Гармония сфер

Гармония сфер

Евгений Михайлович Кирьянов

© Евгений Михайлович Кирьянов, 2025

ISBN 978-5-0060-8568-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГАРМОНИЯ СФЕР

Москва

2025

ПРЕДИСЛОВИЕ

Без опоры над бездной

Работы Евгения Кирьянова, как можно заметить уже при беглом просмотре книги, отличаются от привычных в настоящее время институционализированных форм подачи философских текстов. Это лишь условно более или менее структурированный массив, состоящий из фрагментов, напоминающих философские, вернее, метафизические эссе, которые на первый взгляд производят впечатление разрозненных, но вызывают острый интерес. Читая дальше, начинаешь понимать, что авторский набор фрагментов не случаен и между ними есть глубинная связь, о чем бы автор ни писал, а широта его интересов значительна – от проблематики квантовой физики до трагедий Софокла и роковой судьбы фиванского царя Эдипа. От метафизики Хаоса до ошеломляющей энергетики таинственного Тавасина Ал-Халладжа. От китайского трактата «Золотой Лев Хуаянь» до европейских средневековых схоластов.

Сразу подчеркнём, что тексты Е. Кирьянова не относятся к разряду научных. И отсылают читателя к времени, когда философия не считалась и не могла считаться наукой, существуя и открываясь ищущему сознанию в собственном достоинстве – как метафизическое Знание. Автор текстов стремится поддержать или восстановить, насколько это сейчас возможно, прерванную традицию передачи Знания, делая это, естественно, на уровне аллюзий и акцентов, иногда в форме развернутых комментариев и пояснений к известным метафизическим произведениям глубокого прошлого, иногда через описание собственных личных переживаний мистико-метафизического характера, – таков, например, фрагмент под названием «Орфей». Надо сказать, что несмотря на абсолютную невозможность верификации таких описаний само их содержание и способ подачи в тексте создают интуитивное впечатление достоверности. «Я как будто бы вспоминал, что нахожусь в забытых мною таинственных и потаённых местах, находящихся неизмеримо давно в моём прошлом, хотя я, несомненно, одновременно оказался в них именно сейчас. Я выходил из темноты в прозрачный ночной простор, в полную и благостную тишину, поворачивая всё время направо: вокруг стояли белые величественные давно покинутые здания (или храмы) античного стиля и всё пространство было пронизано той же, что и в первом видении, субстанцией.

Вдруг я осознал, что слышу необыкновенную беззвучную музыку, и музыкальным инструментом служит всё небо и весь Космос. Музыка воспринималась одновременно и как явленность небесной гармонии. С её совершенством не может даже отдалённо сравниться самая совершенная музыка, созданная величайшим музыкальным гением»1. Романтически приподнятый, поэтичный язык этого фрагмента заметно отличается от тяжеловато-медитативных фраз других текстов этого автора, что говорит о его стилистической и лингвистической многогранности.

Отдельно стоит упомянуть о комментариях к «Тавасину» и «Золотому льву Хуаянь». Оба эти трактата, при всех их очевидных различиях – концептуальных, конфессиональных, стилистических и содержательных, имеют общим чрезвычайную сложность для понимания, а в случае с Тавасином – ярко выраженную эзотеричность. Комментируя эти тексты, Кирьянов обнаруживает тонкость мышления и глубокое проникновение в содержание. О его комментариях к тексту Ал-Халладжа уже в свое время говорилось. Особенное впечатление производит сопоставление идей одного из та-синов, посвященного отступничеству Азазила, с известным в логике парадоксом Лжеца. Казалось бы, большей дистанции – смысловой, культурной – быть не может. Однако живое диалектическое мышление автора обнаруживает структурное сходство между трагически-парадоксальным положением Лжеца и трагедией отвергнутого абсолютного монотеиста. Когда Лжец в кои-то веки решается искренне признать: «Я лгу», – лжет он в этот момент или говорит правду? Если говорит правду, то это противоречит сути его признания, а если лжёт, то значит, на самом деле говорит правду. Огненная природа падшего ангела Азазила находит выражение в его пламенном бескомпромиссном монотеизме, пылкой мистической любви к Единому. Но «будучи спрошен»2 в порядке испытания на истинность его признаний, Азазил отказывается поклониться архетипическому предвечному прообразу человека – Адаму, поскольку он поклоняется только Единому, а ему предлагается склониться перед Иным. Он ослушался повеления, отстаивая свой монотеизм, тем самым поставив свою волю и убеждения выше Воли Единого и фактически заявив двойственность. Заявляя себя монотеистом, он лжёт, так как не видит Единого в Ином, а заявляя своим отказом онтологическую ложь, он свидетельствует правду о себе самом. Азазил – лжец и отец лжи, однако этот теологумен в комментариях Е. Кирьянова обретает философско-логическое объяснение и наполнение.

