скачать книгу бесплатно
– Ну, наконец- то!
Ольга оглянулась. Перед ней стояла женщина в старинном, русском, богато украшенном одеянии. От ее рук, простертых ладонями вверх, и от лица исходил теплый ласковый свет.
– Царица из сказки? Боярыня? Княгиня?
– Правильно.
И вывернулось из самых глубин памяти:
«Князь Игорь и Ольга на холме сидят,
Дружина пирует у брега.»
– Правильно!
– Княгиня Ольга. Ольга. И она тоже Ольга. Кажется…
– Ну, вот. А теперь вспомни, как бабушка учила тебя молиться.
– Бабушка. Молитва. Кажется так: Во имя Аллаха милостивого и милосердного… Или нет? Не то…, но так молятся. Тоже молятся, кто? Не помню. Молитву помню, а кто – нет. Бог един, для всех един. Для человека и птицы, и зверя любого, и дерева, и травинки. Он всех любит и заботится. Заботится как отец. Да. Вот еще так можно: Отче наш, иже еси на небесех…
– Ну, наконец-то!
И вновь все закружилось стремительно и жутко. Ольга понеслась куда- то в неуправляемом вихре, зажмурилась, и вдруг все замерло. Она ощутила свое тело, затекшее, какое-то чужое. Вернулась боль, и девочка со стоном открыла глаза: серый сумрак, догорающая свеча в изголовье и склонившееся над ней лицо.
Другое. Совсем другое, и только голос знакомый.
– С возвращением!
Тяжелая ложка у запекшихся губ и тонкая струйка прохладной влаги в пересохшем, как пустыня, рту.
– Пей и засыпай. Спи. Хорошо спи. И не уходи больше. Ни за кем не уходи. Все, кто нужен тебе – здесь. Они поделятся силой, поддержат. Спи.
Ольга спала, просыпалась и вновь бессильно засыпала. Ее поили теплыми, терпковато-горькими настоями, после которых во рту долго держался мятный холодок. Обтирали лицо и тело влажными тряпками. Она некоторое время старалась держать открытыми глаза и снова проваливалась в сон.
***
Прошло еще трое долгих суток, прежде чем, измотанная бессонницей, беспредельно уставшая женщина вышла на чужое утреннее крыльцо. Она посмотрела на встающее над лесом солнце и сказала хозяевам:
– Вот теперьможно и отдохнуть немного. Теперь она непременно поправится. На сегодняшний день я питье ей оставила. А завтра приду.
Бабушка засуетилась, пытаясь сунуть в руку ведьме деньги. Все свои накопления, туго завязанные в клетчатый носовой платок.
– Убери немедленно! – негодующе отстранилась она. И, чуть погодя, сказала: Мне нужна будет столовая серебряная ложка и немного золота. Лучше тот самородок, что твой хозяин на конюшне хранит.
Бабушка удивленно, явно недоумевая, всплеснула руками:
– Какой самородок?
– Да тот, что он в прошлом году за бором в ручье намыл. Песок золотой у него еще есть, но он мне не нужен, самородка будет достаточно. А ты поезжай завтра в район. Сходи в церковь, закажи о внучке молебен за здравие и купи серебряную цепочку. Денег не жалей. Возьми цепочку потолще и с хорошим замочком. Мне привезешь. Не для себя прошу. Для дела мне все это нужно. Оберег девочке делать буду. Без него ей теперь нельзя.
И, больше ничего не говоря, медленно сошла с крыльца, совсем по-старушечьи волоча ноги. Стала спускаться узкой тропочкой к бане, чтобы повернуть у раздвоенной черемухи налево, к своему дому.
***
Ольга стремительно шла на поправку. Ведьма, как оказалось, вовсе не страшная, хотя и малоразговорчивая, еще пять дней приходила к ним домой утром и вечером. Поила девочку теплыми, не очень приятными на вкус настоями, заставляя выпивать все до дна, а потом приказала Ольге самой приходить к ней. И она ходила. Целых две недели на утренней и вечерней заре поднималась на ступени старого крыльца и дожидалась, пока ей вынесут берестяную кружечку с неведомым лекарством. Темный терпкий настой отдавал кислинкой и надолго оставлял во рту вкус мяты.
Девочка уже давно чувствовала себя совершенно здоровой. Она почти не боялась этих походов. Особенно, если совсем не думать о том, что у Семки Нестерова в ту самую ночь большой грозы дотла выгорел дом. Случайно. От молнии. Сами только в чем были, повыскакивали. Хорошо хоть стоял на отшибе. Соседи не пострадали.
