banner banner banner
Возвращение Орла. Том 1
Возвращение Орла. Том 1
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Возвращение Орла. Том 1

скачать книгу бесплатно

– Давай, Михаил Васильич, давай… ноги-то… – кряхтел Аркадий.

– Тоже мне Бунчук-пулемётчик… – помогал ему Семён и, когда удалось-таки захлопнуть дверь, отряхивая руки, выговорил театрально. – Замкнулась над ним чёрная, набухшая беззвучием пустота.

– И верните его живым и здоровым, – вспомнил на прощание наказ ядерного «папы» Тимофеич, – он ещё родине нужен.

– На кой ляд? – брезгливо вытирая о брюки пахнущие Орликовым ладони, спросил Капитан.

– Родина его награждать будет… вот, смотри, – достал бумагу с выпиской из Указа Президиума Верховного Совета СССР.

– Ох ты! – изумился Капитан и показал Указ ребятам.

– Обидели Орла, – сокрушённо вздохнул Африка, – он «Героя» заслужил, а ему только «Знак Почёта». Посидели бы эти из Президиума месяц в гараже! Обидели.

– Вещи, вещи его не забудьте!

– А какие – его?

Около автобуса кучей лежали несколько рюкзаков и сумок.

– Вон та, по-моему, красная, тощая.

Виночерпий расстегнул молнию: пиджак, свитер, трико и тапочки.

– Его?

– Не в детском же саду, не подписано. – Достал с самого дна сумки общую тетрадь. – Сейчас узнаем… – наугад прочитал: – «Пьяный совершает много такого, от чего по утрам краснеет. Сенека». Вот книжица ещё… ох ты, раритет, 1915 год! «Опыт принудительной трезвости. Издание московского столичного Попечительства о Народной трезвости». Его!.. Вот несчастье-то…

Председатель общества трезвости был перманентно готов к ведению антиалкогольной пропаганды. Даже будучи смертельно пьяным.

Когда Капитан, морщась, вёл под руки обессилевшего от рвоты Николаича к поручиковской «копейке», то поймал на себе колючий взгляд: Крючников сидел на рюкзаке чуть поодаль от общего копошения, скривившись в привычной брезгливой усмешке.

«Вот гад! – даже скрипнул зубами в противной самому себе бессильной злобе на Крючникова за то, что он без слов, одной вот такой гнусной усмешечкой умудряется во всё добавить яду… да и не яду – какого-то особенного скунсовского дерьма. Уж если и железобетонные, легированные факты, даже такие, как Победа, под этими скунсовскими струями могут превращаться в сомнительные (а потом во вроде как и ненужное, а потом и вовсе – вредное!?), то что говорить про полуживого Николаича?

За блокаду он своё получил, а за Николаича… терпи, Капитан!

Впрочем, Крючников уже сменил объект – теперь он ухмылялся в сторону тщетно пытавшего прекратить встрече-прощальную пьянку начальника десанта.

А Селифон, вернувшись из белого домика, куда отлучался звонить, опять стоял на подножке автобуса и сверху, как будто равнодушно, поглядывал на эту встрече-прощальную Эльбу-Оку физиков-колхозников с колхозниками-физиками. Когда, наконец, стараньями грустнеющего на глазах Тимофеича встреча закончилась, он освободил проход, терпеливо дождался, пока все отъезжающие кое-как упаковались в салоне, занял своё место и, прежде чем закрыть дверь, высунулся в салон и рявкнул:

– Не блевать!

Двое из ларца – ещё двое

Всё, что приближается к сущности, раздваивается…

    Ж. Парвулеско, «Португальская служанка»

Есть только три места на всём побережье, откуда они могут попасть на корабль.

    О. Генри, «Короли и капуста»

В этой дымной чехарде никто не обратил внимания на белую «восьмёрку», припарковавшуюся с другой стороны дороги. Двое, водитель и пассажир, похожие друг на друга то ли как братья, то ли как отец с сыном, тоже наблюдали за сменой капустного десанта, но не так, как женщины из бухгалтерии.