Суфийские мотивы отчетливо визуализируются в тексте «О Птице». Сам по себе образ Птицы – один из ключевых для суфизма3, это эзотерический образ души, а «приключения» Птицы в тексте – описание метафизического смысла странствий души-Птицы в мире тел. Впечатлений добавляет тот факт, что текст Кирьянова, очень краткий, но полный редкой экспрессии, выстроен по пунктам, часть из которых представляет собой вопросительные предложения. Это создает у читателя ощущение вовлеченности в некий ритуал, где один участник задает вопросы, а другие могут (внутренне, разумеется) пытаться дать на эти вопросы ответ. То есть формируется диалог, задача которого – сломать обыденное представление об онтологическом статусе физического бытия человека, перевести «точку сборки» сознания с тела на духовную ипостась личности. Вспомним, что диалог с наводящими вопросами – знаменитый майевтический метод Сократа.

Есть у Кирьянова и тексты внешне совсем иного характера, например, посвященные проблемам физики, квантовой теории. Что интересно, это именно философские тексты, даже – в своем ключе – методологические, а собственно физика в них играет роль своеобразного «субстрата», на котором реализуются философско-диалектические идеи автора. Очевидна, например, оригинальность мысли в тексте, посвященном броуновскому движению частиц. Разумеется, это далеко от канонических представлений физиков о броуновском движении. Однако парадоксальность и неожиданность описания этого физического процесса через редукцию поведения множества частиц к движению одной-единственной частицы действует на сознание, ориентируя его на восприятие диалектики единого и множественного.

Будучи профессиональным математиком, логиком и топологом, автор этих текстов свободно оперирует сложными математическими понятиями, опять же парадоксальным образом погружая их в несвойственный им контекст. Например, понятие трансфинитных чисел становится основой анализа известного произведения Эдгара Аллана По «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима». Структура сюжета повести такова, что главный герой, отправившись в плавание на корабле, последовательно переживает целый ряд угрожающих его жизни событий, так, что его приключения вполне можно называть злоключениями. По мере развития сюжета злоключения усугубляются, продолжаясь долго, до бесконечности, но когда напряженность достигает максимума, изложение обрывается, а в эпилоге оказывается, что герой всё-таки остался жив, как бы «перескочив» через почти бесконечную последовательность смертельных ситуаций. Такой «скачок» через бесконечность – характеристика трансфинитного числа, отражающая структуру трансформирующей работы сознания с бесконечностью. Подметив и выразив в тексте эту аналогию, Евгений Кирьянов сумел прикоснуться к тайне бытийной трансформации человека и сказать о ней не привычным языком околорелигиозных стереотипов, а языком трансдисциплинарных аллюзий и парадоксов.

Эти тексты читать нелегко. И даже не столько из-за сложных «многоэтажных» предложений, из которых в основном они построены – это такое «блочное» строительство, своеобразная интеллектуальная технология, назначение которой в создании словесного каркаса для выражения и поддержки тонких, граничащих с невыразимым, «улетучивающихся» смыслов. Их нелегко читать главным образом из-за природы самих этих смыслов: они – деконструирующие, разбивающие броню стереотипного мышления, заставляющие мысль в буквальном смысле «зависать» в пространстве без опоры и поддержки. А в таком зависании и заключена экзистенциальная природа сознания – оно подвешено «ни на чем» над онтологической пропастью, и только свойственная повседневности «замыленность» взгляда спасает его от ужаса рефлексии и мучительной разорванности антиномиями. Первая, самая большая и полная из книг Кирьянова так и называется – «В поисках пристанища без опоры»4.

