скачать книгу бесплатно
– Тогда уж!..
– Ничего не тогда уж, само собой это не случится, это – преодоление, мужское. Не сумеешь – останутся только пьяные сопли, как у всех этих серебряно-золотых, и хныканье, чтоб тебя за это ещё и жалели, а в это время чёрными белилами…
– Всё-всё, сама сказала – меняем тему.
«А ведь ей просто обидно за «Орла», – с удовлетворением подумал Семён, но, даже не пошутив над чёрными белилами, тему решил сменить, немного ревновал, что все его мысли она опять выскажет первая, но при этом не упустил и подсластить самолюбие сельской патриотки:
– Расскажи мне лучше эту сказку про возвращающегося «Орла».
– Расскажу… только это не сказка.
– Ну – легенда.
– И не легенда, – только и сказала Катенька и теперь даже как будто обиделась.
– Откуда же, девочка, тогда ты это знаешь?
– Живу я здесь, мальчик.
И, как будто обменявшись паролями, примирительно засмеялись.
Поэмка
Стихотворение и то, что его вызвало – какие несоизмеримые величины!
М. Цветаева
Семён, когда только начинал её слушать, самые первые минутки, удивлялся, насколько она не как все дединовские, да и вообще современные девушки, которым бы покурить, немного выпить, пофлиртовать-нарядиться… но куда Волга впадает – не знают. Как-то пафосно звучала эта водно-историческая энциклопедистика. Словом – не как все. А в конце, через какие-нибудь четверть часа, думал наоборот: это все не как она, ибо так естественно знать о большой родине простые вещи, особенно если они так связаны с историей родины малой, с твоими же предками… дико – не знать, не интересоваться. Когда пытался представить её женой – не своей, хоть чьей-то – не получалось, опять казалось, что она будто и сделана не из женского материала, но потом опять вдруг открывалось, что он, да и все его друзья, знать ничего не знают о настоящем женском материале и до сих пор имели дело с чем-то суррогатным, специально размягчено-увлажнённым, раскрашенным и пахнущим парфюмерным магазином – специально, чтобы скрыть отсутствие настоящего женского запаха – запаха ветра по волне и травам, ливня в лесу, луны в морозном небе, чего-то ещё, ещё более простого и важного, больше того – главного, но даже им, поэтом, невыразимого словами… И мужчина ей нужен тоже из другого материала, настоящего мужского, а никак не физик-лирик-пьяница, которого могут на счёт «раз» выгнать из НИИПа на посадку капусты… а потом выгнать из НИИПа за непосадку. Орёл ей нужен, а не Семен Семёныч. Эх, ма!..
И свои недавние мечтанья: а вот взять её за плечи и поцеловать! – показались ему сейчас не только дерзкими, но и глупыми, неуместными и кощунственными. Чувствовал, что близость с Катей возможна лишь как некое таинство, приобщение к священному, такое, какое подспудно чувствует каждый в мгновенья первого соития, чувствует, но в силу цивилизационной дикости своей даже это священное за священное не считает. И жена, и все другие женщины, которые как женщины, были уже в его жизни, показались ему вдруг ненастоящими, даже – странное чувство! – не женщинами, какими-то недоженщинами, муляжами, их женственность начиналась с почти стандартного кокетства и оканчивалась нижним бельём, а чего-то главного, одновременно девственного и материнского, тайного и властного, чему хочется подчиняться всей своей могучей мужской самостью – увы.
«России нужен матриархат, – думал он потом, – нужно персонифицировать то святое чувство родины, живущее в каждом русском мужике, матери, богоматери… Бог-отец – абстракция, а божья мать – живая… Да и кто может верно чувствовать биение жизни, как не самая к Богу близкая сущность, человеческая его жена? Не зря все эти легенды про золотую бабу.
