Синий туннель

– Отвечая, Юла, на твой вопрос, – начал Рон. – Я нечаянно брякнул, что у нас группа в гараже имеется. А красивые девушки любят музыку, и поэтому все они тут. И мы все тут, только Виктора нет.

«Виктор» было произнесено по-французски, с ударением на «о».

– Слава, спасибо, конечно, – усмехнулась незнакомка, – но мы, я-то точно, тут не поэтому.

Она взглянула на меня и Юлю, но посмотрела только на меня и сказала:

– Вы меня не знаете, меня зовут Катерина.

– Юлия, – сухо представилась Юля, затем ткнула в меня, назвав мое имя.

– Я с удовольствием послушала бы вашу группу, но пришла я сюда не для этого, – продолжала Катерина. – Я пришла к вам.

Она взглянула мне в глаза. Ух!

– К тебе, – поправилась она. – На ты же можно?

– Можно, он же младше вас, – сказала Юля и издала смешок, как бы смягчая эту полугрубость.

В серых глазах Катерины, когда они переметнулись на лицо Юли, я увидел огонек, который я бы назвал так: «ставящий на место стержень». Рон тоже что-то подобное почувствовал, поэтому он представил нам Марину. Я сделал вид, что не знал ее имя. Юля – наоборот, как если бы Марину она знала и считала скучной.

– Зовите меня Ришей, – сказала Марина.

– Ришей? – переспросила Юля с намеком на пренебрежение. В глазах Маши я увидел тот же намек.

– Да, – невозмутимо подтвердила Марина. – Или вы знаете другое уменьшительное имя для Марины?

– Рина. – Юля взмахнула руками в воздухе. – Мара.

– Лучше уж Риша, – грустно усмехнулась Маша, не видя в Юле соперницу. Юля же в ней видела, поэтому промолчала.

– Да, лучше уж Риша, – застенчиво, как бы виня себя за свою искренность, сказала Марина.

Мои симпатии в тот момент оказались полностью на стороне Марины, Риши, я даже хотел ей невербально сообщить: «давай погуляем по железной дороге? давай потанцуем на снегу?» и подобные глупые романтичные вещи, но затем мои глаза, точно по велению Катерины, оказались на лице самой Катерины. Я понял, что она терпеливо дожидалась, когда тема с именем Марины прекратится, чтобы сказать мне что-то важное. И когда, после реплики Юли: «Вы меня, конечно, простите, но я всегда путаю Марин с Мариями», эта тема благополучно отправилась в черную дыру на том конце галактики, Катерина мне сказала:

– Лев Станиславович хочет тебя видеть.

Если бы не моя «паутина», я бы сильно взволновался.

– Зачем? – спросила Юля.

– У него трагедия. Как вы знаете, убили его сына. Прямо в школе. Зарезали. Это и трагедия, и резонанс, для Брянска так точно! Это ведь единственный сын Льва Станиславовича, у него еще есть дочь, но смерть сына, да смерть любого юноши, да так внезапно, это же ужасно! Лев Станиславович хотел, чтобы его сыну посвятили стихи. А Лев Станиславович знает, что вы пишете стихи…

– Откуда? – спросила Юля.

– Да какая разница, откуда?! – вспылила Катерина. – Его сына убили! Мне кажется, будет несложно выполнить его прихоть, тем более, стихи – это же красиво. Вы же ведь правда поэт?

Юля – чуть пристыженно – и Рон – обыкновенно – за меня кивнули.

– И поэт, и музыкант, – начала почему-то возвеличивать меня Юля.

Затем изучив мое лицо и найдя в нем нужный ей ответ, добавила:

– Все-таки поэт. Но все же, извините меня, Екатерина, как мог знать Лев Станиславович про его стихи? Он даже мне их не показывает.

Катерина будто б задумалась перед ответом.

– От Ларисы Васильевны. Она ведет музыку.

