Творческие работники

Да, да! Искусство требует жертв! Наша сила в жизненности. У нас все без обмана, настоящее… Все естественное. У нас практически не бывает дублей…

Вы убиваете, чтобы снять по-настоящему?

Нет, конечно! Наши сценарии просто пишутся сразу в виде судеб, настоящих судеб тех,. кто в них участвует, героев фильма… Вашего сотрудника убили… Так ему, значит, на роду написано… А наше дело – заснять, и все. Само убийство – это ваша забота…

…А откуда вы знаете заранее, что, скажем, сегодня убьют?

…Я ведь сказал вам. Сценарий – это кусок жизни. В нем все роли и персонажи – это реальные судьбы реальных людей. Все настоящее…

…Что же сценарии пишутся заранее?

…Конечно, конечно… В этом-то и все дело. Это наша находка.

И тут, на этом месте Иван Александрович точно, как несколько минут назад, понял, что он спит и видит сон…

…И есть сценарий, в котором я участвую?

…Есть, есть… Почитать? Вам можно…

А она участвует?

…О, это ее первая роль.

…Вы дьявол. Но разве дьявол пишет судьбы? Где же тогда Бог? Или он покинул этот мир?

…Дьявол пишет сценарии, только сценарии, мой дорогой, а не судьбы!

…Так где сценарий?.. Врет… Ха-ха-ха…

Тонкая папка шлепнулась перед ним…

Прошло еще мгновение – и увидел Иван Александрович себя как будто со стороны. Сидит он за столом и читает сценарий и, вроде не читает, просто сидит, а перед ним уже давно пустые страницы… Тут он раздвоился…

Один Иван Александрович потер лоб, оглянулся. Глаза опять потянулись к папке. Перед ним были чистые листы, и он сам глядел из них себе прямо в глаза.

Не выдержал этого взгляда Иван Александрович и отвернулся. Но взгляд как будто прилип.

«О, черт!» – выругался он сквозь зубы и резко захлопнул папку. Но и сквозь толстую обложку, казалось, просвечивали его глаза.

– Эй! – хрипловато крикнул он.

И в тот же миг откуда-то сбоку вынырнул толстячок. Потирая ручки, он засеменил вокруг стола и опять шлепнулся в кресло напротив.

– Ну-с, как дела? Вам понравилось? Никаких, я надеюсь, отклонений? Все настоящее?

– А конец когда будет готов? – глухо спросил Иван Александрович.

– Будет, непременно будет, – закричал радостно человечек. – Только подождать надо, чуть-чуть подождать. Заболел сценарист, проклятый симулянт, – доверительно вдруг зашептал он чуть шепеляво. – Из-за него такой конфуз и случился. А убийство, – неожиданно официальным тоном заявил толстяк. – Расследуйте, ищите, кто, что? Но мы тут ни при чем. Чем могу – помогу. Вот так, вот так, – он взглянул на часы, и личико его посерело. – Ой, какой ужас, – возопил он, – я опоздал! Простите, – он тряхнул руку Ивану Александровичу, похлопал его по плечу и сгинул…

В тот же момент вошел охранник и предложил проводить его.

– Какой удивительный сон, – непрерывно думал второй Иван Александрович, который не участвовал, а как бы со стороны на все смотрел. – Но пора, наверно, и честь знать.

Он уже несколько раз пытался проснуться и не мог. Но, с другой стороны, не очень-то и пытался. Такие сны снятся нечасто. А вот теперь начинается самое интересное. Он увидит не в этой дьявольской папке, а наяву, что будет дальше.

