banner banner banner
Синий туннель
Синий туннель
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Синий туннель

скачать книгу бесплатно


Затем села на дальний от меня диван, боком ко мне, лишая меня взгляда своих глаз.

– Мы здесь договорились встретиться с Витей, порепетировать, – сказала Юля тоном, к которому многие женщины прибегают, стараясь вызвать ревность. – Он обещал прийти чуть позже, он помогает брату с ремонтом. Но раз уж ваше высокоблагородие тут…

Тут она резко подскочила на диване, да и я дернулся, потому что в гараж с шумом ворвался Рон. У него были дикие и возбужденные глаза. Таким он иногда выглядел, когда был пьяным, но сейчас, рассмотрев его повнимательнее, я понял, что он абсолютно трезв. За яростно закрытой дверью гаража слышались какие-то голоса. Я хотел узнать у Рона причину его взбудораженности, но от вопросов он меня избавил сам.

– Такое расскажу, – начал он, задыхаясь, как будто бы бежал, – не поверите…

– Ну? – поторопила его Юля.

– Сашу Рори убили.

Юля остолбенела, а я для виду спросил:

– Когда?

– Вчера.

Я стал вспоминать последние слова Саши.

– Но главное где! – продолжал в это время Рон. – В школе!

Придется добавить, что о «кружке» Линдяниса и том, где он собирается, Рон ничего не знал. Как и Юля.

44

Рон был высоким, чуть ниже меня, худым светловолосым юнаком, зимой и летом носящий один и тот же трепаный комплект из свитера и джинс. Да и не только в одежде, во всем его облике сквозила какая-та неопрятность, которую он интуитивно старался поддерживать. Он был бледен даже жарким летом, когда любой, и не любящий загорать человек тоже, обретает смугловато-бежевый оттенок кожи. Вся его жизнь, по крайней мере, та ее часть, что известна мне, была пронизана странной философией смирения к этому миру. И она не была какой-то глупой, как у большинства, – она была обдуманной, отрефлексированной и перерефлексированной, выстраданной, если хотите – поэтому к этой философии, глубоко мне чуждой, я не мог относиться без уважения. Наверное, это потому, что наши замечательные инструменты, которыми мы с Роном вырабатывали свои мировоззрения и которыми продолжаем их вырабатывать, корректируя их, как минимум, до самых своих телесных смертей, были одинаково отличны от первобытных зубил адептов общепринятого, чьи философии мне и Рону глубоко омерзительны.

Что известно о Роне грубым глазам и ушам? Его по-настоящему редкое русское имя и такое же редкое русское отчество – Бронислав Брониславович. Что он сын доброго алкаша, которого собутыльники в глаза и за глаза называли Брониславом Потемкином. Проявили, вычудив сие прозвище, остатки советской интеллигентности. Прозвище, кстати, уместное. Бронислав, если не ошибаюсь, Александрович любил спотыкаться по брянским окраинам поздними вечерами, фактически в потемках. Мне он нравился хотя бы тем, что он не пытался поставить своего сына на те рельсы, на которых и сам долго проездить на смог. В те редкие минуты, когда он показывался в гараже, он любил полемизировать с нами о какой-нибудь ерунде, и мы, вся наша группа не отказывала ему в этом удовольствии. Пил он, как и любой русский мужик, беспощадно. Беспощадно как к себе, так и к своим невидимым врагам, с которыми он ежедневно и еженощно боролся. Долго он не протянет, говорил по этому поводу Рон со стоическим взглядом горца. Каюсь, что я незаметно для себя перешел от Рона к его отцу, поэтому возвращаюсь обратно к Рону.