Этот ответ и меня удивил. А Юлю так вообще разозлил, что приятно. Она-то знает свою однофамилицу, понимает, что она чрезмерно красива. Но ее реакция была такой, словно Лариса была мне как Маша. А Машой она, к сожалению, не была. Реальная Маша, замершая в центре, кроме единственной реплики, так и ничего не сказала. И судя по ее лицу, силы даже на эту реплику она нашла кое-как. Лицо ее было грустным, почти слезным. Ее лицу буквально не хватало слез для пущей фактуры. Ее можно понять – она не так давно встречалась с Сашей Рори. А его взяли и убили…

– А Лариса Васильевна откуда знает? – возвращаемся мы к разговору. Спрашивала, само собой, Юля.

Катерина пожала плечами, а Рон сказал, с озарением глядя на меня:

– Этот, из школы твоей, Марин, учитель, богатый, как новый русский… как же, дрить-колотить, его…

– Стайничек? – спросила Марина.

– Да, я же помнил его интересную фамилию! – хлопнул себя по лбу Рон. – Тайничок…

Я кивнул всем и каждому, подтверждая, что только от Стайничека кто-то посторонний мог узнать о моем стихотворчестве. Еще когда я учился в школе, Стайничек считал меня поэтом, и именно поэтому он «в моих успехах не сомневался». Тогда, правда, я еще не писал стихи, но тогда я и не опроверг догадок учителя. И правильно сделал – выяснилось, что он был прав, считая меня поэтом, просто он поспешил с ответом лет на пять. Пророки никогда не называют точных дат.

– Да, хорошо. Мы это выяснили, – сказала Катерина. Я чувствовал, что ей важна суть, а не окольные разговоры о тех, кто мог знать, а кто не мог о моих стихах, но только чувствовал, поскольку наблюдать глазами ее молчаливое раздражение было делом сложным. – Вы сможете написать стихи…

– Некролог, – зачем-то сказал Рон.

– Стихи! – уверенно возразила Катерина, и я с ней согласился. – Сможете? – с надеждой взглянула она на меня.

Юля за меня кивнула.

– Спасибо, – с чувством сказала Катерина. – К завтрашнему дню сможете? Утром?

Тут уж я кивнул сам.

– Спасибо вам большое…

Затем на некоторое время воцарилось молчание. Пытливые Юлины глазки искали в девушках и пространстве между ними какую-то дополнительную причину их здесь появления, и поиск ее оказался вполне уместным, потому что Рон, указав на Марину, сказал:

– Риша поделилась с моей личиной кой-чем интересным. Про тоннель… да ведь?

– Да-да, – живо откликнулась Марина. – Про туннель. Это, наверное, тайник…

– Тайничок, – вставил Рон.

– … там очень много монет. Откуда – я не знаю, но я сама видела, честное слово. Шла через железную дорогу, ну, знаете, я живу на Карла Либкнехта, мне нужно на 76 садиться, чтоб сюда доехать. И прямо между путей – вдруг туннель. Раньше же я его не видела, хотя много лет этим путем ходила, а теперь он вырос там, вчера, словно из ниоткуда. Да, вчера, ребят, только вчера. Я туда заглянула – а там море-преморе монет в воде…

– Копеечных? – спросила Юля.

– Не знаю. Даже если и копеечных, то их настолько много, что хватит всем и надолго. Я одна побоялась туда лезть.

– Мы хотим полезть туда все вместе, – беспечно сделал вывод Рон.

Я понял, что Марина уже заранее рассказала Рону об этом монетном тоннеле, и вывод этот давно уже колотился в безмятежной Роновой голове, просто сейчас подвернулся случай выпустить этот вывод вслух, наружу.

– Я с вами не смогу, – сказала Катерина голосом мамы, понимающей всю нашу безделицу, но участия в ней не принимающей. – Мне, правда, пора идти. Спасибо, – напоследок сказала она еще раз.

