хотя сначала мне показалось, что их было чуть ли не в несколько раз больше. Я бы, наверное, провела в этом месте целый день, окутанная непередаваемым, совершенно невероятным чувством умиротворения, если бы не заметила юркую тень, мелькнувшую за дверями и махнувшую мне, словно дразня, длинным хвостом.

Я тотчас выскакиваю из мавзолея, быстрым движением закрыв за собой двери. Оглянувшись, я замечаю животное, которое меня дразнило, – это степная рысь. Каракал, такой же точно, какой приснился мне сегодня ночью.

Удивлённо смотрю, как он, степенный и грациозный, мягкой поступью удаляется от меня, вальяжно размахивая длинным хвостом, то и дело двигая острыми чёрными ушами. Он движется от меня в сторону выхода, направляясь прямиком к широким воротам, которые виднеются перед ним. С минуту я стою и молча смотрю, как зверь уходит от меня и уходит всё дальше и дальше. Я думаю: как он здесь оказался? Каракалы ещё много лет назад были внесены в Красную книгу; оно и немудрено – помню, в детстве, ещё когда я была совсем маленькой, тётки рассказывали мне, что раньше каракалов можно было встретить чуть ли не на каждом шагу, а потом они исчезли, почти все исчезли и совсем перестали выбираться к людям. И вот он идёт передо мной, будто все эти россказни – так, байки, сказки для особо впечатлительных. Идёт, машет хвостом. Степная рысь – как она есть! Я наблюдаю за ним, не зная, что именно я должна сейчас сделать: не брошусь же я, в самом деле, играть с ним, как с каким-нибудь уличным котёнком?

Когда каракал, шагая всё так же медленно и плавно, скрывается за открытыми воротами кладбища, у меня вдруг резко больно колет в груди – будто кто-то крошечной булавкой решил мне проткнуть сердце, да не смог. Я, встрепенувшись от этого импульса, бросаюсь за ним, сама не до конца понимая, что делаю; догоню я его – и что дальше? Меня, впрочем, не особо волнует этот вопрос; воодушевлённая встречей с этим редким грациозным зверем, я бегу по кладбищенской дороге, напрочь забыв о том, что меня окружают погребённые когда-то люди.

Я бегу, глотая огромными порциями воздух с запахом пыли и высохшей травы, словно чай незаваренный ем ложками. Я бегу и, наконец добежав до ворот, останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам. Как и следовало ожидать, каракал исчез из поля зрения, будто его никогда и не было. Я думаю, что мне почудилось и что я рехнулась, – и, если честно, даже толком не нахожу аргументов, что доказывали бы обратное.

Вновь оглянувшись, я понимаю, что оказалась с другой стороны кладбища – у вторых ворот, откуда люди обычно покидают это место. Передо мной расстилается пустынная дорога: она идёт вдоль кладбищенского забора, огибая его и уходя куда-то в сторону горизонта. Мне кажется, что здесь невозможно встретить кого-нибудь, кто шёл бы тебе навстречу: эта тропа выглядит так, будто по ней уходили с кладбища домой, но никогда – наоборот. «Примета плохая», – сказала бы тётя Лилия про эту дорогу. «Чушь и суеверия», – ответила бы ей тётя Роза. Я уверена, что ни одна из них ни за что не вошла бы на кладбище по этой дорожке.

Впереди виднеется невысокий холм, на котором уютно пристроилось здание музея. Я вспоминаю о нём, как и о многом, что видела за последние несколько часов, только лишь потому, что вижу воочию: образ музея, о котором я никогда не вспоминала, вдруг собрался в голове сам, и мне показалось, что память о нём жила со мной бок о бок вот уже много лет, и я даже удивляюсь на миг, почему не вспоминала о нём каждый день. Я смотрю на простое прямоугольное здание безо всяких изысков или невероятных архитектурных ухищрений, которые обычно присущи всякого рода музеям. Уверена, что в детстве мне нравилось ходить сюда, но, как ни стараюсь, не могу вспомнить ни одного экспоната. Я обещаю себе заглянуть сюда, как только расправлюсь с вещами. Возможно, мы даже сходим сюда вместе с мужем; в конце концов, ему не помешает приобщиться к местному искусству.

Я оборачиваюсь назад, окидывая взглядом кладбище, и, переминаясь с ноги на ногу, так и не решаюсь по этой дороге вернуться туда, хотя очень хочу ещё раз оказаться в том мавзолее. Вместо этого я решаю в итоге пойти вперёд – и, вновь ведомая одному богу известной силой, я, высматривая по пути загадочно пропавшую рысь, шагаю по пустой тропинке и оказываюсь, словно по волшебству, прямо у дома Мальми.