Он, то есть Рон, сообщив свою новость, сел на край дивана – таким образом, края буквы «Г» из диванов оказались наполнены людьми. Вся его взбудораженность исчезла, он стал столь спокойным, как гонец, пытавшийся в сжатые сроки доставить посылку в тридевятое царство и, доставив ее, мигом избавился от профессионального адреналина, сменив его на столь же профессиональное, но уже умиротворяющее чувство выполненного долга. От Юли же, напротив, повеяло непривычным волнением. Оно же, это волнение, усилило ее женское существо, я посмотрел на Юлю, как на проявившуюся в воде фотографию, и прямо-таки увидел, насколько мы, мужчина и женщина, не похожи друг на друга, и как же это прекрасно. Ободренный этим старым-новым открытием, я оставил свое кресло и сел рядом с Юлей, просто чтоб почувствовать тепло ее тела и наверняка участившийся пульс. Букве «Г» таким образом не доставало еще четырех или пяти людей, чтобы полностью стать людской.

Я вспомнил о голосах снаружи и спросил у Рона:

– Кто это там?

Рон равнодушно махнул рукой.

– А, это девицы. – Он слегка виновато скользнул глазами по Юле. – Девушки. Они знали Сашу лучше нас с вами.

– Да, – повторил я, обманывая, – лучше вас с нами…

– Сколько их? – спросила Юля. Тепло ее тела начало покалывать меня. – Чего они ютятся снаружи?

– Я решил зайти один, думал, что ты тут с Левым, а тут…

– …а тут ты с ультралевым, – подхватил я, и мы с Роном заговорщически рассмеялись.

Юля чуть порозовела, но спросила повелительно:

– Чего ты их сюда притащил?

– Почему и нет? – спросил Рон невинно и тут же ответил:

– Мне захотелось.

– И откуда ты узнал, что мы с Витей собирались встретиться?

– А сама как думаешь?

Юля агрессивно закачалась на диване.

– Понятно. А еще нас, женщин, называете болтушками и сплетницами…

Рон, да и я молчаливо, поддержали ее.

– Мужики те еще трепачи, – вслух сказал Рон. – У них этого на одиннадцать ребер, когда у вас – лишь на одно.

Юля не поняла этой секвенции – или поняла, но восприняла нашу искреннюю с ней солидарность как пошлую лесть, ну в общем, так или иначе, она не подобрела ни единым мускулом.

– Это вы слишком рано пришли, – сказала она. – А Витя не опаздывает. Он, в отличие, от некоторых, делом занят, работает.

– Да проста люба работа, как два енота, – сказал Рон. – Я создан для удовольствия. Работа для рабов, не умеющих развлекаться.

– Мира не было, думай бы все, как ты.

– Ты не правильно поняла, – стал пояснять Рон. – Все в этом мире тянется ко мне. Да, да, не смейся, детка, я обшибаюсь редко. Гитлер был, чтобы я в шутку вскидывал вверх правую руку. Мерилин Монро была, что ее сменил секс-символ, которую сменил секс-символ, которую сменил секс-символ, о которой я, возможно, мечтал. Боуи поет, чтобы потом, слушая его песни, я чувствовал себя лучше остальных. Наполеон был, чтоб я просто так его сейчас упомянул. Мои родители появились, чтоб меня родить. Вселенная задумывалась ради меня. Возможно, ради этого момента. Самое смешное, что против этого нет никаких убедительных доводов, так что я могу продолжать выдумывать неопровержимые аргументы, что все действительно так. Глупо чувствовать себя маленькой песчинкой на бескрайнем пляже, когда хочется обнять целый мир.

Юля с пренебрежением отнеслась к этому монологу. Я же был согласен с Роном, только бы его праздный эгоцентрический посыл я бы разбавил серьезностью воли и стремлением развить глубину своего человеческого духа. Чтобы умная дорога, являющая собой математическую логику, обычный здравый смысл, была окружена живыми полями со вкусно пахнущими цветами и статными зелеными деревьями, все вместе являющими собой чувственные возможности человека. И даже нежеланные черные в небе тучи, вдали иль вблизи, пошли бы этому полю на пользу. Одну такую полутучку я увидел в себе, когда понял, что Юле не по силам узреть всю суть человеческого духа, пусть и в шутливой, но все же честной интерпретации Рона. Я обещал себе кое-что с ней сегодня сделать.

