скачать книгу бесплатно
– Конечно.
– Пойдешь со мной в кино?
Она бы точно отказалась, если бы я задал этот вопрос после череды других и менее важных вопросов. Но неожиданность ситуации вынудило ее бессознательно сказать:
– После работы. – Со своим тайным и женским значением она сжала слона во ладони.
– Хорошо. Я приду.
Я тут же ушел, но перед уходом посмотрел на режим работы магазина. Его цифры были выведены краской на стеклянном окошке двери. Лиза работает до семи. У меня еще есть два часа. Я почесал нос и стал вглядываться сквозь стекло, стремясь увидеть Лизу, но кроме редких полок с сувенирами (брелоками, вазами и проч.), я ничего не увидел. Я ушел.
Пока я иду к себе домой, стоит сказать несколько слов о Лизе и о ее неоднократно упоминавшейся сестре Маше. Она, то есть Лиза, всюду была гнобима за свою правду и веру в идеалы, близкие идеалам моим. Лечила брошенных кошек и собак, отводила их в приют. Со слов Маши, была гаденьким утенком в детстве, претерпела из-за этого множество скорбей и страданий, но в итоге осталась равнодушной ко всем издевательствам и непониманиям, потому-то в двадцать лет и не превратилась в гадкого лебедя. Отец ее, Иван, рыбак, ветеран Военно-Морского флота, часто брал на рыбалку Лизу и Машу, и сестрам, как говорила когда-то мне Маша, очень нравились частые рыбалки с отцом.
Мария же напротив не была столь сильной в своем спокойствии, граничащим со смирением. Она была своенравной, агрессивной, и они, две сестры, всегда были окружены одними и теми же людьми, словно жизнь сама хотела, чтобы стали они ловцами человеков. Маша, не знаю почему, любила желтые и синие наряды, я к этому привык настолько, что комбинация этих цветов ассоциировалась у меня в первую очередь не с Украиной, а с Петренко Марией.
После того, как я оказался в комнате и привычно, почти параноидально, закрыл дверь на замок, я стал искать свой пистолет. Посмотрел в шкафу, под шкафом, в диване, под диваном, глянул в те пыльные закоулки, что доселе никогда не встречались моему глазу, но пистолета я так и не нашел. Посмотрел даже самые видные места – потерянные вещи обычно любят скрываться именно там – но все без толку. Спустя час безрезультативных поисков мне пришлось смириться с тем, что пистолета в этой комнате быть просто не может. Следующие полчаса я посвятил бутербродам и кружке кофе. Переодел свитер на другой, крови на другом быть не могло по определению. Подкрепившись и основательно прокляв себя за утерю оружия, я двинулся в направлении магазина бытовой химии.
Простояв несколько минут у входа и вдоволь надышавшись мартовским ветром, я увидел Лизу, в зеленой дутой куртке покидающую магазин. Она увидела меня, застенчиво улыбнулась, и мы, обменявшись общими фразами, пошли к кинотеатру, благо на пути к нему нужно было пройти лишь небольшую лесополосу.
Лиза:
– Что за фильм? – задала в середине дороги мне резонный вопрос.
– Тайная комната. – Говоря это, мне вспомнилась Юля. Она любила Гарри Поттера, но эту милую любовь мне было сложно разделить.
– А я на прошлой неделе его видела.
– Можем тогда посидеть в лесу. – Я окинул беглым взглядом сумеречный лесок. – Вон на том пеньке.
– Не надо, вдруг ты маньяк, – засмеялась Лиза.
Гораздо быстрей, чем ожидалось, мы заняли места на девятом ряду. В кинотеатре было темнее, чем в лесу, и так же холодно. Все, кто в кинотеатре был, сидели в верхней одежде, хотя гардероб работал. Перед нами сидел взрослый мужчина в пальто из викуньи – подобное пальто носит Стайничек, и я ненароком подумал, что и в кинотеатре мы с ним пересеклись. Но это был не Стайничек. Мир тесен, но не постоянно тесен. Он сжимается и разжимается, как всякое живое тело.
Лиза была поглощена «Тайной комнатой», несмотря на то, что видела ее, «была в ней», неделей ранее. Я же сквозь фильм думал о Юле и через ее общую с Ларисой фамилией подумал и о Ларисе и вспомнил свой вчерашний сон. В нем Лариса, которая выглядела еще лучше, чем в реальности и которая, очевидно, является голой не только в моих фантазиях, убеждала меня, что я завалю выпускной экзамен. Да хоть бы и так, с другой стороны.