А на исходе второй недели ведьма вместе с настоем вынесла ей на левой ладони плоский, блестящий, серебряный пятигранник на толстой серебряной цепочке. Через определенное расстояние на ней были завязаны хитроумные узелки из тонкой золотой проволоки. Ольга потом сосчитала. Их оказалось ровно 21.
– Вот. Держи. Это твой оберег. Носи его и никогда не снимай. Никогда! На краю жизни ты позвала, и к тебе вышла ласка. Она теперь твой хранитель. Запомни! Ты никогда не должна охотиться на зверей из семейства куньих. На всех других и любую птицу – пожалуйста. Тем более что теперь жажда крови в твоем сознании будет присутствовать всегда. И с этим ты ничего поделать не сможешь. Ласка – прирожденный охотник, она отважна и осторожна. Прислушивайся к ее голосу в твоей крови, научись слышать его, это поможет тебе в трудных ситуациях. Слушай свой оберег как живой. И помни! Никогда его не снимай. Никогда. А теперь иди, девочка. Я тебе больше не нужна. Ты здорова.
***
На следующее утро дед, неистово матерясь, достал из синего железного шкафчика охотничий карабин и стал чистить его. Резко запахло железом, порохом и ружейным маслом. Ольга немедленно оказалась рядом.
– Деда, ты чего? Охотничий сезон вроде бы еще не начался.
– Да чтоб его! Тетеревятник повадился на наших уток охотиться. Пол выводка уже извел. Пугнуть его надо. Попасть не знаю, попаду ли, не уверен. Глаз у меня уже не тот стал. Катаракта, чтоб ее! А он, тварина гребаная, высоко кружит, из двустволки не достать. Вот из карабина попробовать можно. Хоть пугну и то дело.
– Деда, а давай я с тобой. Я дома в тире стреляла, вроде бы попадала.
– Ну, пошли, с чем черт не шутит, пока Бог спит!
Ольга шла на шаг позади покряхтывающего деда, сосредоточив взгляд на грозном карабине, висящем у него за правым плечом. Из-за этого, слишком пристального взгляда, она несколько раз спотыкалась, чуть не падая. Ибо под ноги не смотрела совсем.
Утка, как ей и полагалось, плавала в маленьком омутке, но утят, значительно подросших за время болезни Ольги, около нее кружилось, действительно, только пять. А на вытоптанной ребятишками и скотиной, до времени пожелтевшей траве в нескольких местах белели неровными кругами кучки перьев. Крупные, маховые из хвоста и крыльев и мелкие покровные, уже слипшиеся, изрядно намоченные росами. Возле валежного, принесенного весенней рекой бревна, где ребятишки раздевались перед купанием, лежал совсем свежий, недавно растерзанный утенок, беспомощно раскинувший уже оперенные крылья. Вместо спины кровавая впадина, безжизненная шея загнута знаком вопроса, голова расклевана, желтые лапки вытянуты назад. Над погибшим утенком вовсю трудились синие и зеленые мухи, откладывая кучками белые яйца. Ольга присела, помахала кистью, отгоняя назойливых насекомых, потрогала, расправляя, одним пальцем холодную перепонку между тонкими утиными пальцами, несколько раз провела сверху вниз, поглаживая. Потом тяжело вздохнула, поднялась, подошла и села рядом с дедом на валежину.
Старый охотник держал карабин в коленях и медленно тянул "Приму", периодически поглядывая в августовское небо, где высоко проплывали многочисленные барашки мелких легких облачков.
– Ребятишки сказывали, он где- то около полудня прилетает.
Сегодня на маленьком пляже было пустынно. Ольга знала почему: все договорились ехать купаться на дальнее лесное озеро. Отец близняшек Скворцовых пообещал отвезти всех желающих на «шишиге». Когда еще такая возможность представится!
Дед вполголоса, будто неприлетевший ястреб мог его услышать и испугаться, рассказывал свои бесконечные и увлекательные охотничьи были, так любимые Ольгой. Время тянулось долгое, бесконечное. Заботливая утка громко разговаривала с выводком, рыбы нарезали круги по незамутненному сегодня омутку, периодически чмокая губами поверхность воды в попытке поймать зазевавшихся стрекоз. Ветерок тянул летний, знойный, будто и не будет скорой осени. А ведь уже и рябина разгоралась оранжевыми огоньками, и отдельные листочки в кронах берез отсвечивали яркой желтизной.
И все-таки ястреба первой заметила Ольга. Бесшумная тень заскользила под самыми облачками, почти не взмахивая распахнутыми крыльями.
– Деда, деда! Скорее, вон он, прилетел!