– Может, все-таки позовешь дам? – спросил я у Рона. – На улице не май.

– Они не босиком, не замерзнут.

Они, то есть дамы, наверное, услышали мои и Роновы слова, поскольку в гараж все же вошли. Не ворвались так взбалмошно, Роном, а по-девичьи аккуратно вплыли и, как леди, закрыли за собою ворота. Их было трое. Они действительно были не босиком, а полностью одетые, в куртках, точнее, две из них в черных, почти сестринских куртках, а одна в пальто. Что в пальто, та была очень красивой. Такой, молодой женщиной, еще не утратившей девичьей сладости, но уже обретшей терпкость взрослой женщины. Bittersweet belle, подумалось мне на межъязычье. Вторую, в красной куртке, я не знал, а вот третью, в желтой, знали все мы точно. И потому-то с ее приходом Юля не сводила с меня изучающих глаз. В их голубой глубине, нежно сочетающейся с белым оттенком кудрявых волос, был поиск и опровержение чего-то своего. И эту девушку в желтой куртке и наверняка с чем-то синим под ней я давненько не видел. И не скажу за двух других, но она, она-то точно знала Сашу Рори «лучше вас с нами».

Это была Маша.

Я, кажется, упоминал, что Маша и Лиза являются сестрами и что у Маши фамилия Петренко. Так вот, у Лизы фамилия – Андржейчик. Они родные сестры. Еще Маша рассказывала мне, что младшей сестре в роду Андржейчиков, то бишь ее самой, дали девичью фамилию матери, желавшей в то время порвать с их отцом раз и навсегда. Решилась на это сама мать. Вспоминаю, что звали матерь Симоной – несколько армянское, в моих ушах, имя сложно забыть. В итоге Симона и Иван вновь оказались вместе, то есть материнское «раз и навсегда» продлилось, со слов Маши, чуть более года. Однако сошлись, но фамилию дочери, из-за тягот бюрократии и не слишком железноволевого отца, оставили материнской, дав тем самым брянским мещанам ключи к бесконечным разговорам о степени родства сестер. Я же, услышав нетривиальную историю, частенько говорил Маше, что именно украинская, а не польская фамилия больше подходит ее любимым сине-желтым одеждам.

Девушке в пальто, помимо того описания, что я давал ее ранее, ничего другого пока добавить не могу. Не хочу снимать с себя тот флёр взрослой и красивой таинственности, который напустило на меня ее появление. Могу лишь сказать, что она похожа чем-то на Ларису Матвееву – того же, наверняка, возраста, так же хороша, только выше, ну и глаза у нее серые, а не карие. Я лучше сосредоточусь на описании третьей девушки, той, что в красной куртке, потому что чем больше я на нее смотрел, чем больше я понимал, что это та самая Марина, на которую я обратил внимание вчера, стоя с Бельчагиным у дверей восьмого кабинета. Стало быть, она еще школьница, Марина. Вряд ли в школе был еще один «кружок», куда приводились уже не школьники и уже не школьницы.

Марина, если глаза ее попадали на меня, смотрела так, как будто бы впервые меня видит (так и есть), а я смотрел на нее, как на Машу или как на Юлю, то есть как на женщин, которых уже хорошо знаю. Самое первое, что я в ней отметил, хоть это и сущая мелочь, – длинный ноготь на мизинце правой руки. Заметно длиннее прочих, тоже не коротких, не спиленных под корень. Такая мода – растить один ноготь – была еще во времена моей учебы, я этого, честно, никогда не понимал, да и мода эта для более младших классов актуальна. А Марина – слишком рослая для девочки. Как бы сказал брянский мужик – баба. Не солидным должно ей это казаться, ну да ладно. Право дело, творите что хотите, лишь не вторгайтесь грубо в чужие души. С секретной отмычкой да с изяществом опытного вора – другое дело, ну это я уже съезжаю с темы, забудьте.