– О чем-то задумался?
Лиза, как вы поняли, могла непринужденно перестроиться с погружения в фильм на мою бледную фигуру. Я внимательно посмотрел на нее, дорисовал в своей голове то, что хотел дорисовать, и сказал ей то, что пришло мне первым на ум при взгляде на нее:
– У тебя будут очень красивые дети.
Затем я ей сказал, что это одно-единственное свидание, но это хорошо, мол, прими его и радуйся и, пожалуйста, не драматизируй. Лизе показались мои слова заслуживающими доверия, драматизировать она, к счастью, и не собиралась, и под сражение с василиском мы поцеловались.
Когда фильм кончился, мы пошли тем же путем, через лесополосу, но уже к дому Лизы. Она жила в пятиэтажке, в родительской квартире. Маша же обитала в съемном жилище, и родные, с разными фамилиями, сестры виделись не так часто, особенно если учесть их общий круг знакомых. Обратный путь прошел в разговорах и оттого казался короче по времени, хоть и шли мы тем же шагом, не спеша. Я, в обществе любой женщины, хочу же замедлить время, расширить вокруг себя мир, чтобы понадобилось больше времени сей расширенный мир преодолеть.
Но в этот раз у меня не получилось. Мы уже вошли в Лизин район, с его белыми домами буквами «П» и зелеными домами-коробами, обклеенными прошлогодней рекламой. Я ни с того ни с сего вспомнил Маркса, бесполезность многих затрат, сочетаемую с бесплатностью многого труда.
– Мы с отцом раздавали пойманную рыбу соседям, – говорила в это время Лиза и нечаянно тем самым усиливала мои антикапиталистические мысли. – Около нас, через пруд, жили цыгане, семья, родители и три сына, и я бегала туда с ведерком пескарей. Давала им к рыбе хлеба, хлеба всегда в нашем доме было много. Не для позерства я так делала, – добавила она, будто б я собрался обвинить ее в позерстве, – мне было только тринадцать, а так… – она вдруг замялась, – что-то заставляло нас с отцом так поступать.
– Помочь одному – это уже немало, а тут пятеро, – пробормотал я.
Тут же я из Лизиных губ получил историю, подтверждающую рассказы Маши о ее спокойной, как штиль, натуре. В четырнадцать она спасла двух кошек от трех или четырех малолетних хулиганов, чье малолетство давало им право на жестокие вещи. И жестокость эта, обращенная к животным, после вмешательства Лизы, была тотчас перенаправлена на нее, но в облике ее было что-то такое смиренное, ясное и сильное, из-за чего хулиганы оставили Лизу и кошек в стороне и начали задирать друг друга. Это было не у нас, говорила Лиза, а в новгородской деревне на берегу Волхова, откуда отец родом, «я сделала холмик на могилке одной из тех кошек», говорила она, долго она (то есть кошка), увы, не протянула…
– Почему ты это все мне рассказываешь? – спросил я.
Лиза остановилась; остановился и я.
– Если тебе обо мне не интересно, то давай о тебе.
– Мне-то интересно, просто это было давно, и на нас оно уже влиять не может, ну на меня так точно. Ты пойми, я-то не против, мне действительно интересно тебя слушать, просто хочется знать, почему именно мне ты решила доверить часть своего прошлого.
– Ты так уверенно говоришь, будто бы знаешь, что я никому об этих кошках не рассказывала, – задумчиво протянула Лиза и взглянула на меня как-то по-новому.
– Но это же так?
– Да. Даже Маше я об этом не говорила.
– Ну вот, тем более. Так почему же?
Она ответила, и мы пошли дальше.
Совсем скоро мы оказались у дома Лизы. Это была суровая пятиэтажка, но зная теперь, кто живет в одной из ее квартир, пятиэтажка эта стала как бы светлее, чем соседние. Я искал повод задержать Лизу подольше, почесал переносицу раза три от выдумывания разных предлогов, но после, поняв, что так будет лучше, я сказал Лизе, что когда-нибудь я вновь приду в ее магазин, чтобы что-нибудь купить. Она приняла мои слова как должное, как хорошее должное, и мы обнялись на прощание. Она достала из сумки ключи с уже нацепленным слоном в качестве брелока. Усиливался снег. Я помахал Лизе рукой, а она послала мне воздушный поцелуй. Через мгновения многоэтажка растворилась в цепи иных домов. Я пошел к себе домой. Искрящийся в ночи снег…
Не хочу вспоминать то, чего не изменить. Хочу просто идти навстречу тому, что неизвестно.
