Творческие работники

– Ты меня слушаешь? – громко вопила трубка. – Слышишь?

– Слышу, слышу. Ты не ори так громко, а то мне приходится уходить от трубки в соседнюю комнату, чтобы сохранить перепонки. Это ее записка у меня на двери?

– Ее, ее. Не могу дозвониться, – радостно совсем завопила трубка, – ты будь с ней ласковым и помоги, понял? Ну пока, обнимаю. Приеду через пару месяцев.

– Приезжай, хотя и орешь ты, как недорезанный боров, все равно я соскучился по тебе. Ну будь здоров… – он опустил трубку…

– Здравствуйте, дядя Иван, – произнес позади него нежный голос.

Он обернулся.

– Аннушка…

Перед ним стояло стройное юное существо с огромными, тревожными и одновременно радостно распахнутыми глазами. Зрачки огромные, темные… Он нежно обнял ее за худенькие плечики.

– Аннушка, как ты хорошо приехала. Только что звонил твой дядя… Как я рад тебя видеть. Ты меня-то помнишь?

– И я рада. Я вас всегда помнила… – прошептала она и вдруг смутилась…

– Ты ела, голодна? Пойди прими ванну… – он засуетился радостно. Сердце опять стукнуло и, не дожидаясь ответа, сладко заныло. «Ты что? – грубо спросил он себя. – Старый дурак…».

– Дядя Ваня! – позвала она: – А где у вас спички? Я привезла всяких вкусностей. Это меня Тотош нагрузил. Сказал, что вы обжора и очень это любите.

– Обжора он сам, Аннушка. – Иван Александрович улыбался, радовался откровенно, и в ответ все еще чуть тревожно, но так же радостно и очень нежно блестела улыбка девушки.

– Где же твои вещи?

– Я их сдала в камеру хранения. А вкусности вот тут, в сумке.

– Сейчас еще половина одиннадцатого. Поехали за вещами, чтобы завтра не возиться. Поехали? Или ты очень устала?

– Нет, я с радостью. Это вы устали. Я вижу…

– Нет, Аннушка, это не сегодня… – и в ответ на взлетевшие, как две большие птицы, темные брови добавил: – Это не сегодняшняя усталость.

– У вас жуть как много работы. Это Тотош мне говорил, – затараторила она деловым, сострадательным голосом…

– Поехали. Бог с ней, с моей работой. Куда ты собираешься поступать?

– В театральный, – она вспорхнула в лифт.

– В театральный? – он нахмурился.

– Вам не нравится, дядя Иван? – и тут же ласковой скороговоркой проговорила: – А знаете, как я вас называла в то время, когда вы у нас жили?

– А ты помнишь, как я у вас жил?

– Конечно, помню, – она захохотала, и будто серебряные монетки, зазвенев, покатились по полу. – А звала я вас тогда Пупушем…

У нее получилось Пуушем. Она выбежала во двор.

– Слушай, – спросил он, догоняя, – а почему ты меня так прозвала?

– А вы, – она смутилась… – вы очень чем-то были похожи на моего любимого кота, помните?

Он рассмеялся. Кот был огромный, сибирский, очень важный и ленивый.

– Вы не сердитесь? Ой, какой автомобиль! И это ваш?

– Что ты, Аннушка, я на тебя не могу сердиться. Ведь мы с тобой друзья, правда?

– Правда, – радостно крикнула она и подпрыгнула на сиденье.

Заурчал ласково мотор. Мягкие четыре лапы оттолкнулись от еще чуть теплого камня, и полетел счастливый Иван Александрович со своей Аннушкой по темной тихой улице. Звезды многозначительно перемигивались вверху над ними, и, казалось, даже луна округлилась, подобрела и потеплела. И свет не так напряженно дрожал, ласковей укутывал замершую землю.

* * *

На следующий день Иван Александрович ехал на работу в удивительно приподнятом настроении. Город был бодр и свеж, весь в брызгах яркого, чистого солнца. Голубизна с синевой резали глаз. Бодрящий утренний холодок бежал по улицам, проскальзывал прохожим под рубашки и неожиданно хватал их ледком. Ууффф… хорошо! И даже синее облачко позади присевших на задние колеса, храпящих машин казалось не ядовитой гарью, а милым сердцу бензиновым дымком. Хорошо было этим утром. Иван Александрович лихо подкатил к подъезду дома – громады, четко врезанной в синеву. Ловко выпрыгнул и, звонко клацнув дверцей, взбежал по ступеням.