Мальми была одной из немногих, кто хорошо относился к моим тёткам. Остальными двумя людьми в этом городе, кто тоже относился к ним хорошо, были её младшие сёстры – Сеги и Теги. Удивительно было вот что: я ни разу за последние десять лет не вспомнила ни о Мальми, ни о её сёстрах и даже не уверена была в том, что, если бы услышала их имена, смогла бы сказать, откуда именно я их знаю. Но вот парадокс: как только в телефонной трубке я услышала голос Мальми, я будто бы сразу вспомнила и её, и двух её сестёр, и их маленький домик, который по иронии расположился даже дальше от города, чем дом моих тёток. Неудивительно, что Мальми хорошо относилась к ним: судя по всему, они с сёстрами были отшельницами ещё бóльшими, чем тётя Роза и тётя Лилия.

Дом Мальми стоит чуть поодаль от того холма, на котором, возвышаясь белой глыбой, расположилось примитивно простое здание музея, похожее больше не на здание даже, а на иллюстрацию из учебника по черчению. Дом Мальми оказывается таким же маленьким, каким он мне запомнился – точнее, каким я его вспомнила, когда увидела. Прямо перед ним простирается бесконечная, бескрайняя пустыня, и можно подумать, что если в мире и существует дом, стоящий на самом краю света, то это – именно он.

Когда я стучусь в старую деревянную дверь, я пребываю в непоколебимой уверенности, что увижу взрослую женщину, – Мальми, в конце концов, была ощутимо старше меня. Когда мне открывает дверь девушка, которой с натяжкой можно дать максимум тридцать лет, мне думается, что это Теги – младшая из сестёр. И как же я удивляюсь, когда слышу тот же самый голос, что говорил со мной по телефону несколько дней назад:

– А вот и ты. Здравствуй.

Я оглядываю её, не желая верить своим глазам; Мальми выглядит точно так же, как выглядела десять лет назад, а то и вовсе – как в те годы, когда я была ребёнком. У неё, возможно, появились маленькие морщинки в уголках глаз и на лбу, но и те нельзя назвать проявлениями возраста. Всё те же густые длинные волосы, собранные в тугую косу, ниспадающую до пояса; всё та же тонкая талия и те же узкие плечи, которые я вспоминаю по крупицам, едва только обращаю на них своё внимание.

– Здравствуй, – я улыбаюсь ей, и мне вдруг становится неловко; я редко переживала по поводу своих лет, но сейчас наверняка выглядела очень постаревшей по сравнению с ней.

Позади Мальми, словно из ниоткуда, возникли две её молодые копии: сёстры так похожи на неё, словно они были её портретами, нарисованными, правда, в некоторой вольной интерпретации разных художников. У Сеги, второй по старшинству, кожа чуть темнее, чем у её сестёр; она ниже ростом и тоньше них и напоминает маленькую изящную статуэтку, вырезанную из прочного дерева. Теги, младшая сестра, выше Сеги и Мальми, и у неё особенно выразительные глаза зелёного цвета, похожие на нефритовые бусинки, тогда как у её сестёр – синие.

Младшие сёстры Мальми кланяются мне низко-низко, разве что не в пол. Они обе одеты в длинные шёлковые платья белого цвета, словно две юные прекрасные невесты; Мальми же облачена в тёмно-синий бархат.

Здороваюсь с ними в ответ, и Мальми дружелюбным жестом приглашает меня войти. Я снимаю обувь, и Теги тут же аккуратно складывает её на небольшую деревянную полку, пристроившуюся у самой двери. Иду вслед за Мальми по узкой прихожей в небольшую уютную залу, где сёстры предлагают мне сесть за круглый обеденный стол. Пока я жду, когда две младшие сестры закончат возиться на кухне, а Мальми выберет посуду, сижу, нервно дёргая ногой под столом, и раздумываю о том, что они, все трое, наверное, спали всё это время в морозильных камерах, не иначе. Мало того что ни одна из них не изменилась с нашей последней встречи, так ещё и их кожа – она была такой чистой и такой гладкой, будто они не жили в безводной пустыне на самом краю земли и совсем не страдали от ядовитой соли, которая, смешиваясь с пылью и грязью, оседала в лёгких людей вот уже многие-многие годы.

От моих мыслей меня отвлекает Мальми, усаживающаяся за стол прямо напротив меня. Я замечаю, что следом садится и Сеги; по традиции младшая из сестёр – Теги – не садится с нами сразу, а перед этим накрывает на стол.

Я смотрю, как каждой из нас младшая из сестёр приносит из кухни по личному чайнику с чаем, и вспоминаю, как любила эту местную традицию моя младшая тётка – Лилия. «Роза, – говорила она, – чай – это самое важное, что может дать человеку кухня». Когда на столе появляются чашки, а затем и пара блюдец с орешками, рахат-лукумом, пахлавой и прочими сладостями, Теги наконец усаживается с нами за стол, и мы начинаем беседовать.