– Долго они ехали, надо было бы сопроводить, – сетовал «отец».

– Сам же не хотел тащиться за автобусом, – отозвался «сын». – Вон, лысый с бумажкой, наверняка старший.

– Что там на него?

– Валентин Тимофеевич Янченко, начальник реактора, пятьдесят один, не пьёт, не член, в общественной жизни не участвует принципиально, в колхоз за столько лет первый раз, – оттарабанил по памяти «сын».

– И сразу старшим?

– На безрыбье, небось.

– Небось! – передразнил «отец». – Нет, брат Митя, за небосью нас в это закапустье не послали бы.

– А зачем послали? В Москве такая карусель закручивается, а мы пьяниц в деревне караулить… вон, тащат.

– Неизвестно, где она на самом деле закручивается… похоже это они «кавалера» несут. Освежи…

– Михаил Васильевич Орликов, сорок девять, начальник ускорителя, член с шестидесятого, активист, сейчас председатель общества трезвости, запойный.

– Красота.

– За ним, что ли дозорить?

– Кто бы знал.

– Странно всё это. Принеси то, не зная что…

– Кому надо, знают…

– А третьего-то как определить? Хоть бы фотографию дали, или словесный, а то – Скурихин и всё.

– И всё?

– Да всякая хрень: оператор, б/п, хотя активный и рвётся, не принимают, предлагали место референта в Средмаше – отказался. Ну и что? Какой-то дебил ориентировал, нет бы – рост, волосы…

– Дебил-то дебил, но его про рост, наверное, и не спрашивали. Тебе бы, литёхе, место полковника в Главном предложили – отказался бы? То-то. Так что, чекист, определи вожачка глазом.

– Да в этом кубле…

– Кубла ты ещё не видел… А вот посмотри на кудрявого аполлончика… с лысым только что тёр, рукой махнул – и двое куда-то побежали.

– Куда-то… нашего запойного трезвенника обратно волокут.

– Интересные физики.

– Да это простые пьяницы!

– Много ты понимаешь в простых пьяницах, пижон.

– Так кого пасти, дядь Вов?

Когда уже уехал автобус, когда большая и относительно трезвая часть десанта убралась в свои «апартаменты», и даже когда колонна из трёх транспортных средств скрылась за поворотом на Бор, двое из ларца все сидели, о чём-то по очереди друг друга спрашивали, так же по очереди пожимали плечами и, наконец, поехали следом за «копейкой», «запором» и «Уралом», решив, видимо, что трезвое большинство никуда от них из барака не денется.

И ещё двое… Никто, конечно, не заметил и того, как какой-то «гороховый», рыжий, в это время покидал десантную поляну – он толкался в этом пьяном кавардаке, старательно кося под своего – тоже с рюкзачком, в сапогах, прислушивался, даже порывался помочь тащить пьяного Орла, – а теперь, пройдя полдороги до барака вместе со всеми остающимися, свернул в Школьный переулок, потом, метров через двести – на параллельную берегу Оки Советскую улицу и, в сапогах, уселся за руль серой «Волги» с московским номерами.

– Здесь они будут жить, в бараке рядом с правлением, – сказал он тучному, с поросячьими глазками, компаньону.

– Все? – с недоверием переспросил толстяк.

Гороховый как будто икнул, очередной раз удивляясь продемонстрированной интуиции – ведь наверняка, толстятина, из машины не выходил, но откуда-то знает, что не все, чует… и как он чует?

– Почти, – ответил с напускным спокойствием, хотя раздражение подступало: с чего бы он отчитывается? Сначала сбегай узнай, теперь доложи… раскомандовался! Не помнит он, чтобы кто-то Гогу старшим назначил. По возрасту моложе, по опыту и заслугам тем более, одна фамилия, так и он не Иванов…

– Не морщись, не в Ленинграде. Так все или как?