Часовой у входа вздрогнул и вытянулся.

Лифт, чуть гудя, легко вознес его, и вот он уже в своем просторном кабинете. С треском поднял шторы, распахнул окно, и полилась в комнату густая, чистая утренняя свежесть…

– Доброе утро, шеф, – сказал за его спиной голос.

Иван Александрович обернулся. Перед ним стоял его помощник, сутулый Василий Петрович. Сейчас он как-то особенно горбился.

– Что-нибудь уже случилось? – спросил шеф.

– Да, – тут шеф заметил, что Василий Петрович бледен и угрюм. – Исчез Андрей. Только что звонила его жена. Дома его не было. Не звонил. И на работу не пришел. Я сразу позвонил в морг – там его нет, слава Богу. В больницах тоже нет…

– Вы, наверное, вчера после работы пивком побаловались? – спросил Иван Александрович. Нет, даже предполагаемое исчезновение его второго помощника не могло заслонить брызги солнца у него в душе, испортить настроение…

– Мы расстались возле моего дома. Он ехал прямо к себе домой. Шеф, у меня какое-то предчувствие, что это не просто так. С ним что-то случилось. Сердцем чую…

– Бросьте, – Иван Александрович нахмурился. – Через полчаса наверняка будет.

– А если не будет?

– Ну, – тут до счастливого шефа дошло, что в мире еще осталось несчастье. Тень набежала на солнце, и в кабинете потемнело.

– Тогда объявите розыск.

Облачко скользнуло в сторону, и снова брызнуло во все стороны чистое, яркое, небесное золото. Но с души Ивана Александровича тень не сбежала. Его вдруг тоже стало томить неизвестно откуда взявшееся предчувствие. Беспокойство передается. И потом слишком долго он был шефом уголовного отдела и теперь, как собака, нюхом животного ощутил, что неспроста возникла тревога. Что-то должно было случиться или… уже случилось…

– Идите. Руководить поиском будете сами, – резко приказал он, и Василий Петрович быстро вышел из кабинета.

В этом учреждении все делали быстро и четко. Искали преступников, охраняли наш покой. Настороженно и чутко следила каменная громада за всем в ночной тиши. И даже в брызгах яркого утреннего солнца не проходила эта чуткая настороженность. Дом напоминал, как, впрочем, и вся служба, гигантского прирученного зверя, готового в любой момент рвануться и каменной твердой лапой закона смахнуть преступника…

И сейчас зверь напрягся, подобрался. Тысячи его стальных жил, уходящих в город, зазвенели тревожно и требовательно. Где? Найти! Всем, всем постам! Куда мог подеваться человек?!

В самом деле, куда? В большом городе, взрослый, сильный мужчина, с оружием, тренированный на то, чтобы нападать, хватать преступников… И вдруг пропал?!

Иван Александрович про себя поразился неожиданной мысли. Машинально отвечал на звонки, что-то подписывал, а сам неотступно думал об одном: а куда вообще может подеваться вдруг человек? Думал он об этом и раньше, и много раз, но как-то не так. Сейчас этот вопрос казался ему очень важным. Будто вся жизнь его по непонятным причинам сосредоточилась в одном том, чтобы понять – а куда исчезнуть мог человек в большом городе? И чем дольше он думал, тем все мрачнее становилось у него на душе, все томительнее. И яркие брызги солнца теперь не радовали, а казались неуместными, наглыми, лезущими в глаза лучиками. Небо резало глаз, раздражало.

Он резко опустил полупрозрачную штору, и в кабинете поселился мягкий полумрак. Иван Александрович облегченно вздохнул и откинулся в рабочем кресле. Потом наклонился, взял из ящичка сигарету и закурил. Дымок теплыми струйками пополз по щекам.

«Несчастный случай? Исключено. После несчастного случая попадают либо в морг, либо в больницу, либо в милицию и… иногда еще домой. Ни в одно из этих мест Андрей Петрович не попал. А остаться лежать просто так на панели, если тебя сбил автомобиль или упал кирпич на голову, – невозможно. Тут же подберут, позовут милиционера… Не из сердобольности, скорее, из любопытства, но позовут. Люди очень любопытны, и это сильно помогает в работе…» – так думал Иван Александрович.

«Ну, а если его убили? Какая-нибудь шпана, а потом труп спрятали. Куда? Да в любой люк канализации. Надо, чтобы люк оказался рядом. Потом тащить на глазах у всех… Да и люк без ломика, или топора, или двух ломиков – никак не откроешь. Нет, вряд ли попал его помощник в канализацию. Впрочем, все люки на его пути через час проверят…». А потом не мог допустить Иван Александрович, чтобы так просто, как овцу, могли укокошить его помощника. И оружие у него всегда с собой. Нет, это невероятно.