В общем, Марина. Я старался смотреть на нее, когда был уверен, что Юля смотрит на меня. Подлым делом может это показаться, но я с этим категорически не согласен, особенно, если принять во внимание то, что я собираюсь сегодня сделать с Юлей. Маша – она села между Мариной и незнакомой – ух какой! – женщиной, Маша, в общем, новых эмоций в душе моей не вызывала, лишь проснулись милые воспоминания. Они маленькие, что ли – ну маленькие в той модели жизни, в которой она считается сложным этаблисмоном[2 - фр. etablissement – конструкция (прим. В. Черновой)], где нужно иногда закалять себя лишениями, разочарованиями и проч.. Но в мелочах, как я думаю, вся суть, концентрат искренности человека, так что мне кажется правильным благодарить милую Машу за милые воспоминания.

Все следующее действо, в плане разговоров, будет принадлежать троим прибывшим, Рону и Юле. Я же буду только молчать. Могу только сказать, что в «первой стадии», как говорят врачи, своего молчания я ни о чем таком важном не думал – порой кажется, что молчащие при разговорах самые умные и думают они о чем-то таком важном, но это не всегда так. Но мой случай – мой случай требует пояснения. Если вкратце, то я из частности пришел к «первородному», к «сути вещей». Если подробнее…

В самом начале мои мысли, действительно, ничего важного из себя не представляли. В самом начале я думал о троице пришедших к нам в гараж девушек. Мысли о двух и воспоминания с мыслями о третьей сходились в моей голове в какую-то паутину, переливчатую на свету, а я, как игривый паук, наперед изучивший свою паутину, перебегал на двух лапках с одного пути на другой, скакал – не уместное для паука слово, но самое верное здесь – и шестью оставшимися лапками выделывал в воздухе какие-то несусветные и богонепристойные кренделя. Паук в моей голове воображал себя барменом, подбрасывающим вверх и в самый последний момент грациозно схватывающим невидимые и дорогие коктейли. Что это может значить? Не знаю. Вру, знаю, но не скажу, ибо это глупо. Могу лишь сказать, что ниточки каждой из девушек, и Юля в их число входит тоже, и, если подумать, в это число входят также и ниточки всех живущих и когда-либо живших девушек, женщин, матерей и бабушек, самок, самчих, бухгалтерш и пловчих, надзирательниц и прости-господи, в общем, каждая ниточка каждого Ян, каждой femme, woman, frau, женщины, ЖЕНЩИНЫ, сходятся в центре паутины, которая и не паутина вовсе, паутина это так, упрощение, это сеть, и даже не сеть, это жизнь во всем ее проявлении, и в центре всего этого, к чему, собственно, вели все женские нити, я увидел что-то светлое, возможно даже синее, музыкальное – я увидел смысл всего. Единственный и объективный. Первородный. Это не бог. Бог – мужчина. Это смысл. Созданный Богом. И в этом синем и светлом сиянии я вижу одну – лишь одну – женщину. Но она неуловима. В ней есть и Лиза, и Маша, и Юля, и Марина, и незнакомая – ух! – женщина – пока я думал, она сказала, что зовется Катериной. Я вижу всех этих женщин, как они есть, в синем калейдоскопе. Поймать четкий кадр в своем воображении я не могу. Я наслаждаюсь частой сменой женских молодых лиц и, чего греха таить, их прочих частей тела. Я люблю не женское лицо. Люблю не женский ум. Люблю даже не женские ноги. Я люблю женщину всю – и кончается эта не там, где кончаются ее тело и ум. Я пока не могу поймать в своей голове ее один четкий образ. А если и поймаю, то мне кажется, как бы это плохо не звучало, образ этот будет мешаниной из разных женщин. Симпатичная каша. Теперь я знаю, в кого я влюбился, когда проснулся. В женщину. В идею, в суть, в галлюцинацию, ее можно называть как угодно, но она… Женщина. Сегодня утром я умом влюбился в то, во что моя природа – не только физическая, но и духовная – была влюблена всегда. Женщина. Первобытно-современная. Нежно-злая. Отдающая-предающая. Женщина. Я хочу тебя. Я люблю только тебя. Я хочу убить каждого мужчину в этом мире, ибо в мире этом только я – мужчина!