«Подслушал, что ли? Да в Ленинграде он бы его на третий ряд посадил, и то с краю, а тут – шеф… Нет, тут не только фамилия, ведь чует и мысли слушает… и знает, наверняка, свинтус, знает то, о чём ему приходится только догадываться – за каким лешим нас сюда забросили, от таких дел оторвали?»

– Восемь человек на двух машинах и мотоцикле поехали жить на какую-то косу, туристы…

– Восемь мальчиков, восемь физиков едут в смерть… – пропел толстяк задумчиво, и над поросячьими глазками вопросительно взметнулись жидкие брови.

– Нет, нет, – поспешил упокоить толстяка рыжий, – я же, Гога, не дурак, я их пощупал, среди них ни Юры, ни Шуры, ни Валеры, ни Гены. Уехали Михаил, Семён, Веня – Венечкой они его звали… или Винчиком… Аркадий ещё какой-то, прости господи…

Толстяк вздрогнул и угрожающе набычился. Рыжий осёкся – как мог забыть, что у того старшая родня всё сплошь Аркадии? И тесть, и дед… Быстро замял:

– …ну, и прочие, ни одного нашего.

– Нашего-вашего, в твоих «наших» нашего с тобой нет ничего, – недовольно пробубнил толстяк, – и не зови ты меня этим грузинским именем!

– Хорошо, Гога… о-о! – и срочно, чтобы затереть очередную оговорку, добавил: – Большинство всё равно здесь осталось.

– Да что нам большинство? Ты, Толян, свою дерьмократию из головы удали, не люблю я это слово – большинство, бр-р-р…

«Что ни скажи, всё не так», – вздохнул рыжий, чувствуя, как, несмотря на свою брыкливость, старшинство над собой начал признавать.

– Так куда, ты говоришь, они поехали?

– На косу.

– На кё-ёсу, – передразнил Гога, закрепив этим своё верховенство, – на этой змеючей реке кос больше, чем домов в Москве.

– В сторону Овощного.

– Поехали.

Рыжий тихо выругался и повернул ключ зажигания.

В сумбурных директивах отмечалось, что есть только три места на реке, где этот замаскированный под физиков-колхозников десант мог попасть на присылаемый за ними корабль (катер? баржу? ракету на воздушных крыльях?). Первые два как будто понятны: Коломна, заштатный городок, почему-то попавший вдруг у этих стратегов в чуть ли не мировую столицу, и устье Ройки, где строился первый российский военный корабль «Орёл», якобы прообраз того, не зная чего. А третье было неизвестно даже таким крутым дядькам, которые их сюда командировали… «По обстановке…»

Толян было воспротивился этой странной командировке – куда? У нас же серьёзное дело, коммунизм рушить – в самом разгаре! Но его осадили, обидно осадили. Некоторые слова хлёстче подзатыльника. Крутые дядьки…

Мы едем!

…в слове «свободный» есть доля шутки.

    Г. Гессе, «Игра в бисер»

Не грех ли на залив сменять дом колченогий, пусторукий…

    Б. Ахмадулина, «Побережье»

Что за жизнь должна быть у людей, чтобы только от перемены несвободы на меньшую они уже сходили с ума? Или дело именно в перемене? Выбрались из подвалов – в прямом и переносном смысле. Или – в весне? Что для них свобода?

Поселение Малеевское, оно же совхозное отделение «Овощное», от Деднова (Дединово местные чаще называют по-старому – Дедново) вверх по течению Оки километра четыре, по асфальту все десять.

Нет в нашей средней полосе поры лучше, чем середина мая: всё цветёт, щепка на щепку лезет (Ощепков на Ощепкову, «Люба! Я вернулся!»), земля дышит, рвёт её изнутри семя и рвётся само, и рыба, и птица, и откомандированный в колхоз физик – все с ума сходят. Весна!