– Явился, ирод! Вот я тебя сейчас!
Дед очень долго выцеливал хищника и, наконец, выстрелил, оглушив Ольгу.
И ничего не произошло. Ястреб так и продолжал нарезать круги в вышине, терпеливо ожидая, когда утке все-таки надоест плавать, и она выведет утят на берег.
Дед заматерился, натирая глаза:
– Катаракта проклятая, чтоб ее! Как туман перед глазами, – и вздохнул тяжело: Вот и дожил, отохотился, видать.
– Деда, дед, дай я. Ты обещал. Я умею. Я попаду. – Взмолилась Ольга.
– Ну, давай что ли, попробуй. – И помогал правильно пристроить к плечу оказавшийся очень тяжелым карабин. – Плотнее прижимай, отдача меньше будет, и немного с опережением бери. Плавнее нажимай.
Ольга нервно облизнула разом пересохшие губы. Хищная птица заходила в широком плавном круге на солнце, заставляя жмуриться. Девочка, наверное, еще дольше деда целилась и вдруг, непонятно откуда, поняла: вот он, миг. И выстрелила. Карабин больно ударил в плечо. А птица резко, камнем, пошла вниз и с глухим шлепком рухнула в траву возле края полянки.
– Ай, да внученька! – восторженно всплеснул руками дед.– Ай, да глазок! – И, прихрамывая, устремился к добыче.
Мгновенная радость победы у девочки также неожиданно сменилась тоской и нестерпимой жалостью. Ольга села в траву, отложила злосчастный карабин, резко пахнущий сгоревшим порохом, и, не на шутку, разрыдалась.
Довольный дед принес, держа за крыло, убитого хищника и сначала не понял в чем дело.
– Да ты что? Чего плачешь-то? – не мог понять он, – Выстрела напугалась? Отдача слишком сильной была? Да ты посмотри только, какой матерый тетеревятник!– И бросил добычу к ее коленям. – Гордись!
Девочка безутешно плакала.
– Да-а, дедонька, а у него, наверное, птенчики. А я уби-ила его.
– Да ты что! Неужто ястреба пожалела? Ай, голуба! А он утят наших жалел? Ты их пуховичками малыми в ладонях нянчила. Целое лето кормила. Он бы всех их перетаскал. Ты погляди когтищи-то какие! Погляди!
Ольга отняла руки от лица, всхлипывая, посмотрела на убитую птицу. Осторожно развернула большое сильное крыло, рассматривая четкий узор на перьях.
– И он красивый такой! – Всхлипнула она, переворачивая ястреба. Когти, действительно, оказались длинными, сильные пальцы загибались в кольцо, а вот головы у ястреба не было вовсе: так, лохмотья перьев и все. И алыми бусинками свежая кровь на травинках. И почему-то навернулось острое, странное желание коснуться этих капелек рукой и облизать потом пальцы.
– А ну, вставай, вставай скорее. Пошли домой, бабушке добычей похвалиться надо. И обмыть это дело. Уж, за такую удачу она непременно чекушку выставить должна. Видишь, какая охотница в доме подросла. Мне, старому, на смену. Хоть ты да унаследовала родовую меткость. Отец твой так и не научился путью стрелять, не дано ему, знать. А ты, вот, не подвела. Ай да внученька! Ай да охотница!– С этими словами дед подхватил ястреба и брошенный Ольгой карабин и заторопился к дому, увлекая за собой все еще всхлипывающую внучку. – Гордиться такой меткостью надо и радоваться первой добыче, а ты, глупая, слезы льешь. Вся жизнь, она такая. Всегда есть охотник и добыча. Ты ж не для баловства его подстрелила, утят защищала. Они же сами за себя не постоят. Вот, для куража убивать не смей, и маток беременных да с детенышами малыми бить не моги. А так можно и нужно. Ты же мясо ешь? И от колбасы не отказываешься. А оно, мясо, тоже когда-то живым по земле ходило. И селедка рыбою плавала. И шапка твоя зимняя по лесу бегала. Ты же голой и голодной не ходишь? По необходимости можно убивать, для еды или на одежду, или, когда для защиты это нужно, как, вот, сегодня. Не себя, так утяток оборонила. Да, вот, на войне еще можно убивать и нужно. Если враг. Но это тебе ни к чему. Войны сейчас нет, да и девкам на ней делать нечего. Ты, вот, лучше зимой на каникулы приезжай. Я тебя научу следы читать. Лису с Вилюем погоняем али зайчишек. Куропаток бить будем. Приезжай. Всему тебя научу, что знаю. А то ослепну скоро совсем.