Сам сбежал? Но куда и зачем? Или были враги?

«Или, – тут Иван Александрович неожиданно вспотел от очень неприятной мысли. – Или какое-нибудь темное место в биографии? Но ведь вроде все тысячу

раз проверено…». И тут ему показалось, что в кабинете потемнело, так сумрачно стало на душе у Ивана Александровича от этой мысли.

«А что, если недоглядели? И скрыл пропавший кусочек своей жизни? Тогда и мог он исчезнуть. Вернее, его могли попросту убрать. За что?»

«А, черт!» – он поднял трубку.

– Иван Александрович, – спросила трубка голосом его начальника. – Мне тут позвонили сверху… – трубка многозначительно помолчала. – Ваши сотрудники пытались проникнуть на киностудию. Вы что, забыли, что туда запрещено просто так вот вламываться? – начальственные басовитые нотки катались, как желваки под кожей. – У них сейчас перестройка, и чтобы больше этого не было.

Позвоните мне сначала. Что их туда понесло?

– Катафалк хотели найти.

– Какой еще, к дьяволу, катафалк?

– Со студии катафалк, очень странно себя вел.

Тут трубка, кажется, захлебнулась от возмущения и, прорычав нечленораздельное ругательство, отрывисто клацнула. И тут же коротко запело в ней: пип, пип, пип… занят, занят, занят…

– Ой, Иван Александрович, что же это у вас так темно? – пропело воркующее, грудное контральто секретарши.

Иван Александрович не спеша опустил трубку и поглядел на пышную яркую блондинку перед ним. «Очень аппетитна, или, как теперь говорят: сексапильна», – подумал он, и где-то внизу спины заныло сладко.

– Что у вас?

Блондинка ловко обогнула крутым бедром стол и, встав с ним рядом, положила на стол ворох папок с надписью: «ДЕЛО».

«…И запах от нее, как от спелого яблока… Какая она вся чистая, вымытая и хрустящая. Понимаю садистов, – думал про себя шеф, – так и хочется такой сделать больно…».

Блондинка на мгновение прижалась бедром. Он не выдержал и, обняв ее рукой, потянул к себе. Она, казалось, только этого и ждала:

– Ой, Иван Александрович, пустите, что вы делаете? Вдруг кто зайдет, – горячо зашептала она и тут же на глазах стала таять, прижимаясь к его руке.

Зазвонил телефон.

Блондинка, как толстая рыжая кошка, фыркнув, отскочила и, крутнув хвостом, сгинула…

«Ну вот, сколько ни сдерживался, а все равно начал свою секретаршу обнимать. Почему у нее нет мужа?» – подумал он и снял трубку. Ох, как стукнуло сердце.

– Алло, дядя Ваня, это я. Вы заняты, наверно…

Аннушка. Вот отчего так сладко ныла спина. Образ рыжей яркой блондинки тут же потускнел, увял, и превратилась она в обыкновенную толстую дамочку сомнительной репутации…

– Аннушка, – так звучит грудной, ласковый рык влюбленного тигра, – Аннушка…

А она щебетала, и нежный ласковый голосок, казалось, саму мертвую пластмассу и сталь живил и делал теплее…

– …Ну пока. Не буду мешать вам. Не задерживайтесь…

Он медленно опустил трубку. И почувствовал на этот раз сладкую дрожь, даже боль в сердце. «Господи, старый идиот, неужели ты влюбился?!»

Рывком вскочил Иван Александрович с кресла и, подбежав к окну, рванул шторы.

Но, как об этом написал бы романист, «ликующий солнечный день не ворвался в кабинет». Непонятно и скоро погода переменилась. Быстро разбухая, раздирая в клочья края, неслись тучи. День стал серым и неуютным. И рядом с радостью и болью опять возникла тревога в душе у Ивана Александровича.

А в самом деле, куда же пропал его помощник?

* * *

Эта же мысль почему-то хватала за душу и Василия Петровича. И он ощущал сильную тревогу. «Неспроста, неспроста сгинул Андрей», – шептал голос внутри. По совести говоря, сам Василий Петрович не очень огорчался. В сущности, жизнь полна превратностей и перемен. А для него это исчезновение было бы переменой к лучшему.