– Интересно, – мелькнула у него мысль, – совпадет это с тем, что будет потом, на самом деле? Обязательно расскажу Аннушке…

Он вышел за ворота. Теперь Иван Александрович полностью раздвоился. Один из двойников куда-то шел, что-то делал. А другой – смотрел. Один был – сон. Второй – сознание, которое понимало, что все это сон, следило за развитием действия и запоминало… Чтобы потом, когда сольются оба, проснется спящий, – вспомнить и сравнить…

Он поглядел на небо, и тут следящее сознание отметило необычность дня. День и свет, и все освещение – белое. Сухо и пасмурно. Когда нет тени. И только краски на ставших вдруг плоскими объемах – горят, и каждый оттенок, как на картинах импрессионистов, подчеркнут своей пронзительностью, режет глаз… И в воздухе тончайший запах тлена и грусти. Неизъяснимы ощущения такого дня. Как будто ты сам становишься бестелесным, теряешь объемность и скользишь неслышно сквозь пасмурную сухость. Все выше, к белому высокому небу на невидимых резных столбах, взметнувшемуся далеко в бездонность опрокинутую. И чудится в такие дни, что сам ты ходишь вниз головой. И вовсе не ты это, а отражение твое, которое вдруг ожило и движется в матовом стекле. И нет теней…

Сознание Ивана Александровича сжалось, и он снова увидел себя.

Куда спешил он, второй, в молочном, белом стекле? Теперь Иван Александрович глядел на себя не отвлекаясь. Вот он сел в машину. Мчит. И ощутил вдруг, понял, куда спешит он. К Аннушке? Чтоб рассказать? Но он ведь спит?

Ага, – сказал следящий глаз, – сейчас увидим, что будет. Даже интересно, совпадет потом или не совпадет…

* * *

– Дядя Ваня, вы уже с работы? А я не пошла сегодня никуда… Дядя Ваня, что вы так смотрите на меня? Не глядите так, мне страшно. Дядя Ваня, ой, пустите меня?!..

…Это во сне. Во сне все можно. А наяву – сдержусь. Во сне! Никто не узнает. Никто. И пусть, что будет… – так бормотало его сознание, а фигурка на коленях ползла к Ней.

– Аннушка, я люблю тебя. Не бойся. Иди ко мне, иди… не бойся, – шептали хрипло губы. Черная кровь взметнулась, и вскипело безумие. Вот это, тоненькое, пахнущее пряным тело, гибкое, молодое. Оно, только оно спасет, и болью станет наслаждение, таким же острым, как боль… И он умрет, чтобы воскреснуть. Умрет, разя податливое, теплое душистое яблоко, и беззащитная мякоть плода насытит зверя…

– Все это сон. Все это сон, – бормотало сознание, и сладкая истома дрожью тончайшей, зудом сладким уже охватывала его всего…

– Дядя Ваня-я-я!.. – пронзительно и тоненько закричал пойманный зверек и вновь, уже нечеловечески: – А-а-а-а-и-и-и-и…

И в этот миг объединились, слились в одно два Ивана Александровича. И понял он, что все это не сон. Что все это был не сон! Недоуменно, как сомнамбула, неожиданно пробудившись, осматривал он руки, ноги, себя. И плоть, которая, как меч из рук очнувшегося безумца, бессильно падает… И два изумрудных, бездонных, темных от страха и боли глаза. И тонкая, девичья рука с судорожно сжатым кулачком. И рот, застывший в крике… такой малюсенький и обострившийся вдруг, как у страдающего худенького ребенка…

– Аннушка, – он машинально провел рукой по лбу.

Она быстро подобрала ноги и забилась в угол.

– Аннушка, – сказал он снова и неожиданно все понял. Пошатываясь, встал, не глядя, быстро прошел в кабинет, и, как сухая ветка под ногой, хрустнул выстрел. Сознание распалось, а с ним и жизнь, под пальцами, нажавшими облегченно спуск. Все потемнело, и с гулом исчез он…