4
В то лето Ольга вернулась из деревни и не узнала своей подруги и молочной сестры. Аминат за эти три месяца заметно округлилась и стала выглядеть как настоящая девушка. Юная чеченка выглядела хрупкой, пропорционально сложенной, изящной статуэткой. А Ольга как была высоким, тощим, длинноногим нескладным подростком, так и осталась. Разве что серые глаза можно было считать привлекательными. Она не раз уже стояла у зеркала и, прищипнув пальцами свитерок на все плоской еще груди, тщетно оттягивала его вперед, представляя, как она хорошо будет выглядеть, когда у нее, так же как у подруги, нальется грудь и все остальное. Только это все никак не наступало.
Мать подарила Аминат изумительной красоты большой шелковый платок с кисточками, вышитый по нежно-бирюзовому фону серебряными нитями. Ни у кого в классе такого платка и в помине не было. И одноклассницы тайно завидовали Аминат, когда, расстелив его на парте, дружно любовались тонким цветочным узором по краю. В таком не зазорно пройтись по улице. Но в действительности дело было в другом. Правоверной мусульманской девушке, а Аминат уже достигла девичества, появляться на улице с непокрытой головой было просто неприлично. Бабушка Зухра, недовольно ворча, разрешала внучке в школе обходиться без головного убора. При помощи этого же платка выяснили, что, если повязать его Ибрагиму, то он, имея весьма миловидные черты лица, вполне бы мог сойти за девушку, румяную и круглолицую. Он, естественно, разъярился и гонял потом Аминат с Ольгой вокруг дома не меньше получаса, возмущаясь, что его опозорили, сравнив с женщиной. Он – мужчина!
Еле удалось успокоить его, убедив, что никто не сомневается в его мужественности.
В эту осень в классе тщательно рассматривали еще и Ольгин медальон. И тогда же, кто-то очень острый на язык накрепко прилепил ей новое прозвище
– Ласка.
***
Это лето принесло еще одно удивительное событие. Костя приехал от бабушки с настоящей гитарой. Старенькой, со всех сторон обклеенной полустершимися красотками с цветных германских сводилок, но все равно способной издавать требуемые звуки и не очень фальшивить при этом. Мало того, за три летних месяца двоюродный брат выучил Костю играть. Не очень хорошо конечно, но вполне приемлемо. У Кости завелись песенники, помеченные над старательно выведенными словами латинскими буквами гитарных аккордов. И обнаружился голос, несильный, но приятный. Константин немедленно стал центром дворовых ребят. Они сбивались в кучки на детской площадке под покосившимся грибком или в чьей ни будь сараюшке и слушали песни, начиная от Высоцкого и Розенбаума, кончая блатными трехаккордными опусами неизвестных авторов, о Мурке, о роковой любви молодого вора и жестоких прокурорах. Нужно было слышать, как вдохновенно, вся компания вопила:
Лился сумрак голубой
в паруса фрегата.
Провожала на разбой
бабушка пирата.
Или старательно выводила:
Твой дом на берегу реки, – первую строку почти скороговоркой, а потом протяжно: Я – пес без-дом- ны- ый у поро-ога-а-а… А как ритмично выкрикивалось:
В Кейптаунском порту
С пробоиной в борту
"Жанетта" поправляла такелаж.
Пелись и афганские песни о подвигах лихих десантников и гибнущих на чужой земле молодых солдатиках. И мальчишки жалели, что на их долю не досталось той славной войны и мечтали, что тоже, пожалуй, смогли бы воевать не хуже.
По-настоящему красиво петь умели немногие. Ольга могла лишь подпевать в унисон брату и не портить при этом песню. На сольное исполнение она не осмеливалась. Голосок слабоват и, мало того, в сольном варианте до обидного непослушен. Так и норовит сбиться то на писк, то еще куда вылезти. Умом бы знала, как нужно петь, слух был, а голос категорически отказывался повиноваться. Одно утешение: слова она всегда знала четко. От первого куплета до последнего, а не как другие, только четыре начальных строки. Этим и спасала брата. Ольге было достаточно пару раз прослушать песню, чтоб запомнить ее. Костя зубрил с тексты значительно дольше.
Сразу, как только брат вернулся из деревни, Ольга загорелась тоже научиться играть на гитаре, благо инструмент уже был. Пару месяцев промучилась, уже наладив с грехом пополам выводить мелодию на одной струне и кое-как играть перебором и боем. Гитара отказывалась ей подчиняться. У Кости на кончиках пальцев кожа загрубела, а у нее ни в какую. Израненные пальцы нещадно болели и никак не могли правильно и сильно прижать струны, чтоб получился правильный звучный аккорд. Да и времени постоянно не хватало. С тем и отступилась.