В книге «Манифестация знаков Абсолютного Присутствия» все перечисленные выше ипостаси личности автора совокупно работают на постановку и решение наиболее сложных онтологических вопросов. Что есть Бытие и действительно ли оно открывается человеку? Каким образом оно может открыться и как может быть воспринято человеком, живущим на грани сакрального и профанного бытийных уровней? Как об этом раскрытии Бытия повествуется в базовых мифах «материнских» культур человечества – библейской культуры Откровения и мифе об Эдипе? И в чём их общность? Как возникают сущие и в каком отношении они находятся к Единому как истоку существования? Что такое материя как референт соответствующей философской категории? Реальна ли она? Что такое Пустота и как она соотносится с бесчисленными формами сущих? Есть ли Ничто и как оно соотносится с Бытием? Как можно интерпретировать физико-астрономическую теорию Большого Взрыва в контексте метафизики падения единого во множественность? В конечном счете – как существует то, что мы физически наблюдаем, и каковы корни и основы его существования за пределами того, что способны воспринимать не только наши ощущения, но и само наше сознание, которое вовсе не безгранично по своим возможностям, поскольку несет на себе онтологические ограничения нашей природы сущих? И благодаря каким тонким онтологическим интуициям и предчувствиям, обращаясь внутрь себя, может человеческое сознание осмыслить свою неодинокость в мире существования, по каким знакам оно может распознать Абсолютное Присутствие в себе и рядом с собой, хотя даже эти координаты – «в себе» и «рядом» – в контексте этих рассуждений условны?

Евгений Кирьянов в своих текстах проделывает огромную, сложную, многогранную работу, не только помогая сознанию читателя хоть как-то выйти из-под влияния мыслительных стереотипов, но и пытаясь чуть приподнять броню онтологических ограничений, наложенных на него самой структурой вписанности человека в мир. Человеческое сознание принципиально не готово к таким попыткам, уходит в сопротивление. Особенно это так происходит с современным человеком, сформированным эпохой модерна и тем более постмодерна, опустившими на его сознание плотную завесу профанного мировосприятия и изолировавшего его от реалий сакрального. Находясь в этом культурном континууме гигантской трагической утраты, современный человек не осознает ее в этом качестве, и даже напротив – воспринимает ее как достижение. Это «спящее» сознание нуждается в пробуждении, возвращении ему подлинного бытийного достояния, которое оно потеряло. В чем-то усилия по возвращению бытия созвучны идеям М. Хайдеггера, писавшего о его утрате.

Определить жанровую принадлежность этих книг тоже сложно. Собственно, Кирьянов создает новый жанр на стыке метафизики, математики, квантового мышления и литературы. У этого жанра пока нет своих законов. Скорее всего, их и не будет, уж слишком индивидуален стиль мышления и изложения, присущий автору.

Несмотря на трудности чтения и восприятия, тексты Кирьянова читать стоит. Не вмещаясь в рамки известных жанров, не будучи ни философией в привычном смысле слова, ни наукой, ни даже литературой, эти тексты много дают осилившему их читателю в плане освоения экзистенциальной «изнанки» философского запроса к бытию. Философская терминология, привычная по безжизненным заформализованным конструкциям учебников, узкопрофессиональным текстам академических статей и монографий, обретает наполнение, живой пульс. Формируется внутренняя потребность и заинтересованность в этой проблематике, углубляется понимание, уходят шлаки стереотипов и может даже возникнуть любовь к этому трудному знанию о человеческом бытии в мире. Именно та любовь к мудрости, которая и есть философия. Такую любовь едва ли способны пробудить у читателя академические тексты – они пишутся сейчас специалистами для специалистов. Популярные книги пишутся для массового читателя. А тексты Евгения Кирьянова адресуются редкому читателю, тому, в ком теплится живое пламя тяги к истине, тому, кто слышит зов бытия и откликается, резонируя с ним.