* * *

…НОВЫЙ ФИЛЬМ ЭПОХИ… СМОТРИТЕ

…НОВЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ФИЛЬМ…

…ПЕРВАЯ СЕРИЯ…

Задрав головы, люди читали медленно бегущие строчки…

…ДРАМА ЛЮБВИ… ЭРОТИКА И ЧИСТОЕ ВОЗВЫШЕННОЕ ЧУВСТВО… МИСТИКА БЫТИЯ…

…БОГ СМЕРТИ И ДЬЯВОЛ ЖИЗНИ… СМОТРИТЕ НОВЫЙ ФИЛЬМ ЭПОХИ…СМОТРИТЕ…

Гигантские заголовки вращались над городом. Лица грубые, намалеванные, размером с дом, швыряли копошащимся темным фигуркам пригоршни огромных, назойливых, как осы, букв: Смотрите. Смотрите. Смотрите… Напрасно шарахаетесь, гражданин. Вам некуда бежать, постойте! Вот он перед вами, дьявол жизни. Ликующий, с гнилой светящейся пастью и наглым глумливым гоготом… Стоп! Стой!

И злобно корчились гигантские лица на грубых щитах, оскаливая двухметровые зубы… Уууузззз… – лязгая, несся поток железных безмозглых тварей. Яростно сверкал немигающими глазами-фарами… Смотрите, смотрите!! Город торопливо распихивал маленькие существа по каменным мешкам-кинотеатрам. И вспыхивала голубая стена…

* * *

– Что ж, позвольте поздравить вас. Такого успеха не ожидал никто, – высокий строгий человек милостиво протянул руку.

Круглый толстячок прилип к ней, поблескивая глазками. Вокруг зааплодировали…

Правительственный прием, с представителями печати, проходил в теплой дружественной обстановке.

– Мы беспокоились за исход этой вашей экспериментальной затеи. Все-таки искусство – искусством, а жизнь есть жизнь. Но теперь…

И снова раздались аплодисменты.

– …Мой вклад здесь невелик, – скромно сказал маленький директор (это был он, директор киностудии, тот, что подсунул папку со сценарием покойному Ивану Александровичу, тот, что…). – …Я лишь посредник. Жизнь – все в ней…

– На сколько серий планируете вы первый фильм?

– У нас очень перспективные… э-э… актеры. Я замялся, потому что слово «актеры» непригодно в нашем случае. Конечно, на самом деле, актеров нет. Есть жизнь, Все без подделки. И герои – персонажи жизни, а не кем-то придуманной, надуманной басни под жизнь, – здесь опять раздались аплодисменты. – …Но пока нет подходящего нового термина, будем говорить слово «актеры». Они у нас весьма многообещающие, с очень разнообразной, яркой судьбой. Много коллизий. Особенно замечательна жизнь главной героини. Поэтому серий будет много…

– А как вам удается знать наперед, перспективна ли судьба, и кто с кем связан, и т. д.?

– О, это секрет фирмы, – толстячок обворожительно улыбнулся. – Для зрителя мы делаем все, что можем. Не спрашивайте – как? Не разрушайте нашей иллюзии творческого. Ведь стоит разложить все по полкам, объяснить – и пропадает очарование…

…Еще слова. Они покружились, выстраиваясь цепочками.

Скажите, а… Это было замечательно… Как удалось вам… Новая эра… Такого не было никогда… Возможности какие!..

Но конец, особенно конец – это была находка. И все случилось так, как вы говорите, только потому, что заболел сценарист и не дописал последних сцен?..