Я пребывал в этом откровении, молча, один, пока трое – вы их знаете – говорили примерно следующее:

– Я тебе что, артишок?..

– …!

– Кетчуп – более агрессивная форма майонеза. Майонез может исправить проблему в жизни, но сделать тебя по-настоящему злым или счастливым способен только кетчуп.

– …?

– …Базилик – это Вася, наш почти по-тарелочке-барабанист… …!

– Как твоя шизофрения?

– Заживает.

– Я тогда выкину этот подорожник.

Услышав это, я – я тогда, танцуя, продвигался к центру паутины – посмотрел на свои руки. Кто-то вырвал из моих ладоней подорожник. Из того, что я знаю о характерах пятерых, могу предположить, что вырвала его Юля. Не Рон, он как раз-таки получил его – это само собой! Но вырвала подорожник из моих думающих рук, скорее всего, Юля. Это ничего не значит – я уже обещал себе сегодня кое-что с ней сделать.

43

Все три девушки уселись на один диван. Слева направо от меня – Марина, Мария и незнакомка (ух!). Рон, рядом с незнакомкой на другом диване, перпендикулярно с ней, так сказать. На этом же диване, на другом его конце – я и Юля. Де-факто мое кресло пустовало. Вы знаете, о чем я думал все это время. Юля же… с приходом троицы наши с Юлей тела касались не как тела мужчины и женщины, а как тела двух друзей. Градус их касания понизился. Мой правый локоть даже чувствовал что-то колючее – наверное, очередной дьяволёнок в теле Юли колол своей вилочкой мою кожу сквозь ее. Откуда-то я уверен, что кожа Юли не чувствовала этих колючек.

– Отвечая, Юла, на твой вопрос, – начал Рон. – Я нечаянно брякнул, что у нас группа в гараже имеется. А красивые девушки любят музыку, и поэтому все они тут. И мы все тут, только Виктора нет.

«Виктор» было произнесено по-французски, с ударением на «о».

– Слава, спасибо, конечно, – усмехнулась незнакомка, – но мы, я-то точно, тут не поэтому.

Она взглянула на меня и Юлю, но посмотрела только на меня и сказала:

– Вы меня не знаете, меня зовут Катерина.

– Юлия, – сухо представилась Юля, затем ткнула в меня, назвав мое имя.

– Я с удовольствием послушала бы вашу группу, но пришла я сюда не для этого, – продолжала Катерина. – Я пришла к вам.

Она взглянула мне в глаза. Ух!

– К тебе, – поправилась она. – На ты же можно?

– Можно, он же младше вас, – сказала Юля и издала смешок, как бы смягчая эту полугрубость.

В серых глазах Катерины, когда они переметнулись на лицо Юли, я увидел огонек, который я бы назвал так: «ставящий на место стержень». Рон тоже что-то подобное почувствовал, поэтому он представил нам Марину. Я сделал вид, что не знал ее имя. Юля – наоборот, как если бы Марину она знала и считала скучной.

– Зовите меня Ришей, – сказала Марина.

– Ришей? – переспросила Юля с намеком на пренебрежение. В глазах Маши я увидел тот же намек.

– Да, – невозмутимо подтвердила Марина. – Или вы знаете другое уменьшительное имя для Марины?

– Рина. – Юля взмахнула руками в воздухе. – Мара.

– Лучше уж Риша, – грустно усмехнулась Маша, не видя в Юле соперницу. Юля же в ней видела, поэтому промолчала.