В. Н. Нечипуренко,доктор философских наук, профессор.И. Н. Полонская,доктор философских наук

Превращение

Все-таки, что-то произошло. Вроде бы день ничем не отличается от вчерашнего…

Чередование событий всего лишь констатируется как уже бывшее ранее, почти не сопровождаясь сколько-нибудь новыми впечатлениями. Все происходящее воспринимается как механическое суммирование и наслоение фактов, всего лишь поддерживающих привычную субстанцию сознания. О каждом из событий можно, не рискуя утратить хоть что-нибудь из его существа, сформулировать конечную и исчерпывающую весь его смысл фразу.

Тем не менее, все это порождает фон, которым инспирируется осознание себя именно таковым.

И все-таки, что-то произошло. Какая-то даже и не мысль, а призрак мысли или ее тень тревожит смутным подозрением, что микроскопический сдвиг в видении себя в мире произвел инверсию в скрытом существе самого видящего.

Это похоже на известную игрушку, трубочку с цветными стекляшками; ее чуть-чуть повернешь, и цветной узор, почти не изменившись, моментально превращается в совершенно другой. Границы узоров оказываются внутри, а бывшее внутренним оказывается на границе, хотя почти ничего и не изменилось.

Как это возможно? Когда ЭТО произошло, если оно содержит столь мало оснований для себя, что не может прописаться ни во времени, ни в пространстве, ни вообще в чем-то конечно определенном и способном выразиться.

* * *

Человек сидит на пустынном берегу. Перед ним расстилается море. Его границы не видны. Они там, где глаз уже не различает воду и сливающееся с ним небо. Всё пространство перед глазами человека представляет собой неразличимую смесь воды, неба и полупрозрачной дымки трепещущего в потоке солнечных лучей воздуха. Человек сидит на берегу так долго, что уже помнит себя только сидящим здесь. Он уже почти не различает расстилающееся перед ним пространство и то в себе, где он осознаёт себя видящим всё это.

Всё, что связано с явленностью находящегося в нём и вне его, стало нераздельной целокупностью неуловимых и почти неосознаваемых микроскопических изменений; переплавляющих друг в друга видимые детали явленного.

Какая-то неуловимо-отчётливая даже и не мысль, а основа для того, что может быть не только мыслью, но проявлением данности более значимого порядка, неизбежно свидетельствует о присутствии неотменяемой реальности.

Но это есть и то, что разыгрывается перед глазами человека в виде мистерии взаимопроникновения и трансформации созерцаемых им стихий.

* * *

Мальчик едва начинает различать границу между тем, что составляет явь, и всем тем, что ещё сохраняет целостность предшествующего яви и лишённого множественности дефиниций состояния. Состояния, содержащего всю полноту осознания бытия. В глубинах его восстанавливающегося вхождением в явь сознания появляются и исчезают последние отголоски воспоминаний о бывшем прежде. Бывшем, которое не имеет места во времени и в пространстве. И в котором он увидел себя и в прошлом, и в будущем, и в настоящем.

Он последовательно опознавал себя в разнообразии причудливых мимолётных образов, сменявших друг друга, не успев кристаллизоваться во что-то из них, что он мог бы устойчиво осознать как самого себя.

И во всём этом многообразии…

И он вдруг мучительно осознаёт, что для вхождения в явь ему необходимо стать тем, кто ещё не рождён из состояния предъявленности, знаменуя его, – и тем, другим, кто уже покинул это состояние.

Из всего этого многообразия мимолётных образов постепенно выплавляется тот образ, который становится присущим ему, потому что этот образ неотличим от него самого.