Да, да, я понимаю, случилось так, как должно было случиться. Дублей не бывает…

– Перспективы? – пухленькие ручки директора прижались одна к другой. – Перспективы захватывают нас самих. Ведь в нашем распоряжении миллионы сценариев. Только выбирайте… Вы спрашиваете, написаны ли они уже? Да сценарии давно написаны. Главное – съемка. Ведь она идет в нормальном времени. Мы не можем ускорить или замедлить жизнь. В этом наш недостаток. Но, думаю, со временем мы справимся и с этим. Кроме того, мы собираемся частично перейти и переходим уже на бессъемочный фильм. Для близких, друзей, по их заказу. Как бы кино в натуре. Герои – люди, которых они хорошо знают. Все действие развивается так, что они не только могут пассивно следить за ним, но одновременно и участвовать. Главное здесь – выделить само действие, героев и сказать об этом зрителям, дальше они следят и все разыгрывают самостоятельно. У киностудии – неограниченные сценарные возможности. Но каждый знает: то, что мы видим на экранах, – ничтожный процент от существующего в фондах. Пылятся неиспользованные сценарии, уже готовые ленты. Порой их извлекают и показывают, но, увы… – и тут маленький директор так горестно развел руками, что все мгновенно прониклись к нему горячим сочувствием. – Увы, не все мы можем показывать. А снять и воплотить на экране жизни – и того меньше! Конечно, когда мы полностью перейдем на бессъемочный вариант, так сказать, натуральное, реальное видение, а не на экранах – возможности наши возрастут… Но не намного. Девяносто процентов сценариев так никогда и не увидят свет… Особенно трудно с эпическими картинами, где разворачивается, так сказать, полотно истории, жизнь страны… – вздохнул опять маленький директор и посмотрел на высокого строгого человека в президиуме…

– По-вашему, – донеслось из зала, – девяносто процентов судеб – не реализуются. Но в чем причина? Не хватает актеров?

Толстяк улыбнулся добросердечно и, как добрый рождественский дедушка, снисходительно и благосклонно поглядел на спросившего.

– Мы судеб не расписываем, – сказал он жмурясь, – у нас сценарии. И, естественно, каждый не сыграешь. Возможностей всегда больше, чем их воплощений. Трагедии в этом нет. Другое дело выбор. Что выбирать, какой из сценариев, тот или этот? Это другое дело…

– Но ведь сценарии – это куски реальной жизни, где настоящие люди, а не актеры, живут свои судьбы? – не унимался дотошный…

– У нас все настоящее, – маленький директор поджал губы и вдруг стал похож на раздраженного упыря. – Все настоящее. Без подделки! – тут он выразительно посмотрел на ведущего.

– Пресс-конференция окончена, – объявил ведущий.

Все с шумом тут же начали вставать. К дотошному подошел человек и что-то прошептал ему на ухо. Потом взял нежно за локоть и отвел в угол…

– Вы должны подчеркнуть новизну, нужность, важность, – сказал он, – и особо отметить, сколько впереди неиспользованных возможностей – и это все! Вы поняли меня? – спросил он ласково.

Дотошный с деланным высокомерием высвободил локоть, посмотрел презрительно и сказал:

– Понял.

– Вот так лучше, – равнодушно произнес человек и отошел.

Дотошный пожал плечами и с вызовом огляделся. Вокруг уже было пусто. Все ушли…

* * *

– Вы меня не понимаете, Аннушка, – задушевно, хорошо поставленным тенорком говорил маленький директор, и его пухлая ручка на мгновение коснулась ее руки.

– Эти деньги вы заработали. Вы стали известной актрисой. Разве вы не хотели поступить в театральный? – тут он отдернул ручку, таким яростным сине-зеленым огнем полыхнуло у нее в глазах.

– Вы подлые, гадкие люди… – худенькие плечики задрожали.

– Вам не нравится последняя сцена? Но ведь это блестящий конец! Эта сцена делает весь фильм! – толстячок закатил глаза в изнеможении от этой глупости и нежелания понять. – Для нас искусство должно быть превыше всего. А всякое искусство требует жертв!

– Это для вас сцена, – она говорила теперь сухо, яростно. – Сцена?! Он застрелился, а я, я… – она опять заплакала.

– Ну хорошо, хорошо, я не буду называть это сценой. Но зрителю ведь все равно было – это на самом деле или нет. Для него это гениальная игра. В этом все дело. Тонкий и незаметный переход к высшей форме искусства – к жизни.

Они неразрывны: искусство и жизнь. Ты глупенькая, – маленький директор неожиданно перешел на ты. – Ты у нас лучшая… актриса, в старом смысле этого слова, – поспешно добавил он.