Он гнал, конечно, эту мысль, как человек порядочный, который на костях коллеги себе карьеру не делает. Но… что греха таить, мысль была справедливая: лучше будет для него, если не найдут Андрея. Именно поэтому еще так тревожно было у него на сердце, и так яростно он делал все, чтобы найти Андрея Петровича. Чиста должна быть совесть, когда чужое несчастье в руку…

Вот место, где они расстались вчера. Рядом с Василием Петровичем гибко крутилась длинномордая, огромная ищейка с волчьим взглядом. Невысокого роста и непримечательной наружности человек держал ее на поводке и спокойно ждал приказаний.

– Здесь мы расстались, – сказал Василий Петрович. «Возьмет или не возьмет след?»

Человек сунул собаку носом в захваченные вещи Андрея Петровича. Шумно вдохнув его запах, собака закрутилась упруго и… взяла, повизгивая, потянула вперед, тычась носом в асфальт. «Хорошая собака», – почему-то с тоской и смутной злостью подумал Василий Петрович. Он недолюбливал ищеек вообще, а эту как-то сразу невзлюбил.

Они прошли метров сто, повернули круто направо, и тут еще шагов через пятьдесят собака остановилась и стала крутиться на одном месте повизгивая…

– Не идет дальше, – сказал человек, – либо след тут обрывается, либо затерт…

Ищейка гибко металась.

«Дальше через квартал снова поворот, а там метро. Там некуда исчезать», – так думал Василий Петрович, теперь уже просто с ненавистью глядя на елозившую псину.

– Спасибо, – сказал он вслух.

Человек пожал плечами.

– Наверно, в машину сел, – сказал он и, слегка потянув поводок, негромко скомандовал: – Пошли, Стикс.

И они двинулись назад к автомобилю.

Василий Петрович оглядывал дома вокруг. В ближайшем окне мелькнуло и пропало чье-то лицо. А через минуту на улицу выползла старуха и, опасливо косясь на него, остановилась поодаль.

– Что, бабушка, интересно? – задушевно спросил Василий Петрович.

– Да, гляжу с собакой, украли чего или так? – охотно отозвалась старуха и, не в силах сдержать горевшее в ней пламя любопытства, подошла.

Ее глаза лихорадочно косили сразу во все стороны, и всем своим существом она жила в этот момент, потому что чувствовала какую-то жуткую тайну, вот здесь, прямо перед ее окном.

– Ты, бабушка, вчера вечером дома была? – снова ласково спросил Василий Петрович.

– Была, была, – закивала та, а глаза так и горели, дух захватывало.

– Часов в шесть-семь?

– Точно была, я еще с Дуськой, соседкой разговаривала, а та как подхватится… «Ох, – говорит, – уже скоро семь», – и побежала…

– А не видела ли ты, бабуся, машины тут какой? – совсем ласково спросил Василий Петрович.

– Машины? – переспросила старуха. – Машины не видела, а катафалк тут стоял, автобус похоронный. Мы еще удивлялись с Дуськой, чего он стоит. Вроде все, слава Богу, живы еще, – старуха хихикнула.

– Куда он делся потом? – перебил он ее.

– А и уехал. Как раз около семи часов. Может, шофер приезжал к знакомым. Я с Дуськой распрощалась, потом глянула, а его уже нет… А что, миленок, может, случилось чего? – тут глаза у старухи так и впились в Василия Петровича. Желтое пламя горело в них, огонь неистребимого желания – узнать. Господи, вот и произошло наконец что-то. И совсем рядом. Жгучее, преступное, тайное. И взволновалась вялая старушечья кровь, загорелась. Жизнь началась, жизнь…

– Ничего не случилось, – неожиданно холодно отрезал Василий Петрович. Женщина так и сжалась.

– Ничего, – еще раз сказал он, как отрубил, и быстро направился назад, к своей машине, оставив растерянную старуху на обочине.

Растерялась, и как будто ледяная рука схватила и заморозила загоревшийся огонек. Взяли и снова вытолкнули из жизни, из живой жизни событий. Старуха поджала губы от обиды и, подхватившись, помчалась рассказывать соседкам.

* * *

Темная, дикая мысль засела в голове у Василия Петровича.

– В крематорий, – коротко приказал он шоферу и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза… Дикая, темная мысль… Он вяло и тупо попробовал размышлять, но ничего не получилось.

Автомобиль привычно храпел и мчал, повизгивая резиной об асфальт на поворотах. Погода быстро портилась. Он открыл глаза, с тоской поглядел на небо.