* * *

…Человек сидит на берегу спокойного моря, погрузившись в полудремотное состояние с едва намеченным осознанием окружающей его реальности. Вдруг его покой нарушается неожиданным всплеском столба воды прямо перед ним. В одно мгновение он успевает с шокирующей отчётливостью увидеть все детали выброшенного на поверхность воды из её глубин скопища разнообразных вещей. Перед его глазами внезапно оказались явленными осколки того, что составляет всё разнообразие человеческого существования: предметы, среди которых он располагался в пространстве своего бытования, мимолётные давно забытые впечатления, фрагменты того, на чём сохранились следы его забот, тревог, утрат и обретений, пронесённых через всю его жизнь; многообразие звуков и красок, сопровождавших его во всё время его существования.

Всё это вновь поглотилось массой воды, породив в сидящем на берегу человеке всплеск изумления, подобный всплеску на поверхности моря.

…Что это было?! Что это было…

О двуликом Янусе

У человека может быть много «драм» в жизни.

Конечно, человек и «социальное животное», и «китаец» (или «русский», «грек», …), и «блондин» (или «брюнет») … Но он и не «социальное животное» тоже. Он даже не двояк, а, позволю себе такой неуклюжий неологизм, «многояк». Возможно, он что-то вроде «личинки», которая может претерпевать множество метаморфоз. Возможно даже, его особенность как воплощённого существа и состоит в том, что он – «существо, способное перманентно перерождаться». Но он заблудился в опознании себя в своей истинной природе (качестве). Выше я коснулся понятия «восхождение». Оно было довольно часто употребляемо и в древнегреческих, в частности неоплатонических, текстах.

Я хотел приготовить несколько развёрнутый вариант этой темы, но потом вспомнил, что у меня есть текст, из которого я могу взять подходящий фрагмент (это мой текст). Я, не обинуясь, его здесь и приведу, слегка отредактировав.

«В сущности, рассматриваемый вопрос прямо связан с сакраментальным событием в священной истории человечества – «вавилонским столпотворением».

Наивно было бы думать, что Бог смешал языки в том смысле, что сначала был один общий для всех народов, а потом появился у каждого народа свой (это дело местного демиурга). Смешение произошло для «единого» человека в каждом человеке внутри самого языка. И тем самым изменился не социальный и не физический аспекты существования (и сосуществования) людей, а метафизический. И если Адам давал имена (а они были и сущностью поименованного), то «смешанный» язык «оторвался» от сущности и потерялся в неопределённости (и ущербности) самого соответствия слов обозначаемому ими. Он действует отдельно и формирует фантомы в восприятии действительности и во всех сферах человеческой жизнедеятельности.

Возведение всякой Вавилонской Башни осуществляется снизу (от земли).

При этом, что особенно важно, отсутствует факт причастности строителей правильной телеологической ориентации, для которой необходимо не произвольное волевое устремление (сколь угодно творчески обусловленное), а перманентная посвятительная манифестация свыше.

Таким образом «правильно построенная башня» должна не возводиться снизу, а «низводиться» сверху. И свидетельство о такой Истинной Вавилонской Башне содержится у Иезекииля.

Я попробую подробнее обрисовать ту область знания, которую можно считать буферной зоной между собственно научными знаниями и областью метафизики. При этом предлагаю рассматривать специфику моих представлений не как произвольную фантазию.

При этом ссылаюсь на вышеприведённый фрагмент о драконе, который заглатывает сам себя. Я думаю, что разница в уровнях рассмотрения проблемных ситуаций не является слишком чётко фиксированной и связанной с частной проблемой одинокого изголодавшегося существа. Предложенная к рассмотрению «загадка» является универсальной проблемой.

Теперь и возникает вопрос о «праве» на законность рассмотрения проблемы на уровне, где нет различий, которые появляются при «падении». Это право (и даже обязанность) обеспечивается видением процесса вертикального перемещения точки зрения «вверх» как динамики развёртывания доминирующей идеи единства (восхождения), поскольку сама эта идея предписывает видеть в разном, но соотносящемся между собою частичное, возможное для этого уровня, единство. Вообще-то не очень понятно, как два розно возникших (а не распавшееся единичное, причастное единому) могли бы когда-либо и как бы то ни было «узнать» о существовании друг друга и хоть как-то соотнестись (на почве чего? Тут для них должен быть специфический посредник-третий).