– Но как, как вы посмели так нагло, бесцеремонно влезть в чужую жизнь?!.. Кто дал вам право?!

Тут директор строго поджал свои пухленькие губки и неожиданно внушительным, каким-то очень значительным и густым голосом стал ее отчитывать:

– Ты глупая, бестолковая девица! Кто вмешался в твою жизнь? Да через два часа уже все соседи, а на следующий день и все твои родственники, и знакомые – все знали бы о том, что было. Слухи – страшная штука. Через два дня весь город только и говорил бы о пикантной историйке. Как начальник уголовного отдела изнасиловал молоденькую племянницу своего ближайшего друга. О какой жизни ты говоришь? Вся наша жизнь, как на ладони. И величайших усилий стоит вот так, как мы это делаем, сохранить ее для искусства, а не пустить по ветру на бестолковое растерзание слухам. – Маленький директор совсем разобиделся. – Мы спасли твою личную жизнь в тот миг, как она засветилась на экранах. И вместо позора к тебе пришло любимое дело, к которому ты так стремилась, я же знаю, и деньги, разумеется. Дура ты! – пискнул он.

И эта неожиданная смена внушительного голоса на писк так же неожиданно, против воли рассмешила ее. Аннушка тут же спохватилась, но было поздно.

– Вот чек, бери и отдыхай, – маленький директор теперь выглядел совсем усталым, и сочувствие вдруг тронуло душу Аннушки. – Впереди у нас много… съемок…

Она машинально взяла чек.

Он ласково потрепал пухлой ручкой ее за плечо и выкатился колобком в дверь.

Аннушка подняла глаза. В окне стоял вечер. Она заглянула опасливо в его темные глаза и тихонько вздохнула…

Маленькая фигурка застыла на краешке большого дивана, и пустота раздвинула стены… Застыло в ней время, и только капли дождя неслышно темными блестящими струйками скользили по стеклам… Нет горя, нет радости… Кому не быть в раю – тому забвение. Вечный покой. И темный свет беззвучно растворялся в глубине, откуда лились неслышные слезы и струйками скользили по гладкой прохладной коже стекла… Забвение… Костер погас. Нет радости, и горя тоже нет…

И медленно, как на экране, уходит изображение. Теперь лишь в бесконечной дали парят диван, и комната, и худенькая фигурка, застывшая маленьким вопросом, на самом краешке… Вдали одинокая черная птица на восходе летит, летит и точкой пропадает, сливаясь с тем, что вокруг…

* * *

…Шел тихий дождь. Не барабанил, не кричал не метался, порывисто стуча каплями к кому надо и не надо. Лились безрадостные слезы, и никому нет дела. Так горько в темноте плачет ребенок о том, что не высказать никогда. Он с этим родился и умрет, и оттого он плачет. Нет никого, никто не замечает.

Зонты и зонтики, блестящие накидки, плащи шелестят, шуршат, мелькают под фонарями… Асфальт опять, как темная река горит огнями, весь в искрах отражений, и катятся, летят мокрые, желтые глаза… Все скользкое, лоснится и блестит. И повсюду темная глубина играет с огнями. Чуть душно. И в мокрой сырости такими острыми становятся запахи. Людей и мокрой шерсти…

Горят экраны. Новый фильм. Смотрите! Гениальный! Первая серия… И в тысячах каменных кинозалов, тесно прижавшись друг к другу, сидят темные, потные фигурки… Душно. И глядят и смотрят миллионы глаз.

В одно мгновение стали знамениты герои, актеры единственной своей, последней и первой пьесы.

В одно мгновение разбогатели. Но это уже в следующем акте, следующей серии. Пока лишь первая.

Герои бессмертной драмы. И льется мутная струйка в душном подвальчике в граненое, с подтеками, заляпанное стекло…

– Да, Нил Нилыч, стал ты, брат, знаменит, – мокрые губы зашлепали с каким-то черным недоумением. – И сколько же отвалили тебе?