(город)
Я решил пойти домой не коротким путем, а окружным. Чтобы проще было представить, условимся, что общежитие, где я живу – это Аляска, а дом, где сон у Лизы, я надеюсь, будет сладким, – это Чукотка. И вот я решил сегодня попасть из Чукотки в Аляску не через Берингов пролив, а пройдя Восток Дальний, Сибирь, Урал, Центральную часть России, Европу, Атлантику и Америку. Я недоколумб. Темнеть стало быстрее; как вращения монеты, ребром брошенной на пол, ускоряются и сливаются в один тонкий фон, пока вовсе не стихают. Я решил пойти через автостоянку. Мокрый мартовский снег падал на нее кругами. Следы машин стерли снег до грязи, как порой кожу сдирают до крови. Осенняя грязь и зимние лужи смешивались под моими ногами, а справа от меня, у металлического с проплешинами, подарком для любого угонщика, забора высились вполне себе декабрьские сугробы. Лысые ивы поодаль не могли своими безлистыми и тонкими ветвями сокрыть наготу своего ствола. Слева от меня была рощица. Она, совсем как ивы, не могла в такое время года скрыть собою под копирку сделанные многоэтажки, высившиеся вдали. Справа от меня был хлебокомбинат. Его здание как нарочно было цветом с буханку хлеба. Добрую, свежую, теплую, с легко сминаемым и вкусно пахнущим мякишем, буханку. Я хотел есть. Купил бы себе сосиску в тесте, но ни один съестной киоск в такое время не работал. Я повернул налево, в рощицу, фактически ту же лесополосу, что я сегодня пересекал с Лизой, но только по другой тропе пошел я, шел себе, шел и, к счастью для себя, убедился, что впереди более-менее ровная тропинка безо всяких препятствий в виде, к примеру, низких (для высокого меня) веток деревьев. Почему к счастью? Потому что я стал смотреть в небо. Пытался отыскать в нем звезды. Но видел только небо. Цветом оно напоминало плохой кофе, серого цвета, такой бывает, если на ложку кофе приходится слишком много воды. Под кофейным небом плавали чернильные облака. Светилась сырная луна, маленькая, полная, в легкой дымке. В детстве казалось, что на луне сидят мужчина и женщина и о чем-то друг с другом разговаривают. Я пытался представить себя в этом лунном мужчине, а на месте лунной женщины я хотел видеть Юлю. Не получилось. Попытался представить на ее месте Лизу – тоже нет, не она, но Лиза все же больше подходила на роль той лунной незнакомки, что попивала небо со мной. Этот образ дополнял еще и снег под моими ногами, тающим сахаром отыгрывающий ритмичную мелодию. Я шел и вспоминал медитативность, почти достигнутую мной в душе, пока я чистил куртку. Тогда мне помешали, но сейчас подобных препятствий и возникнуть не могло, так что можно смело заявить, что в искомой мною медитативности я в данный момент преуспевал. Мне было хорошо, усталости от долгой ходьбы я не чувствовал… Оглянулся по сторонам. Лесополоса заканчивалась. Впереди – остановка, у поворота, и пятиэтажные дома с их магазинами на первых этажах. Редкие в моем районе девятиэтажки с презрением смотрели на более низкие дома взглядом младшего брата-переростка. В моем районе грязи на дороге было больше, чем снега. По этой причине я предпочел вновь обратиться к небу. Луна была в том же участке неба, что и в Лизином районе. Но сейчас мужчину (себя) и женщину (незнакомку) я не смог там увидеть.
До моего общежития оставалось менее трехсот метров, и я, по велению мозга, требовавшего подвести хоть какой-то итог, вспоминал сегодняшний день. Как провожал милую Лизу до ее дома. Следом подумал про свои пустые волнения. Если принять за истину, что жизнь – хорошая штука, то проясняется природа этих самых пустых волнений. Когда они проходят, жить становится чуточку лучше.
Ну, вот я и дома. Я вспоминаю все то, о чем хотелось вспомнить, и сажусь за написание стихов.
45
Наконец-то!