Эх, разогнаться бы до сверхзвуковой – быстрее, быстрее, хотится, хотится… – но то и дело приходилось тормозить, даже останавливаться: слева направо переходило дорогу одно коровье стадо, через километр справа налево другое, ещё через полкилометра третье стадо вообще шло по дороге, украшая асфальт дымящимися заплатами, а по сторонам, вблизи и вдалеке, тут и там виднелись ещё и ещё разноцветные коровьи семейства.

Поручик от нетерпения нервничал, Аркадий ликовал:

– Свобода! Воля! – В восхищении тыкал пальцем в скопления крупных рогатых и радостно выдыхал: – Вот это галока!

Поручик и не переспрашивал, какая-такая галока (команда начинала привыкать, что Аркадий вытворял последнее время со словами не пойми что, иногда произнося и самому себе непонятные созвучья), но про себя подумал, что если кто-то захотел бы придумать этакую коровью планету, то лучшего прообраза, чем эта окская пойма, нигде в мире не найти.

– Плодитесь, коровы! – орал не своим голосом в открытое окно Аркадий. – Плодитесь, жизнь коротка! – И опять своё: – Свобода! Воля!

После поворота перед Бором дорога километров пять петляла вдоль Прорвы, утонувшей в густом дурмане черёмуховых зарослях. И само Малеевское кипело белым – цвели яблони и вишни. И маленькое человеческое облачко, движущееся на трёх железяках к заветному месту на волшебной реке, тоже кипело белой радостью ожидания… чего?

О, как проста и одновременно непостижима природа этой ожидаемой радости… проста, конечно, проста, ибо всего-то закупка «лучка зелёного» на закуску – а что может быть обыденней? – уже отголосок древнего общего моления, малого собора, единения той души, которая в таком вот соединённом виде и есть – русский человек, с песней, пляской и хороводом; души, этого Богом устроенного для русского человека гнезда, из которого он, вечный божий птенец, уж тысячу лет выпадает, по которому эту же тысячу лет тоскует и ищет любой повод возвращения в него – в состояние исконного русского малого, но так много значащего для русского человека собора – общего труда, общего отдыха, общего кайфа!

Поручик на «копейке» (Аркадий на переднем и никакой Николаич на заднем), Капитан на «запоре» (сзади, заваленный канистрами и банками, Виночерпий и никакой Орликов спереди, запихнули-таки), и Африка с Семёном – на «Урале». От радости клаксонили: «Едем! Свобода! Воля!»

Поворот за поворотом приближались к Малеевскому. Каждый из ребят по доброму десятку раз бывал здесь – на посадке, на прополке, на уборке… родные места! Да только что эти посадки-прополки-уборки? Воля! Ока! Фляга с брагой! Песни, рыбалка, девчонки… э-эх! Свобода!

И орал целомудренный Аркадий то в своё окно, то в ухо Поручику:

– Свобода! Воля!

А на заднем сиденье приходил в себя, вовремя проблевавшись, но скорее всё-таки от приближения заветного берега, Николаич. Как обычно в таком «возвращающемся» состоянии, первыми начинали активничать его светлые мозги: руки поднять и глаза открыть он ещё не мог, но – мозги, мозги! – уже в абсолютно трезвом тумане начали активно перемалывать жерновами полушарий влетавшие в уши слова, а влетали с небольшим интервалом только эти два: свобода! воля!

«Вот дурак, кричит подряд два таких разных слова… Кто сказал, что русскому человеку нужна свобода? – рассуждал мозг физика, не спрашивая разрешения у спящего хозяина. – Это жалкое слово. Обидное для русского человека слово. Свобода нужна рабу. Русскому человеку не нужна свобода. Русскому человеку нужна не свобода, русскому человеку нужна именно воля».

Потом мозг попытался привязаться к месту и времени – где я? Сколько уже едем? – но не сдающийся хмель вместо времени и места всё подсовывал «свободу» и «волю», одну вместо места, другую вместо времени, и заставлял рассуждать о них, забавляясь послушностью этого средоточия ума ему, безмозглому хмелю.