– Все мои! – зло отозвался Служитель. Невесел был Нил Нилыч. Как же так? Заснять не спрашивая…

– Ты хитрец, служитель культа, – костистое лицо приятеля недобро бугрилось желваками. – Хитрец, – снова сказал он…

– Я не хитрец. Засняли и не спросили.

– Еще скажи, мол, я не знал… – губы иронически скривились.

– Не знал! – твердо сказал Нил Нилыч.

– Не знал? – костистое лицо совсем затвердело. – Ты что, за дураков нас принимаешь?

«…Никто не верит, – с тоской думал Служитель. – Никто. И не поверит. А что мне эта слава. Правда, заплатили хорошо. Но все равно обидно».

Он прихлебнул из грязного стекла…

* * *

Паук неторопливо припадал. Очередная жертва чуть жужжала, и через мгновение жизни пустой, завернутый в лохмотья кокон уносили дождь и темень, и скользкая непогода. Лениво каменный вампир бесшумно передвигался, заглядывая в подвальчики, где по стенам сидели вялые, большие, черные мухи, и липли стаканы к губам… Мутная струйка лилась…

* * *

– Ты знаешь? – Василий Петрович был возбужден. – Меня назначили на место Ивана Александровича.

Жена улыбнулась.

– Сколько тебе прибавили? И объясни мне, пожалуйста, что это все знакомые говорят, что ты снимался в фильме? Это правда? Почему скрывал?

– Я не снимался, – Василий Петрович был весел. – Меня снимали. Это второй тебе сюрприз. Гляди!

На стол упала тоненькая книжица.

Большие выпуклые глаза жены стали еще больше и выпуклей.

– Ты выиграл в лотерею?

– Нет, мне заплатили за «участие» в фильме.

– Может, пойдем тогда, посмотрим, – она поглядела на часы. Еще успеем на последний сеанс. Мне рассказывали, что там одни ужасы. Убийство. Насилуют…

– Да, мне тоже рассказывали, – Василий Петрович нахмурился. На самом деле, он уже посмотрел фильм. Вместе с мурлыкающей рыжей секретаршей, которая теперь досталась ему по наследству. «Собака привязывается к человеку, кошка к месту», – мелькнула у него дурацкая мысль… Вслух Василий Петрович сказал:

– С этим убийством еще придется повозиться. Теперь все на меня свалилось, – он ненатурально вздохнул.

Она сияла выпуклыми большими глазами:

– Это будет продолжение фильма? Говорят, идет только первая серия.

– Какое продолжение? Расследовать на самом деле надо, а не продолжение…

– Но ведь и тут, говорят, все, как на самом деле? – свет отразился и погас на выпуклой поверхности. Она моргнула.

– Пошли, – он надевал плащ. – Возьми зонт. «Какая в самом деле разница? – подумалось ему. – Пусть снимают». Лишь бы деньги платили, – сказал он последнее предложение вслух.

Она тотчас же согласно кивнула.

Лифт дернулся и неторопливо повалился вниз.

* * *

А дождь все лил неслышно и лил. И в черной, поблескивающей тускло ночи горели желтые глаза. Десятки, сотни тысяч. Не мигая, застыв или скользя с шумом и брызгами мимо, нагло, в упор блеснув…

Зонты и шляпы, шуршат плащи и аккуратно, как зерно лопаткой, выметает и вновь горсть за горстью подбрасывает Город темные фигурки в каменные кинозалы. Где пахнет прелым. Душный и влажный воздух вдруг прорезают лучи, и вспыхивает голубая стена. Экран, два, три, тысячи экранов, вновь начинается фильм. Последний сеанс.