Я проснулся с хорошим настроением. Будто бы влюбился, да вот не знаю в кого. Я часто напевал про себя одни и те же песни – я думал, что их авторство принадлежит чему-то внутри меня, бессознательному, как выражаются психоаналитики, но позже я выяснил, что такие песни уже выпущены каким-то слащавым молодым исполнителем, которого я не то чтобы не слышал, но и в глаза-то его даже не видел.
Забегая вперед…
Они уже стояли у входа в тоннель. Было довольно жутко.
– Дамы вперед, – сказал Рон.
Возвращаясь назад…
Я шел к гаражу и по-прежнему напевал песни, авторство которых все так же не хотел отдавать какому-то молодому безымянному, как у нас грубовато говорят, «певцу ртом».
Поймай ритм и цепляй на него любые штуки, весело говорил себе я:
Ту!
Ту!
ту-ту
ту-ту
ту-ту
ту-ту ту-ва
ту-ду-ду-ду
ту-ду-ду-ду
ту-ду-ду-ду
ту ту-ва ту
ту-ту
ту-ту
И так далее.
В этом ритме я дошел до гаражей. Безработный Рон – вовсе его за это не попрекаю – обещался прийти сегодня к двенадцати. Если учесть, что Рон был совой пуще меня, то такой ранний приход не мог бы считаться подвигом – громко сказано – но достижением солидным мог бы.
По пути никто интересный мне не повстречался, разве что маленькая девочка. Она шла и говорила сама с собой. Это забавно, думал я. Своим поведением эта девочка мне напомнила вчерашнего мальчика, вслух подсчитывающего что-то, ведомое только ему одному. Только умные не стесняются вслух говорить сами с собой. Кстати, в детстве, когда я был маленьким, я думал, что в среднем ребенок стоит 3000 рублей. Мальчики – по 3100, девочки – по 2900. Думал, что именно так появляются на свет дети. Посредством покупки в колбасном киоске. Помилуйте, никаких задних и циничных мыслей в моей детской голове и быть не могло. Просто киоск, где продавали колбасу, и киоск, где желающие стать родителями покупали себе детей, выглядели в моем представлении одинаково. Большие, белые, как американские трейлеры, разве что без колес.
Ну, в общем, я открыл дверь гаража, повесил замок на ручку и сел в свое кресло. В прошлый раз я избавил вас от описания гаража, но в этот раз извините, не получится. Потому что мне хочется, чтобы вы нарисовали в своей голове низкий потолок с еще более низкой болтающейся лампочкой, с ее тенью, прыгающей по стене, постоянно прыгающей, а не только когда я задеваю ее головой, а задеваю я ее постоянно. Хочу, чтобы вам в гараже первым делом бросился в глаза не барабан, а две лежащие на полу гитары – одна со сломанным грифом, акустическая, в ее розетку, или, как правильно это называется, в резонаторное отверстие, частенько стряхивал пепел Левый и вторая, красная, бас-гитара Рона, на ней я обожал не умеючи бренчать. Кирпичи на задней стене гаража скрывались под советским плакатом «Кенгуру-боксёр». Машины в гараже не было, зато было колесо с летней резиной у стены, в ногах кенгуру, а еще домкрат, два аккумулятора, от одного из них Рон холодными зимами умудрялся получать тепло, и ящик с инструментами. Также хочу, чтобы помимо моего кресла в гараже вы увидели два старых дивана, стоящих буквой «Г» и обнимающих собой простенькую барабанную установку – два альта, «бочка» и двойная тарелка (хай-хэт). Без установки гараж казался бы совсем пустым, а так барабан, именно он один, создавал здесь атмосферу андеграундного уюта. Здесь также был когда-то синтезатор, именно по клавишным я был каким-никаким, но специалистом, не Владиславом Шпильманом, конечно, но мои непритязательные компаньоны не жаловались. Но синтезатора нет уже второй месяц, причем про его исчезновение впору бы написать постмодернистский детектив, в самом конце которого следователю так и не удается поймать злоумышленника. Пропажа инструмента являлась некоторое время нашей любимой темой для дискуссий, но теперь эта тема лишь иногда используется в виде нашей внутренней шутки – когда у кого-то что-то пропадает и долгое время не может найтись, кто-то из нас может сказать: «Она (потерянная вещь) там же, где и синтезатор», причем нужно говорить это при тех, кто ни про синтезатор, ни про нашу группу не имеет ни малейшего представления.
И вот теперь, когда мы резво пробежались по гаражу и его составляющим, так физическим, так и отчасти метафизическим, позвольте мне представить нашу группу:
Левый – барабанщик.