Каково же «расположение» познающего в системе «познающий-познание» при таком взгляде на познавательный процесс?

Ну, во-первых, я утверждаю принципиальную значимость пластичности и незамкнутости самой фактуры системы «познающий-познание». Это значит, что в процессе познания познающий субъект в каждый момент находится в фазе фиксации себя на данном уровне рассмотрения относительно познаваемого объекта, но с одновременной перманентной ориентацией на оправдание своих познавательных достижений оценкой «сверху». Если для прояснения сказанного иносказательно описать ситуацию, то можно воспользоваться нижеследующей актуальной символикой.

Познающий субъект оперирует сущностями, которые несут на себе отблеск труднообъяснимого соответствия между собой. Он пытается с той или иной степенью успешности решить эту проблему (нравственную, научную, духовную). При этом он как бы расположен спиною к источнику света (в нашей символике принимаем, что свет и знание – это разные проявления одного и того же, а в пределе – и не разные) и смотрит на предметы, которые расположены ниже, чем он сам. Решение задачи на этом этапе может удовлетворить потребность в познании и успокоить сердце иллюзией достижения душевного и ментального баланса (как научной, например). Но не жажду! У жаждущего есть «глаза на затылке» (в сущности, те же; он ведь смотрит «внутренним зрением»), которыми он ловит блеск света, исходящего от самого источника; и он стремится к нему, чтобы воспринять его не частично, но со всею возможной полнотой. Поскольку он несовершенен, то он пятится к источнику спиною (и затылком, повторяя своим видением направление «видения (смотрения)» самого источника света, находясь ещё в сфере проявленности дефиниций направления). А поскольку он уже отчасти «прозрел» (увидел сам источник), он одновременно уже идёт к источнику напрямую. Он стал Двуликим Янусом! Но эта вражда (противоборство) ущербна и противоречива, пока он не окажется в своём восхождении на уровне, который обеспечит ему «неразличение» (утрату различения) и единство между этими двумя видениями, а его самого не сделает двояко-единым видящим одним. Ведь, хотя он и один, но и два; один из которых противоборствует восхождению другого. Это есть инициатическая смерть и возрождение посвящённого. Вопрос о его душевном (или психологическом) и умственном комфорте не имеет значения, как сущий пустяк. Среди тех, кто успешно подвизался на этом пути, были и вечно мятущиеся «дураки», и неизменно находящиеся в состоянии душевной гармонии «мудрецы». Кому что больше нравится.

Миф о Дионисе

Из многих вариантов мифологии Диониса рассмотрим один очень значимый. Это растерзание Диониса титанами и его пожирание. Этот сакраментальный акт, имевший место до появления людей (напомним, что люди, по этому мифу, были созданы из субстанции, в которую входил пепел титанов, наказанных за растерзание Диониса), является парадигмой и всякой трагедии. Собственно говоря, само растерзание Диониса есть именно утрата первичного единства и падение этого единства во множественность. И это есть разъятие Хаосом Света (Фанеса). Но потом познаётся, что живое не погибает, но собирается вновь (паленгенезия).

Таким образом, в состав человеческого существа входит хтоническая составляющая от титанов и частичка божественной сущности Великого Бога (он же Фанес в Рапсодической Теогонии).

Иначе и быть не может, ведь о существовании друг друга могут знать (опознавать существование друг друга) только те многоразличные сущие, в которых есть память об их общности в Едином. Иначе они, как души в мире теней, просто не имеют предпосылок, чтобы друг для друга БЫТЬ. Они и могут опознавать себя только таким образом в себе и друг в друге. Это как в «сети Индры», когда драгоценные камни, как в зеркале, отражаясь друг а друге, не имея иного модуса бытия, существуют «воистину» именно в отражении.