«Какое солнце с утра было», – горестно подумал Василий Петрович. Так жалко ему почему-то стало солнца, и такая ненависть вдруг вспыхнула к этой злобной, рваной, в клочьях, темно-серой массе облаков, стремительно несшихся над городом.

Ветер окреп и теперь безжалостно рвал мирные киоски, пытался отодрать листы жести на крышах старых домов. Жалобно, покорно трепеща, стремительно наклонялись и летели в одну сторону ветви и листья на деревьях. Шумели, потом выпрямлялись на секунду и снова, горестно заламываясь, бросались, припадали к земле.

Вспыхнула у Василия Петровича ко всему этому бесчинству ненависть и угасла. Он снова закрыл глаза.

– Здесь не проедем, – донесся до него голос шофера. – Дорога перекопана.

– Давай через Смирновскую…

– Что, не проехать? – разбитной парень в спецкуртке подошел к машине. – Вам-то что, а вот вчера катафалки не могли проехать – это да. Нет пути в Рай, перекопало Трансуправление, – и, довольный остротой, он захохотал. – Поезжайте через двор, – он махнул рукой, – там есть выезд…

Перед массивной решеткой ворот крематория было пусто. Деревья волновались. Плавно и гибко ветви с тарахтящими листочками метались из стороны в сторону. Сорванные листья прилипали к асфальту и, противясь мягкой упругой силе, крепко прижимались к шероховатому теплому камню. Все летело стремительно, тщетно пытаясь удержаться, зацепиться за что-нибудь в этом шумящем полете…

Василий Петрович вошел в калитку рядом с воротами и по асфальтированной дорожке направился к величественному зданию. Из трубы вырвались и стремительно закрутились на ветру черные, жирные клубы дыма. Донеслись звуки органа. Под шумящими деревьями застыли могилки. Памятники на них спокойно и молча провожали глазами Василия Петровича.

Дым в вышине покрутился, свиваясь в темные кольца, стал редеть, превратился в прозрачную гарь и исчез.

Он ступил в круглую залу с высоким куполом. Слева виднелся стол, обтянутый черным крепом. Прямо, за бархатной толстой веревкой, как в магазине, с крючком – четырехугольное продолговатое приспособление для гроба.

На первом столе-постаменте панихиду служат. На второй ставят гроб, чтобы навечно расстаться. Впереди всю стену занимал орган…

«Юдоль печали и забвения», – подумал Василий Петрович, посмотрев на все это, и свернул в боковую комнатку.

Служитель мрачно взглянул на него, как тот вошел, и вместо ответа на приветствие заявил:

– Все, товарищ, все. Больше на завтра заявок не принимаем. Только на послезавтра, и то во второй половине дня…

Василий Петрович неторопливо достал удостоверение и молча поднес его к самым глазам служителя мрачного дома. Тот разом просветлел и стал ласковым. На лице его, казалось, повис плакатик с рождественской надписью: «Что угодно вам, сударь?»

– Кто работал у вас вчера после шести вечера?

– Я, – плакатик тревожно колыхнулся и снова приветственно замер.

– Скольких вы… – Василий Петрович замялся, – …похоронили?

– Когда, после шести? – спросил догадливый служитель.

– После шести.

– Троих, – служитель сдернул плакатик с лица и ловко нацепил деловитую, чуть скорбную маску. – Две женщины. Одна молоденькая, – он вздохнул, но, не увидев интереса в глазах у гостя, заторопился: – И мужчина.

– Как фамилия мужчины?

– Одну минуточку, сейчас посмотрю, – и заскорузлые страницы амбарной книги полетели под такими же заскорузлыми пальцами. – Сордин Иван Александрович, 1905 года рождения…

– Что?! – выдохнул Василий Петрович.

Служитель сделал стойку и замер. Его собеседник быстро выдернул из кармана небольшую фотографию Андрея.

– Этот?!

– Не могу сказать, – отчеканил служитель. – Хоронили не открывая. Так пожелали родственники.

– Родственники, – злобно пробасил Василий Петрович. – Родственники! – задохнулся он.

Служитель спал с лица.

– Сколько было родственников?

– Восемь человек и девятый распоряжался.

– Толстый человечек, шумел все?

– Так точно, – почему-то по-военному отрапортовал служитель.

– А не показалось что-нибудь странным тебе в них, а? – Василий Петрович почему-то перешел на «ты».

– Никак нет, – опять отрубил служитель и как будто щелкнул чем-то, стремительно вытянувшись.

– Пьян был, наверно! – рявкнул Василий Петрович.