И в самом деле, ушла. Я даже не успел проводить взглядом ее взросло-девичью красу. Мне стало вдруг тошно – а вдруг я ее больше не увижу? Она пришла миражом, стала на мгновение человеком – и ушла опять миражом. Кто она, что она, откуда знает Ляндиниса? И Ларису она знает, как будто бы учительницей в той школе работает, но я уверен, что она не учительница, я бы такую обязательно встретил хотя бы раз, обязан был хотя бы раз увидеть. Ну а она… она ушла, и на ее месте вдруг сразу появился Левый. Так появился, будто он и был Катериной, но сейчас почему-то решил снять и оставить за дверью женскую кожу и мистическое очарование спелого плода. Юля подчеркнуто долго на него глядела, подчеркивая мне какую-то свою цель. Левый же, со всеми поздоровавшись, со мной и Роном рукопожавшись, встал за барабан, никакого стула или ведра для барабанщика мы не имели, и стал играть самый ненавязчивый ритм, на который только был способен барабан. На меня он не смотрел, как будто он виновным в чем-то был, хотя вины на нем нет. Он больше смотрел на Машу, выражая взглядом и блюзовой мелодией ударных свое сочувствие. Наверное, из-за Левого я тоже стал большую часть времени отдыхать глазами на Маше. Мы, трое, (Я, Л, М) погружены были в свой, у каждого особый, молчаливый транс, пока трое других (Р, Ю, М) обсуждали денежный тоннель, разбавляя сие обсуждение громадными, к нему не относящимися вставками.

Р: Жрать хочу. Навернуть бы щас супа с пельменями.Ю: Лучше овощи, салаты, а то пузо вырастет, как у всех мужиков.Р: Я тебе что, артишок? Лучше уж пузо, чем смерть.Ю: Лучше уж смерть, чем пузо!Р: Вегетарианша злая, вот кто ты! Мужик агрессией мяса вас пленит, завоюет и простит. Трава на лужайке – для зайчиков махровых!М: (следя за игрой Левого) А в вашей группе не менялся состав. (Левому) Я не к тому, ты очень хорошо играешь!Р: (все о своем) Страшну тайну тебе открою, Юла-юла, пельмени можно даже и без супа есть. С маныезом. А лучше – и кровавее – с кетчупом! Кетчуп – есть более агрессивная форма майонеза. Майонез может исправить проблему в жизни, но сделать тебя по-настоящему злым или счастливым способен только кетчуп.Ю: Чегоо?Р: (отвечая М) У нас до Левого был средний Базилик. (В ответ на непонимающий взгляд М) Базилик – это Вася, наш почти по-тарелочке-барабанист. Он уехал в Орёл не так давно. Неплохой был парубок, но для группы нашей так даже лучше. (На манер лозунга) Левый лучше всех!(Подтверждающий, протяжный звон тарелочки)Ю: (вторгаясь пальчиками в мои ладони) Как твоя шизофрения?Р: (уверенно) Заживает.Ю: Я тогда выкину этот подорожник. (Выбрасывает в сторону).М: (по делу). Давайте собираться, что ли?Р: На поиски клада?М: Да. К туннелю. Я бы и одна, но мне страшновато.Р: Я Шарик. Ты дядя Федор. Юла – Матроскина.Ю: Ты не Шарик. Ты собака.Р: (задумываясь). Да. Я ужасный человек.Ю: Тебя надо убить гаечным ключом. (Озирается по сторонам в поисках ключа).

М смотрит на М и кивает Р и Ю плечами, мол, слово «убить» сейчас лишнее.

Внезапно витиеватое соло барабана меняет тему разговора.