Я мысленно радуюсь, что мы сразу приступили к чаю и тёплым словам о моей покойной тёте Розе, оставив нетронутыми молитвы. Роза терпеть их не могла: она предпочитала слушать пение птиц и перешёптывание травы и листьев или, на крайний случай, своё старое, привезённое «издалека» радио. Тётя Роза была человеком науки и обожала путешествовать и привозить из своих путешествий впечатления, тезисы и книги. Впечатлениями она делилась с Лилией, чтобы та зарисовывала их на стенах или раскладывала по шкафам, если впечатления были материальны; тезисы прокручивала у себя в голове и оставляла при себе, понимая их чрезмерную гениальность для простых людей. Книги оставались нам всем, но особенно, конечно, мне.

– Ваша тётя была замечательным человеком, – говорит Сеги, наливая себе в чашку чай из своего чайника с незатейливым рисунком.

– И правда, замечательным, – подхватывает Теги, ловкими пальцами цепляя кусочек пастилы, – мне так нравилось гостить у вас дома – ваша тётя всегда позволяла мне читать столько книг, сколько мне вздумается. Книги, право, у неё были самые интересные, я нигде больше таких не видела.

Я рассеянно киваю на эти и следующие за ними реплики. К своему удивлению и стыду, сама не нахожусь, что сказать им о собственной тёте, – мысли отказываются материализоваться в слова, чуть только я думаю о том, чтобы хоть что-то высказать. В какой-то момент мне даже хочется сказать, что вся их любовь к моим тёткам – это всего лишь любовь к людям таким же несчастным и отстранённым от общества, как и они сами. Эти мои мысли, к счастью, тоже отказываются превращаться в слова.

К моей несказанной радости, экзекуция приятными воспоминаниями длится совсем недолго: всё прекрасно понимающие и проницательные, Сеги и Теги, как только я допиваю вторую чашку чая, удаляются под каким-то совершенно глупым предлогом и оставляют меня наедине с Мальми.

Между нами на какое-то время воцаряется неловкое молчание. Пытаясь разбавить его, я спрашиваю первое, что приходит в голову:

– Как ты узнала, когда умерла моя тётя?

Мальми в ответ вопросительно смотрит на меня.

– Ну, – стараюсь объяснить я, – ты сказала, что тётя Роза «умерла прошлой ночью», хотя звонила мне вечером. Вряд ли ты ночью была с ней.

Мальми кивает, понимая суть моего вопроса, – и затем говорит следующее:

– Всё очень просто. Той ночью я сама проводила её в море.

Теперь уже я вопросительно смотрю на Мальми. Она, уловив моё непонимание, продолжает:

– Не думаешь же ты, что она лежит сейчас, закопанная в землю? Вздор. Она ушла в море, как и все мы когда-нибудь уйдём. То, что ты видела на кладбище, – просто символ, пристанище для души. Она сможет вернуться туда, если соскучится по родному краю, но потом всё равно отправится обратно в море.

Под конец её короткого монолога я всё ещё ничего не понимаю, но, судя по всему, Мальми больше не собирается мне ничего объяснять. Спустя пару минут напряжённого молчания она решает сменить тему на более нейтральную – и, что важно, – понятную мне хотя бы на слух.

– Я помню, ты хотела что-то спросить у меня, – мягко проговаривает Мальми. Я ловлю на себе взгляд её холодных глаз, и меня пробирает дрожь.

Дело в том, что, когда Мальми позвонила мне, я вспомнила, помимо прочего, ещё один интересный факт. Когда я была маленькой, к Мальми то и дело приходили городские люди; они сторонились её дома, за спиной называли её ведьмой и боялись её, будто она и впрямь была страшной, как какая-нибудь Алмауз Кампыр[3]. Тем не менее Мальми была известна своими знахарскими талантами: она умела вылечивать неизлечимое и помогала всем, кто обращался к ней за помощью. На моей памяти Мальми действительно была чертовски хорошей знахаркой; и, хотя я не верила ни в магию, ни тем более в знахарство, в тот момент, когда я невольно сказала ей по телефону, что хочу поговорить с ней, во мне говорил не голос моего разума.

Во мне говорило отчаяние.

Мальми не торопит меня. Она выжидающе смотрит, и в её холодных глазах я вижу столько мягкости и удивительной открытости, что перестаю бояться собственных слов, которые до этого момента просто наотрез отказывались выходить наружу.

– Мне кажется, – оторвавшись от её синих глаз и задержавшись взглядом на маленьких настенных часах, наконец говорю я, – что я бесплодна.

– Я знаю, – всё так же мягко отвечает Мальми, и я удивлённо смотрю на неё, – ты уже говорила мне о своих догадках.

– Но… когда?