Нет, не дотягивал он до героя, до того типа мужчины, которого может полюбить настоящая женщина. Понимал и мучился этим. Катя может его пожалеть, но не полюбить, какая-то в нём, в них, во всех нынешних, ущербность, они расквасились, расплылись от мирного времени, они вообще не умеют жить в этом мирном времени… «Чего тебе – войны? На войне и дурак героем может стать, а ты вот в обыкновенной, в мирной нашей болотной жизни попробуй стать мужчиной. Не соскользнуть в дешёвую браваду – пить, курить, деньги, понты, а героем быть, чтобы Дева могла тебя не пожалеть, а полюбить» А он бы полюбил… Её одну полюбил и всегда, всё бы для неё… стоп, стоп… а ведь Деве мало, чтобы ты только её любил, даже не мало, это ей вообще не нужно, ей нужно, чтоб ты был героем, и чтобы она тебя за это полюбила… «Я её с другими женщинами спутал, тряпичницами, собственницами… скучно».
– Думала, ты мне уже свою поэму привезёшь. Такое яичко хорошо бы к христову дню…
– Яичко-то я привёз, да из него одного яичницу не поджарить.
– Ну, без аллегорий.
– Да не в одном крещении дело. Из этой одной точки ни прямую, ни кривую не построить.
– Уж определись: поэт ты или геометр.
Год назад, когда Семён подарил ей свою книжицу, нахвастался, как ребёнок, что к 1000-летию крещения Руси пишет почти крамольную поэму, и даже читал начало и маленькие отрывки из вступления.
А первая книжица… Что ж… Пока не издал её, хотелось, чего греха таить, славы, что ли, чтоб узнавали, чтоб благоговейно заглядывали в глаза в ответ на подаренный экземпляр… Но как только это случилось, как только пахнущая типографской краской драгоценность оказалось в его руках, всё вдруг переменилось: «Кой чёрт в этой славе? Перед кем, господи? Не то что известности не хочется, больше – не хочется, чтобы вообще кто-то знал, что этим и этим мыслям – ты создатель, Тот, кому нужно и можно это знать – знает, а остальное настолько мизерно и неважно! Да, было так, что дурацкие капустные вирши о пьянках с друзьями он читал и пел охотно, но едва лишь иная искорка загоралась в странно рифмованных словах, превращая их совершенно в иное вещество – сразу табу: не для всех, это моё и Его. Каждое такое, с искрой, стихотворение было сродни прекрасному беззащитному дитяти, которое ни в коем случае нельзя выпускать одного на шумную, грязную, полную обидчиков улицу. И в то же время верилось, что достаточно стихотворение написать, и в тот же миг всем духовным родственникам оно неведомым образом становится известным, а остальным – зачем? И ещё было странное чувство… измены? Предательства? – возникало всякий раз, когда после Кати, дарил книжку кому-то ещё… Творчество интимно и этим всё сказано. Поэтому заставить его прочитать своё стихотворение было невозможно, а когда читал кто-то другой – он мучился.
– Ну и зачем ты тогда их пишешь? Для кого? – недоумевал друг Аркадий.
– А детей мы зачем рожаем?
– Да мы и не рожаем…
Но Кате начало поэмы и маленькие отрывки из вступления читал.
Святогор и малых – три
Гроб нашли богатыри.
Пустой.
Постой!
Мерить принялись.
Первый – кто плечом поплоше.
Не видать в гробу Алёшу!
Лёг Добрыня в домовину –
Занял только половину.
Лёг Илья –
Со всех концов щелья.
«Дай-ка я!»
Святогор,
Сварогов правнук,
Самый правильный из равных,
Святогор,
Даждьбожий внук,
Уложил себя, как гору, –
Впору!
Вдруг
Гроб –
Хлоп!
Бросились богатыри,
Все оставшиеся
Три
Отворять,
Вызволять богатыря –
Всё зря!
Принялись рубить мечами –
Гроб покрылся обручами,
В крепь обхватья.
Всё не впрок –
Мольба и злоба!..
– Бросьте, братья, -
Им из гроба
Старший рёк, –
Видно, Бог
Для меня его берёг.
Время!
Вы ж себя виной
Не мутите.
Бог – со мной.
Вам же – дальняя дорога
С новым Богом,
Так и знайте.
Помните себя.
Меня – поминайте
По заветам.
Их беречь вам,
Как зеницу!
Слушайте:
Держать границу.
Сколь ни минуло б веков,
Славить правильно богов,
И в тяжёлый, лютый год
Помнить: мы велик народ!
Помните себя.
Меня – поминайте.
И – прощайте!..