– Да, лучше уж Риша, – застенчиво, как бы виня себя за свою искренность, сказала Марина.

Мои симпатии в тот момент оказались полностью на стороне Марины, Риши, я даже хотел ей невербально сообщить: «давай погуляем по железной дороге? давай потанцуем на снегу?» и подобные глупые романтичные вещи, но затем мои глаза, точно по велению Катерины, оказались на лице самой Катерины. Я понял, что она терпеливо дожидалась, когда тема с именем Марины прекратится, чтобы сказать мне что-то важное. И когда, после реплики Юли: «Вы меня, конечно, простите, но я всегда путаю Марин с Мариями», эта тема благополучно отправилась в черную дыру на том конце галактики, Катерина мне сказала:

– Лев Станиславович хочет тебя видеть.

Если бы не моя «паутина», я бы сильно взволновался.

– Зачем? – спросила Юля.

– У него трагедия. Как вы знаете, убили его сына. Прямо в школе. Зарезали. Это и трагедия, и резонанс, для Брянска так точно! Это ведь единственный сын Льва Станиславовича, у него еще есть дочь, но смерть сына, да смерть любого юноши, да так внезапно, это же ужасно! Лев Станиславович хотел, чтобы его сыну посвятили стихи. А Лев Станиславович знает, что вы пишете стихи…

– Откуда? – спросила Юля.

– Да какая разница, откуда?! – вспылила Катерина. – Его сына убили! Мне кажется, будет несложно выполнить его прихоть, тем более, стихи – это же красиво. Вы же ведь правда поэт?

Юля – чуть пристыженно – и Рон – обыкновенно – за меня кивнули.

– И поэт, и музыкант, – начала почему-то возвеличивать меня Юля.

Затем изучив мое лицо и найдя в нем нужный ей ответ, добавила:

– Все-таки поэт. Но все же, извините меня, Екатерина, как мог знать Лев Станиславович про его стихи? Он даже мне их не показывает.

Катерина будто б задумалась перед ответом.

– От Ларисы Васильевны. Она ведет музыку.

Этот ответ и меня удивил. А Юлю так вообще разозлил, что приятно. Она-то знает свою однофамилицу, понимает, что она чрезмерно красива. Но ее реакция была такой, словно Лариса была мне как Маша. А Машой она, к сожалению, не была. Реальная Маша, замершая в центре, кроме единственной реплики, так и ничего не сказала. И судя по ее лицу, силы даже на эту реплику она нашла кое-как. Лицо ее было грустным, почти слезным. Ее лицу буквально не хватало слез для пущей фактуры. Ее можно понять – она не так давно встречалась с Сашей Рори. А его взяли и убили…

– А Лариса Васильевна откуда знает? – возвращаемся мы к разговору. Спрашивала, само собой, Юля.

Катерина пожала плечами, а Рон сказал, с озарением глядя на меня:

– Этот, из школы твоей, Марин, учитель, богатый, как новый русский… как же, дрить-колотить, его…

– Стайничек? – спросила Марина.

– Да, я же помнил его интересную фамилию! – хлопнул себя по лбу Рон. – Тайничок…

Я кивнул всем и каждому, подтверждая, что только от Стайничека кто-то посторонний мог узнать о моем стихотворчестве. Еще когда я учился в школе, Стайничек считал меня поэтом, и именно поэтому он «в моих успехах не сомневался». Тогда, правда, я еще не писал стихи, но тогда я и не опроверг догадок учителя. И правильно сделал – выяснилось, что он был прав, считая меня поэтом, просто он поспешил с ответом лет на пять. Пророки никогда не называют точных дат.

– Да, хорошо. Мы это выяснили, – сказала Катерина. Я чувствовал, что ей важна суть, а не окольные разговоры о тех, кто мог знать, а кто не мог о моих стихах, но только чувствовал, поскольку наблюдать глазами ее молчаливое раздражение было делом сложным. – Вы сможете написать стихи…