Ю: А как у тебя на личном фронте. А?.. Брониииик?!Р: (после паузы) Мы играли в города. Я, Мария Магдалина и Соня Мармеладова, но вместо городов у нас были венерические болезни. И я победил.Ю: (с презрением) Все с тобой ясно.М: (понимая всю бездельность и бесцельность нынешнего бытия, с явным намеком) А как вы относитесь к пустым разговорам?Р: Я? Ох, как ненавижу говорливых, ах, как ненавижу! Говорят о своей пустой ерунде бессмысленной, многословно говорят, говорят, говорят, не остановишь разговоры их, без капли смысла разговоры, скучные, неумные, неуемные, проблемы их никому не интересные в разговорах их, ох, самоповторы бесчисленные в их разговорах, ругательства они бездарно применяют, слова ими связывают. Беспомощны в жизни они, ох, как беспомощны, а со слов их, с поведения – всемогущи-то как, батюшки, невероятно всемогущи! Тараторят о бедности своей любимой, тараторят о работе вынужденной и глупой, ох, как это долго продолжается, не остановишь их, не грубый ты, слушаешь и слушаешь их, как бы, о своем интересном думаешь, сам бы не стал бы столько слов пустых говорить и разговаривать ими, как они, понапрасну повторять бы их не стал бы ты, не стал бы, ой-ой-ох, не стал бы ты.Ю: Надо развиваться, чтобы разговоры пустыми не были.Р: Скажи-ка как? Послушаю-ка лишний раз про то, как надо развиваться, вместо того, чтобы развиваться.Ю: Не буду. Не здесь. Как по мне, глупо, что все мы здесь, а репетирует только Витя.Р: Меня это все устраивает.Ю: А меня нет. Я хочу уйти.

(Внезапная тишина, затем чье-то урчание в животе)

Р: Извините, я просто голоден. (оборачиваясь к Ю) Можешь идти куда подальше, но раз тебе все равно, то принеси, пожалуйста, скороводку. Там котлетки. Я жрать хочу. Я тебе ключи от хаты дам. Там только батя, пьяный, спит.Ю: (качает головой) Я ухожу. (обращается к Я). Встретимся позже у пруда, хорошо?

(Я кивает головой)

Р: Давай тебе напоследок анекдот про Пиноккио расскажу. Хочешь?Ю: Нет.Р: Правда, что длина мужского достоинства сопоставима с длиной носа? – спросили у Пиноккио. Правда, ответил Пиноккио, и после этого у него вырос нос.

(Простенькая игра на барабане разбавляется жиденьким смехом носатого барабанщика)

Ю: Я ушла. (Ю ушла).Р: (словно очухиваясь). А вы, девчонки, правы. Пойдем клад искать? Прям щас?М: (радостно сжимая кулачки). Да-да, идемте!

(Ударные становятся тише, блюзовые ноты сменяются джазовыми)

М: (радостно) Время собирать деньги!Р: (как всегда) Время собирать камни.

(Блюзовые ноты сменяются джазовыми, только чтобы исчезнуть совсем)

42

Мы все пятеро сели на автобус. Номер его, желтый, на черном фоне – 76. Уже через семь минут мы на нужной нам остановке. Улица Карла Либкнехта. Социализм, думаю я, не умрет до тех пор, пока останется хоть одна улица, названная по его лекалам. А в Брянске почти каждая первая улица – социалистическая. Во времена нынешнего капиталистического курса это выглядит совсем сюром. Вечный 1984 год на Брянщине. Ну да ладно.

Нас пятеро. Три мужчины, две женщины. Это плохо. А ведь сегодня мы имели ситуацию из четырех женщин и двух мужчин. Почему плохо? Ну вопроса такого у меня не стоит, в свете моего сегодняшнего откровения. Со мной и сейчас, где-то надо всеми прочими мыслями, пребывает синяя, музыкальная и неуловимая женщина, и эту бесконечно свою женщину хочется усилить, вкусить, «уловить», в конце концов, а сделать это быстрее можно только имея рядом с собой как можно больше женщин из молодой плоти. И чтобы соответствовать своему открытию, я стараюсь шагать между Машей и Мариной, но время от времени между мной и Мариной вклинивается Левый, и тогда я стараюсь всеми путями сузить пространство меж Венерой и Афродитой, чтобы одному только Марсу, в виде меня, было уготовано меж ними место. Получилось у меня так единожды, в самом конце пути, к сожалению, когда мы уже оказались возле туннеля.