Рон – бас-гитарист, очень редко и очень жидко бэк-вокал.
Юля – бэк-вокал и перкуссия в виде хлопанья в ладоши.
И ваш покорный слуга – автор текстов (текстист), вокалист и клавишник (без клавиш).
Группе нашей чуть более трех месяцев, ровно столько же, сколько и моим отношениям с Юлей, и название для нее, для группы, а не Юли, мы пока не придумали. Юля желала, чтобы мы именовались «Десной» – в честь нашей реки, что мило и патриотично. Я бы хотел название по-английски, вроде «Warehouse», или «Rosmary Babies», или «Unit 731» или на худой конец, чтобы угодить эстетическим предпочтениям своей fille, «A Study in Scarlet». Левый предложил название «Internethead», и на этом его предложения иссякли. Рон же хотел пойти авангардным путем и оставить группу без названия, даже название «Без названия» или «Untitled» его не устраивало. Он часто любил мечтать вслух об афише, на которой нет названия, но которая без усилий собирает Лужники, Олимпийский, да что там Олимпийский, Madison Square Garden. «А не замахнуться ли нам на Мэдисон Сквер Гарден?» – любил перефразировать Евстигнеева Рон, особенно после стаканчика пива, смешанного с водкой. Рон был идеалистом, как и я, поэтому-то я с ним и дружил, покровительствуя любому бреду, слетающему с его пьяных губ.
В самом дальнем углу гаража рос дикий подорожник. Я встал и сорвал один лист. Всего один – потому что не хотел рубить на корню все героическое стремление природы произрастать в непогоду подорожником сквозь гаражный фундамент. Я сел обратно в кресло и стал проговаривать вслух мной вчера написанный стих, посвященный Лизе.
На словах «Пусть светятся твои глаза любви лучами» в гараж вошли. Вошла Юля. И посмотрела так, как будто бы я кого-то убил.
– Ты что, молишься? – спросила она с подозрением. – И добавила:
– Привет.
– Нет. Привет.
– Стихи читаешь?
– Да.
Юля убрала в сумочку ключи, которые ей не понадобились.
– Помнишь, что ты вчера мне говорил? Про сегодня?
– Что я говорил?
Юля улыбнулась мне, и презрительно, и заискивающе.
– Ковыряка, ковыряться вновь будем? «Экзамены…", «Нагрузили так, что спины трещат…", или как-то по-другому, это твои слова?
– Мои.
– И что сегодня на репетицию не придешь, тоже твои?
– Тоже.
– Что же ты тут делаешь?
Я вскочил с кресла, сжимая подорожник как гранату.
– Да как ты смеешь? – драматически я возопил. – Вместо того, чтобы возрадоваться неожиданной встрече с любимым, ты начинаешь устраивать ему допросы!
Юля опешила, но моя фамильярная драма ее не смутила.
– Еще скажи, что притащился сюда, чтоб встретиться со мной, ага. Сделать мне сюрприз!
– Я же не знал, что ты придешь. – Я уселся обратно в кресло. – Я ждал Рона.
– С Роном хочешь видеться, а со мной нет? Тебя он, как я, не раздражает, правда?
Я грубо зарифмовал слово «правда». Получилось не то, что непристойно, а как-то глупо. О таких своих проколах я могу жалеть часами.
– Поэт! – воскликнула Юля даже торжествующе. – Артист, текстист и шовинист! Слабо сказать, что не хочешь видеть меня, боишься?
– Не боюсь, мне нравится, когда ты на меня злишься, – искренне сказал я.
– Вот так значит! – Юля картинно уперлась руками в бока. – Я для тебя маленькая злая собачонка, так что ли?
Удачное сравнение, подумал я, но вслух не сказал.
– Просто тявкаю, всерьез меня можно не воспринимать?
– Чего ты завелась? – устало спросил я.
– Ты мне врешь постоянно. Все три месяца ты врал, что не пришел поэтому и из-за этого, врал, что кто-то тебе как-то чем-то помешал, врал, что никакой Маши нет, врал, врал, врал все это время, не переставая. И постоянно выкручивался. – Юля произнесла это спокойно, подражая моему тону и делая такие же интонации. «Назло мне, чтобы лишить меня удовольствия видеть ее злой!» – подумал я довольно.
– Я позволяла тебе выкручиваться! – добавила Юля с видом озарения и какого-то самомнения.
Я покачал головой. Она безапелляционно кивнула.
– Да. Позволяла.