***
Когда Ибрагиму исполнилось шестнадцать, его отец приехал в начале февраля, сказав, что увезет сына с собой. В Чечню. Там заболела бабушка, мать дяди Мусы, и он поедет помогать. В тот раз Ольга стала свидетельницей, наверное, первой серьезной ссоры между соседями. Мать не отпустила Ибрагима, с великим трудом и слезами убедив мужа, что мальчик непременно должен окончить школу. И окончить ее именно здесь, чтобы у сына было нормальное образование и достойное будущее. Тогда дядя Муса уступил.
Мальчики учились в одиннадцатом, когда в параллельный класс посреди второй четверти приехал новенький: кудрявый, высокий, зашуганный парнишка. Особого внимания на него никто не обращал, пока он однажды на перемене случайно не столкнулся в коридоре с Ибрагимом. Замер, даже рот приоткрыл от неожиданности. И неожиданно яростно закричал вслед:
– Чича! Вали отсюда!
Ибрагим сначала и не понял, да и разбираться было особо некогда. Прошел мимо, в тот раз, не поссорившись.
Новенький постепенно приживался. Зашуганность сменилась агрессивностью, появилась компания из пяти совсем не слабых одноклассников. И все это, в конце концов, нашло выход.
После школы Ибрагим, как всегда, сопровождал сестру. Они, как обычно, пошли через школьный двор и заметенную снегом спортплощадку. Ольга приотстала. Костя забежал в библиотеку менять книгу. Чтец еще тот, но сочинение задали, не отвертишься. щБрат обещал быстро, но что-то задерживался. Ольга рассердилась, плюнула и побежала догонять Межидовых, боясь, что далеко уйдут. Беспокоилась зря. Не успели.
Возле угла школы перед соседями, не пропуская, стояла та самая компания из параллельного класса. Аминат испуганно жалась к стене, держа обе сумки. Кажется, драться первым полез все-таки Ибрагим. Первым ударил того самого парнишку. И еще бы, кто стерпит, если ему в лицо вылепят: ты не мужчина. Тут уже для чеченца не имеет значения, сколько народу против тебя стоит.
Честная драка один на один, видимо, и не предполагалась. Набросились на него кучей. Аминат замерла, испуганно сжавшись и тоненько завизжала, закрывая лицо руками. Ольга, отшвырнув портфель и сдирая варежки, бросилась в общую свалку. Вцеплялась в волосы, оттаскивала, яростно орудовала кулаками, коленом, носком сапожка. Подоспел Костя. Получалось трое против шестерых. Один из противников уже вывалился из драки с разбитым носом. Махались яростно, не по детски. Кто-то посторонний заметил, доложил. Подбежавшие учителя с трудом растащили дерущихся.
Это было ЧП общешкольного масштаба.
Их расставили в кабинете директора, разведя по разные стороны стола, потому что они даже тут пытались сцепиться. Ольга, бережно ощупывая языком, слизывала кровь со стремительно пухнущих губ и солоноватый тающий снег из кулака, прижатого к лицу. Ибрагим угрюмо смотрел одним глазом, второй прикрывался намечающимся шикарным синяком. На скуле – ссадина. Костя, насупившись, потихонечку растирал правый кулак. Во враждующем лагере тоже были и синяки, и ссадины и разбитые носы. У одного, от глаз до подбородка по щекам четкие кровавые полосы – Ольга ногтями провезла. Вставал вопрос: вызывать милицию или нет. Для начала ограничились родителями.
Первый раз в этой школе били чеченца за национальность. Просто за то, что он чеченец, безо всяких иных личных причин. Это уже было всерьез. Зачинщик всей этой свары – тот самый приезжий парнишка, чуть не плакал. Его трясло от бессильной ярости, близкой к истерике:
– Да вы же ничего не знаете! Вы бы посмотрели как эти чичи, там, в Грозном к русским относятся. Меня сколько раз били. Сестру изнасиловали. Вы же ничего здесь не знаете! Мы уехали, квартиру бросили. Там даже продать ее возможности не было. Я все равно его прибью. И эту шлюху его. Она, дура, не понимает, с кем связалась, за кого заступаться надумала.
Ибрагим вновь дернулся в драку. Еле остановили.
Потом во всех классах не раз, явно и исподволь, велись беседы о недопустимости преследования человека по национальной принадлежности, приводились многочисленные примеры времен Великой Отечественной фашистского геноцида по отношению к евреям и цыганам.
Шел февраль 1994 года.