– И «это» ты называла тоннелем? – выпучил глаза Рон. – Риша ты Мариша, энто самый обыкновенный люк!

– Нет, – сказала Марина так, как будто бы «да». – Неет! Я бы люк узнала, я не настолько глупая.

– Это люк, – уверенно сказал Левый. Он, кстати, не Маша, он всегда малословен.

– Обычный люк без крышки, – сказал Рон. – В первый раз, что ли? Это ж Брянск! Необычно, если люк с крышкой.

– Открытый люк технически является тоннелем, – сказал я.

– Аааа, не путай, – скрючился Рон. – Что горизонтально – то туннель, а вертикально – то люк.

Но лицо Марины чуть повеселело, будто б моя фраза ободрила ее. Уже рад, что реплика моя хотя бы не была впустую.

Про траурную Машу можно забыть, но она все еще здесь, все время с нами, тихий ангел. Ее Лиза называла болтушкой, и по делу, но сегодня она разговорчива прямо как Левый. Я вот что подумал, и это напугало меня: а вдруг смерть Саши Рори была воспринята ими, как настоящая трагедия? Ну Маша, это понятно, она с Сашей встречалась, но вот Левый-то куда? Не помню, чтобы он с Рори дружил. И еще Линдянису надо стихи показывать. Тот тоже будет в трауре. А чтобы стихи показать, их еще нужно написать. А писать я не хочу, я только о женщинах теперь могу писать, а тут? Воздвигнуть памятник мужчине? Врагу? Нет уж! Раз уж я дал обещание Катерине, то ради нее, ради ее красоты, я согласен воздвигнуть – но не памятник, а скелет, как у той церкви, которую у нас на районе строят.

Со стороны я, наверное, казался мрачным. Молчаливым-то точно. «Разговорчивым, как Левый» и проч. Поэтому ответственность за вслух произносимые слова в нашем квинтете упала на плечи Рону и Марине.

И они ответственно решили не произносить их в обилии.

Они уже стояли у входа в туннель. Было довольно жутко.

– Дамы вперед, – сказал Рон.

– Шутишь? – отозвалась Марина. – Я вас и позвала оттого, что мне страшно. Вам не страшно?

– Мне – нет.

– А вам? – Марина повернулась к немым.

Мы, немые, стояли чуть поодаль. Левый пожал плечами, Маша кивнула, я же подошел к самому краю тоннеля и посмотрел на запорошенные быстро тающим снегом и монетами трубы. Обычные трубы обычной канализации, но действовали они сейчас почему-то удручающе. Я даже как-то не мог сосредоточиться на, собственно, цели нашего сюда визита – на монетах. Марина не врала, их в самом деле было очень много, но не думаю, что их хватит «всем и надолго».

Я вдруг понял. Наш страх был вызван пустотой железной дороги. А я свои, да и чужие жуткие мысли стал связывать с убийством в туалете. Что за дурак? Надо бы, решил я, перед самим собой как-то реабилитироваться. И как по велению судьбы сердце мое оказалось окутанным не то облаком, не то пеленой. Я решил назвать это состояние «равнодушием героя».

Назвал и тотчас опустился в люк.

– Ну, почему ты, ну… – расстроился Рон.

Его недовольство понятно – я же украл его лавры.

– Ты же так одежду испачкаешь, – сказала Марина так, будто бы на мне была ее одежда.