Затряслась гора, горя,
И взяла богатыря…
Читал не как дарил, не как экзамен, а как долг отдавал – так же было и с книжкой, ибо чувствовал – не понимал, до понимания было далеко! – чувствовал, что каким-то неведомым образом Катя вплетена в события, происходящие с ними всеми последние годы.
А что происходило? Произошло? Тронулись вдруг в рост в душе спящие почки? Предназначение, которое с годами затерлось бытом. Он же помнил детское благоговение перед чистым листом бумаги, чистый лист был в его детском мозгу вмещал все возможные чудеса на свете, это не могло быть воспоминанием только-только начавшейся жизни, что было вспоминать 5-летнему ребёнку? – это было вспоминанием иной жизни, другого бытия, бытия не его, Семёна или Юрия Евгеньевича, а бытия вечной души, которая только на этот мизерный кусочек времени обзавелась этим именем. Появляющиеся на листе буквы были не просто буквами и словами, они были окошками в таинственный мир, настоящий, куда более настоящий, чем тот, что окружал его. Мать рассказывала, что новые детские книжки он сначала долго нюхал и обижался, если их начинали ему читать, даже иногда плакал, ревнуя испещрённые волшебными буквами белые страницы к не понимающему их сути читающему взрослому человеку. Потом, задолго до школы, он смешно срисовывал печатные буквы на свой чистый лист и, даже не умея прочесть скопированного, бывал счастлив, собирал листочки в стопочку и прятал ото всех у себя под матрацем… Школа утащила его в свою колею, как ни странно, собственно грамота, умение писать никак не отзывались, не аукались с тем реликтовым зовом, а скоро и вовсе уроки, двор, футбол заглушили его. Лет в четырнадцать случился рецидив – по реке созревшей крови он почти вернулся к сверхтайне написанного, а теперь и зарифмованного слова – целый год он портил парты четверостишиями-посвящениями своей первой любви, а вот тетрадка, в которую аккуратнейшим почерком, каким не удостаивал ни одну самую важную контрольную, он переписывал свои наскальные (нашкольные) вирши, засветилась вдруг тем самым наджизненным светом… но он опять не внял ему, почти справедливо отнеся причину стихотворной эйфории на счёт первой, конечно же – настоящей, конечно же – единственной до конца жизни любви… Второй, настоящей и единственной, стихов он уже не писал, третьей тоже, а молодой жене даже не читал чужих.
И вот вдруг эта спящая почка пошла в рост… После первых ночёвок на косе, ещё до знакомства с Катенькой – именно вдруг вспомнился детский белый лист и как будто приоткрылось великое пространство за ним, а уж когда появилась Катенька…
– Наверное, – прокомментировал откровения друга Аркадий, – в прошлой жизни ты был поэт и умер молодым.
– Почему молодым?
– Если бы старым, то тебе бы это бумагомарание к старости осточертело и в новой жизни вместо трепета ты бы чувствовал только эту осточертелость. А трепет – от не израсходованного потенциала.
– А может я и до старости свой потенциал не израсходовал, не успел?
Относительно старости у Аркадия уверенности не было – что там бывает в этой старости? – и он только пожал плечами.
Рабочее название у поэмки такое и было, в лоб: «Крещение Руси». Простая тема, но, оказывается, нет ничего сложнее простых тем. Вот стоит простой косой крест, а с разных точек-кочек видится по-разному: отсюда перекладинка сверху вниз, отсюда – снизу вверх, а сбоку – просто доска и говорить не о чем. Похвастался, хоть и зарекался, пока не напишет – никому, но у Катюшки же не любопытство, да и он не из бахвальства, он от неё подпитаться собирался, знал – похвалит сначала, потом всё равно скажет, где фальшиво, а где черпать. К тому времени столько про крещение перелопатил, что в конце концов заблудился: одни уважаемые авторы без крещения самой Руси и не видели, другие, не менее уважаемые, считали его не больше, не меньше – порабощением, хуже татарского. Одни пели: не было Руси до Христа, другие – не стало Руси после Христа. Первые были академичней и шире, вторые – энергичней и острее. И все казались правыми. Поделился тогда этой мукой с Катей, она ему и сказала: себя-то послушай! Послушал… и поползла поэмка через всё тысячелетие…
– Не в геометрии только дело. Сейчас не я её пишу, а она меня.