Тут служитель обиделся и даже рассвирепел.

– Это почему же обижаете? Я ведь тоже на работе. Какое такое право у вас меня оскорблять?..

– Ладно, там разберемся, – пообещал Василий Петрович и так грозно на него глянул, что тот разом умолк и весь подобрался.

– Как фамилия?

– Чья, моя? – служитель забеспокоился не на шутку. – Это зачем? Я не виноват. Мое дело хоронить, а бумаги все в порядке, я-то при чем здесь?

– Ни при чем. Можешь понадобиться.

– Сурдинкин Нил Нилыч.

– Сурдинкин, – промычал Василий Петрович. – Ну, до свидания, Сардинкин. Понадобитесь, – вдруг перешел он снова на «вы», – вызовем.

Дверь хлопнула за ним. В голове служителя, как тучка мошки, роились, вились мысли самые разные. Он отмахивался от назойливых насекомых, но они не отставали… Глухо зарокотало и покатилось гулами во все стороны.

За то время, пока они говорили, собралась гроза. Огромная брюхатая туча, тяжело вздыхая, ползла над землей. Город замер, приготовился, напрягся, готовый обнять, сжать страшную темную толстуху в своих шершавых, каменных ладонях и слиться с ней в шумном ливне и грохоте огненных колесниц…

И такой же мрачный, как эта туча, ехал Василий Петрович. С ненавистью глядел он на приготовления к разгулу и бесчинствам. Первые капли бесстыдно и сочно пролились на стекло. Небо отворилось огненно и жарко, и страстно захрипела, с треском распарывая на себе черное платье, огромная туча в объятиях бетонного исполина.

* * *

Иван Александрович стоял у окна и внимательно смотрел, как струится и хлещет вода по стеклу, когда вошел Василий Петрович.

– Ну, как идут поиски? – не поворачиваясь, спросил он у помощника.

– Я из крематория, шеф.

– В такую погодку только по крематориям и разъезжать. Что-то вы зачастили туда, – Иван Александрович повернулся. – Опять видели тот же катафалк?

– Нет, не видел, но дело тут совсем в другом…

– В чем?

– Вчера, после шести вечера, похоронили, не открывая гроб, только одного мужчину.

– Кого?

– Вас, – Василий Петрович теперь прямо глядел в глаза шефу.

– Гм-м… – промычал шеф и отвел глаза. – Значит, буду долго жить, – сказал он. – Вы думаете, это был Андрей?

– Да!

– Кто хоронил?

– Родственники. На том самом катафалке, – совсем мрачно и как-то обреченно-зло произнес Василий Петрович.

Они замолчали. Опять распороло огненным ножом небо и покатилось к горизонту гулами, сметая все на пути.

– С киностудии? – наконец спросил шеф.

– С киностудии, – тихо ответил помощник.

И снова тишина втиснулась между ними. На этот раз молчание длилось долго. Иван Александрович, отвернувшись, смотрел в окно на льющуюся по стеклу воду. Василий Петрович неловко переминался.

– Что ж, спасибо, вы свободны, – донеслось до него от окна.

– А что будем делать?

– Звонить, – Иван Александрович обернулся к нему. – На киностудию. Я вас позову.

Помощник вышел. А Иван Александрович, постояв еще у окна, наконец медленно отошел от него. Сел за стол. И, подняв трубку, стал набирать номер.

За окном косо и тяжело летела стена дождя. Мостовые кипели. Капли с сильным дробным стуком грохотали по стеклу. Тра-та-та-та-та… раздавалась короткая очередь. Это ветер мятущийся нервно барабанит скользкими пальцами…

– …Вы что, с ума сошли? – грозно прорычала трубка. – Да мне голову снесут, если я сунусь с такой просьбой…

– Если мы не попадем на студию, то расследование вести дальше бессмысленно. Его «похоронили» люди с киностудии…

– Знаете, дорогой Иван Александрович, вы слишком пристрастны к миру. Что значит похоронили? У вас есть доказательства, улики? Ведь неизвестно, кого похоронили. Вы сами сказали, что похоронили на самом деле вас, ха-ха-ха… Мне, думаете, нравится, когда пропадают мои сотрудники? Но с киностудией особый счет. Она сверхсекретна. Понимаете? Да вы же знаете все сами, а тратите мое время…

– Кто разрешает вход?

– Черт его знает. Кто-то в самом верху. Но ведь у них ни черта не разберешь. Правая рука не знает, что делает левая… А какова ваша версия всего этого дела? Вы же толком ничего не рассказали.