Одежду я и вправду испачкал, но решил не мучиться от этого угрызениями совести. В люке я словно бы очнулся, кровь разгорячилась, как на войне, хотя на войне я ни разу не был. Под ногами было горячо, но мне хватило ума не становиться на трубы подошвой ботинок. Я стал подбирать монеты, рассматривать их. Достоинства они были разного. Больше всего было пятидесятикопеечных, меньше всего – пятирублевых. Логика в этом какая-та есть, подумал я и привязал эту мысль к тому самому вселенскому и непостижимому замыслу. Некоторые монеты были холодными от еще не успевшего растаять снега, а некоторые – горячими от труб. Какие-то даже прилипли к трубе и растаяли, как шоколадные. Я повертел монетки в руках, и не сразу, но заметил, что к моим пальцам прилипла краска. И эти растаяли, решил я. Я взглянул наверх, на свет. Четыре головы смотрели на меня, как наверное смотрят на лежачий труп солдата. Но голова Рона, если делать рейтинг веселья, была самой веселой из них. Я согнулся к монетам, которые полностью были погружены в водянистое снежное одеяло. Краска снежных монет тоже прилипла к моим ладоням. После этого я вспомнил, как вчера расплачивался в автобусе, когда уезжал из школы. Тогда с одной из монет тоже слезла краска. Вспомнил того, кто мне давал эти монеты, и в моей голове родилась блестящая теория.

Я в охапку подобрал несколько монет и стал вылезать из люка. Пока я лез, одной рукой держась за поручни для ремонтников, а другой держа монеты, вниз мне раздавалось:

– Почему так мало? Там же много, бери больше!

– Сейчас сюда кто-либо опустится и все заберет, меценатом себя воображаешь?

Я сунул в руки Рону все монеты. Некоторые упали и затанцевали на асфальте. Их подобрала Марина и так же, как и Рон, стала рассматривать. Она же первая заметила краску на своих ладонях.

– Что с ними? – спросила она голосом испачкавшейся чистюли. – Почему они такие?

– Они все там такие? – потрясенно спросил Рон.

Я оглядел свою кожаную куртку. Вся в грязи, хорошо, что я сегодня ее застегнул, иначе бы и свитер пришлось бы стирать. Не думал я вчера, что и сегодня мне придется стирать.

– Монеты – фальшивые, – наконец сказал я. – Все. Поэтому их и выбросили в люк.

Лицо Левого и личико Маши, оба понурые, оживились. Но этого внутреннего оживления оказалось недостаточно для того, чтобы их губы открылись и изо рта воробьями посыпались вопросы. Но у Рона внутреннее оживление присутствовало всегда.

– Кому придет в голову подделывать монеты? Они же не золотые.

– Бумажки нужно печатать, сторублевые, – подтвердила Марина. Неумышленно, но ее голос будто бы призывал к фальшивомонетчеству. Я невольно улыбнулся и взглянул на нее по-другому. Она была совсем юной, самой юной из тех, что мне нравились, и была, разумеется, красивой, и красота ее была приятной сладостью, ничего терпкого от Екатерины в ней не было, не те еще годы. Вечная розовость щек и ее полуобиженные интонации только сейчас умудрились пристроиться рядом с моей синей музыкой в душе, не в самой ее глубине, но очень близко. Я подумал о глупых романтичных вещах, появившихся во мне, когда я впервые почувствовал к Марине симпатию. Следом подумал о Юле и своем обещании… Что ж, милый Бог, кое-что сделать с моей Юлей я смогу только завтра. Извини.

– Я расскажу только вам, Марина… Риша, только вам. Извините, друзья, – обратился я к остальным.

Левый и Маша все еще молчали, и это вызывало какое-то подозрение, а Рон, с лицом поэта, нашедшего новую рифму, сказал им:

– Ничего он не знает. Он тащит в пропасть Ришу. Пошли обратно.

Левый и Маша сразу же пошли, а Марина замешкалась:

– Куда? Какая пропасть? Ты… – Она взглянула на меня внимательнее. – Я думаю, что где-то тебя уже видела…

– Пропасть! – крикнул Рон в ухо Риши. Та, понятное дело, вздрогнула, и обернулась к Рону с заготовленными ругательствами.