Мальми не отвечает – загадочно смотрит в окно, и рассеянный свет, падающий на её лицо сквозь тонкий тюль, красиво переливается на гладкой молочной коже.

В недоумении смотрю на неё – когда я успела? Я ведь вообще-то считаюсь здоровой по всем показателям, и эта уверенность в собственной болезни закралась ко мне совсем недавно.

Мальми возвращается взглядом ко мне и понимающе кивает:

– Не помнишь, значит. В точности как в тот раз.

Я чувствую, как ускоряется биение моего сердца; мне страшно делиться с ней собственными догадками – но я не могу молчать, я не за молчанием так долго сюда ехала.

– Это же от здешнего климата, да? – прямо спрашиваю я. – Мне говорят, что со мной всё в порядке, но послушай: я в детстве надышалась солью и прочей гадостью, в этом ведь вся причина?

Сморозила глупость. По лицу её вижу – точно, глупость.

– Соль-то она соль, – наконец говорит Мальми, – но с тобой тут дело в другом.

Моё сердце колотится как ненормальное, и мне кажется, что оно вот-вот проломит грудную клетку и упадёт на стол; оно будет извиваться и прыгать, как угорь на сковороде, пока совсем не выдохнется. Затем оно остановится, и я возьму его в руки, и уйду с ним далеко-далеко – в пустыню, и там закопаю его, и больше не буду пытаться побороть это липкое чувство вины, потому что больше ничего не буду чувствовать.

Мальми аккуратно касается моей руки, затем прикладывает ладонь ко лбу.

– Ты перегрелась на солнце, – спокойно говорит она, – идём, приляг ненадолго.

– Я не могу иметь детей, – пытаясь унять собственное сердце, норовящее выскочить в любой момент, говорю я.

Мальми провожает меня в небольшую спальню – по-видимому, в ту, где спит она сама. Она укладывает меня на узкую кровать поверх мягкого махрового покрывала; я ложусь и тут же чувствую, как тяжелеет моя голова.

Цепляясь за последние видимые нити сознания, я слышу тихий голос Мальми:

– Тебе нужно просто захотеть вспомнить.

Когда она договаривает последнее слово, мои веки тяжелеют, и я проваливаюсь в тёмный бездонный сон.

Сквозь густую вязкую темноту я вижу, как впереди, то появляясь, то исчезая, мелькает силуэт каракала; я пытаюсь бежать за ним, но выходит так, что я иду, – и шаги мои медленные, мучительно медленные.

Я кричу ему: «Постой, подожди меня!» Но он хочет играть, он совсем не хочет останавливаться и ждать меня.

Я пытаюсь бежать за ним, и единственное, что я вижу, – как он удаляется от меня, становясь всё меньше и меньше, в конечном итоге и вовсе превращаясь в частичку этой непробудной мёртвой темноты.

Когда я просыпаюсь, я не сразу понимаю, где нахожусь. Потерев глаза, я, приподнявшись на локтях, смотрю в окно. Солнце, похоже, давно село – за окном темно и уже виднеются первые звёзды на синем ночном небе. Я встаю с кровати и наощупь дохожу до двери: нужно отыскать Мальми и поблагодарить её, нужно…

Когда я открываю дверь и делаю шаг вперёд – замираю от неожиданности. Мой носок, мой смешной носок с совершенно невзрослым мультяшным рисунком намокает, и я понимаю, что наступила на воду. Подняв глаза, я вижу перед собой длинный узкий коридор, освещённый огромными люстрами, свисающими с высоких потолков на железных цепях. Белый свет, совершенно магический и будто бы звёздный, падает, переливаясь, на стены зелёно-синего цвета, выполненные из нефрита; я смотрю под ноги и замечаю, что и пол здесь тоже нефритовый, и воды здесь мне по самую щиколотку – повезло ещё, что не наступила полностью.

Я стягиваю с ног носки и складываю их в карман, а затем, закатав штанины, делаю шаг вперёд. Мне кажется, что это всё происходит в каком-то сонном бреду, не иначе как снится мне; или мне всё ещё плохо от солнечного удара. Так или иначе, я решаю пойти вперёд и отыскать Мальми – будь она Мальми настоящей или Мальми из снов.

Мои ноги погружаются в прохладную воду, и я, боясь поскользнуться, начинаю шагать – очень медленно и осторожно. Я иду и чувствую, как что-то касается кожи моих ступней, – опустив глаза, я вижу, что в воде, прямо у моих ног, плавают, играя друг с дружкой, парчовые карпы. Они безумно красивые, эти рыбы – красно-белые, жёлтые, синие, самые-самые разные, они плавают друг за дружкой и, будто не замечая меня вовсе, задевают своими скользкими маленькими хвостами. Я с интересом наблюдаю за ними какое-то время и потом вновь продолжаю идти.