И вновь пристально и напряженно смотрит Город одни и те же кадры, теперь настоящие, без подделки. Смотрит, стараясь понять жизнь тех, кто выстроил его, живет в нем. Киностудия – его детище. Он пожинает плоды и смотрит, смотрит, не замечая, как по лицу струится вода или слезы из темных закрытых глаз вверху. И машинально, еще плотней закутывается в покрывало ночи, не отрываясь от маленьких голубых окошек в мир чуждого ему, смешного, нелепого существа.

– Смотри, смотри, – жена толкнула Василия Петровича слегка в бок. – Твоя

фамилия в титрах. Теперь ты знаменитый.

– Тише ты! – шикнул он на нее…

В углу приспособился Служитель. Он смотрит уже в десятый раз… И Аннушкины изумруды одиноко светятся в темноте. Она ходит на каждый сеанс. Только не знает, снимают ее сейчас или нет. Но все равно ходила бы и ходит, и смотрит, смотрит и ждет в основном конца, самой последней сцены… И рыжая секретарша, пусть не на каждый сеанс, но тоже ходит часто, благо кинотеатр рядом… Эх, только Ивану Александровичу не повезло…

Пролетают последние титры, фамилии, кто делал, киностудия и год… И начинается сам фильм.

На экране улица. Ровно и быстро бежит асфальтовая лента. Гроб слегка покачивается, подергивается из стороны в сторону. И скорбно, печально сидят на двух скамейках вдоль бортов катафалка родственники в темном и друзья. Молчаливые георгины…

Часть первая

Ищите и обрящете,

стучите и отворят вам.

(Евангелие, от Луки

гл. 11, стих 10)

Мефистофель:

Я – части часть, которая была

Когда-то всем и свет произвела.

Свет этот – порожденье тьмы ночной

И отнял место у нее самой.

Он с ней не сладит, как бы ни хотел.

Его удел – поверхность твердых тел.

(Гете, «Фауст»)

Если ехать по земле русской, не торопясь и примечая, заметишь великое несозвучие времен. В столице – бурно, все вертится, спешит в одном толкливом дерганом потоке. А стоит чуть отъехать, и вмиг – тишина. Пропасть отделила от столичной горы и года, и потянулось без времени и ясности, унылое, с редкими перелесками среднерусское забытье.

Забытые, темнеют домики. В одних доживает неизвестно какая, заблудшая в столетних снах эпоха. Другие – пусты. Мох сохнет, плесень неторопливо ползет сквозь темное дерево времени…

Человек здесь только с виду такой же. Вся его закрытая глухая сердцевина далека и молчалива. Не доберешься, не докричишься.

Там, в столице – события, а тут… тихо, глухо… ни ночь, ни день, и не ждут никого. Неяркое все, прохладное, пустое. Холм, горсть изб под страшно высоким небом. Раздолье дуть ветру.

Тут горизонт уходит в вечность, и солнце – далекое, будто ласковая старушка, добрая, – кивает из небесного окошка и светит неяркой старческой улыбкой, светит спокойно, издалека глядит, приемля все и боле не вникая.

В южной стране солнце пристальное, слепящее. Там оно проплавляет небо, страшно глядит на землю, и та сохнет, ежится листом. Прах сух, и горсткой пепла становится ком грязи…

Здесь, на Руси, светило называют ласкательно – солнышком. Лужи, травка… прохладная даль.

Посетят засмотревшуюся душу высокие мысли. Закусишь остатками столичной снеди и, не отрываясь от проплывающей за окном вагона глубины, задумаешься о собственном предназначении. Перед лицом смирения земли отбросишь мелкие суетливые соображения и начнешь разгадывать смысл этой благородной огромности неба. Господи! – воскликнешь, какой душевно тонкий и хрупкий вид тут сохраняется от пагубы перемен?

Да (подумаешь) весь столичный дребезг, речения наши – все ложь, причудливый изгиб и выверт рассуждения в канве чужого сна. А вот оно настоящее! В коего пустоту стоит лишь погрузиться, – и все противоречия стихнут. Неразличимо станет добро от зла, и наступит настоящий, неподдельный покой.