Но спина Рона уже шагала вровень со спинами Левого и Маши. Марина в непонимании вздохнула и повернулась ко мне, чтобы услышать:

– Давай погуляем по железной дороге? Станцуем на снегу. Согласишься?

Она еще раз посмотрела на Рона и тихо сказала:

– Это и есть твоя пропасть? – Она была явно чем-то расстроена.

Я, решая, что ее расстройство связано все-таки с пустотой собственной находки, а не с предостережением Рона и моим приставанием, стал приободрять ее:

– Я тебе скажу, кто подделывает монеты.

Она, стесняясь, улыбнулась:

– Я не жадина, но мне нужны монеты, а не преступник.

Я, веря в лучшее, посчитал, что ее слова связаны не с обычной меркантильностью, а с чем-то большим, поэтому спросил напрямик:

– Если тебе нужна помощь, я помогу. От тебя я хочу лишь немного времени и следов твоих ног у железных дорог.

Она улыбнулась уже более расковано:

– Ты действительно поэт. – Это не вопрос. – Пойдем.

Мы перешли на железнодорожные пути. Наш люк был точным центром меж железных дорог, от него до любой ветки десять моих шагов и семнадцать Марининых. Я не считал, назвал примерно, навскидку. Мы стали бродить, молча, пока она не спросила:

– Так кто же, по-твоему, подделывает монеты?

– Лев Ляндинис.

Она аж остановилась.

– Зачем?

Я продолжал путь, и она была вынуждена поспешить за мной.

– Я постараюсь узнать об этом завтра, – сказал я, – когда принесу ему свой стих.

– Почему ты решил, что именно он?

Я не смог придумать отговорку, чтобы скрыть свое участие в «кружке», но и врать я тоже не хотел. Поэтому я пообещал Марине, что правда вскоре откроется, и все поймут, что именно Линдянис замешан во фальшивомонетчестве, и самой первой поймет она, Марина, потому что она самой первой о моих подозрениях и узнала.

Я хотел проследить ее реакцию на мои слова, но, шагая сбоку, я мог видеть только ее рыжую косу, которая скрывала ее лицо подобно откровенной одежде, скрывающей тело. То есть, я видел лицо Марины, но саму его суть я увидеть не смог.

– Вообрази себя канатоходчицей.

Она засмеялась.

– Предсказуемые слова ты не говоришь из принципа, да?

– Для меня все мое предсказуемо. Я имею в виду вот что – стань на рельсы, как на бордюр, и возьми меня за руку.

– Ах, вот оно что! – улыбнулась она. – Канатоходчица. И впрямь!

Она выполнила мою просьбу, таким образом, я, шагая впереди, был к ней полубоком, и мог видеть и читать ее лицо, следить за глазами, за крыльями носа, трепещут ли они еле-еле уловимо от какого-либо волнения. В данный момент ее носик краснел от сырости. Ноги ее, в сапожках, с изяществом балерины, играющей в классики, опускались на рельсы, пока мы шагали вдоль низкорослых полузаброшенных застроек, которые, как мы, брянчане, знаем, предвосхищали вокзальную платформу.

– Я обещаю тебе, Риша, – сказал я, – что ты первой поймешь, что Ляндинис фальшивомонетчик.

В одних ее глазах я прочитал несогласие с моими подозрениями, смешанное с подчинением той уверенности, что звучит в моем обвинении.

– Почему ты так хочешь быть правым? – спросила она. – Тебе так сильно не нравится Линдянис?

– Отчего же не нравится? Может, мне как раз и нравятся фальшивомонетчики.

– Но почему именно он? И почему монеты, а не бумажные деньги? Знаешь, – она замерла на рельсах, – все это настолько нелогично, что мне кажется, что ты чего-то мне не договариваешь. Но с другой стороны, – она вновь пошла, еще сильнее сжав мою руку, – ты и не обязан быть со мною искренен…

– Верно, не обязан. А ты обязана пооткровенничать со мной, и тогда я тебе помогу.

Она вновь остановилась.