Цвет страха. Рассказы

Днём Надежда Карповна на работе – в поселковой больнице, где она фельдшером; Лукьяновне, матери её, некогда лясы точить – она всё по хозяйству: то у печки, то в огороде, то на дворе – и Таисья скучает одна. От телевизора у неё «в глазах рябит», вязанье, как на грех, забыла второпях дома, и целыми днями скрипит она диваном, где её постелили, то приляжет, то сядет; слушает радио да листает журналы «Здоровье». Лукьяновна лишь мельком заглянет к ней в переднюю комнату. «Ну, каково?» – спросит. «да вот лежу» – ответит Таисья. Или: «Да вот сижу», – и затрясёт плечами, прикроет ладошкой беззубый рот – посмеётся от стыда за своё безделие. В обед, правда, и Лукьяновна, набегавшись, любит в блюдце подуть на пару с приживалкой; благо та, натерпевшись молчком, тараторит без умолку – только слушай да кивай. С полчаса так посидят они – И опять одна в огород, другая на диван. И только к вечеру, ожидая в обычное время Надежду, садятся за стол по-настоящему, с самоваром.

Таисья – большетелая, грузная, с толстым, пористым, будто иголкой исколотым носом – сидит у переборки, чтобы не мешать лёгкой на ногу хозяйке бегать на кухню, и теперь уж она старается молчать: это в благодарность за чай и – ещё больше – потому, что Лукьяновна ведёт речь о дочери, о Надежде.

–– Она, случай что, ой какая своевольная! Никому не под шапочку. Уж чтобы всё было по ней. Шабаш! – Вкрадчиво и торопливо, опасаясь скорого прихода дочери, доносит Лукьяновна, шевеля клочковатыми бровями, которые у неё двигаются, как у собаки, вслед за взглядом маленьких глазок. – Слушай что. Помню на Владика пришлют благодарную грамоту из армии, мол, службу несёт с примером. А Надежда грамоту как швырнёт на стол: «Разве можно худо служить!» Вот ведь какая крутая! Шабаш! Скажет: «А кто, мол, худо служит, так на него за это чего же присылают?»

–– Владик-то теперь на продлённой? – перебила Таисья, давая понять, что она, уважая Надежду, всё знает о ней и о её сыне.

–– На сверхсрочной, – подтвердила Лукьяновна, а сама хитро повела собачьими бровями. – А грамоты – во-от они у меня где-е…

Она, не вставая от стола, выдвинула ящик буфета и достала коробку из-под конфет, показала пачку перегнутых надвое бумаг, стянутых крест-накрест резинкой.

–– Я вот помню, с какого Владик году, да забыла, – опять уважительно вставила Таисья.

Вдруг скрипнула, распахнулась дверь крыльца, туго застучало по ступенькам: это – вмиг смекнули собеседницы – Надежда заводит велосипед на крыльцо – приехала! И Лукьяновна – живо коробку в ящик…

–– Вот так больные! – резвый голос с порога.

Лукьяновна, сидя к вошедшей спиною, в нарочитом страхе подмигнула, прося Таисью молчать, а та засмеялась – затрясла плечами, закрыв ладонями лицо и выставив пористый нос.

Надежды сняла платок, тряхнула опавшими русыми волосами, глянулась в зеркало, машинально повесив платок на угол его, – и повернулась к столу. По улыбке, осенившей круглое быстроглазое лицо, было видно: догадалась, что говорили о ней.

–– О чём заседание в верхах? – спросила она с безобидной строгостью.

Лукьяновна, как бы спасаясь, тотчас побежала на кухню – принести дочери ужин, а заодно и поставить, как заведено, кипятить шприцы. А Таисья улыбнулась испуганно:

–– Сегодня, Надежда, в какую же сторону?

–– Какая меньше болит.

–– Обе болят.

–– Ну, в обе и уколю.

Когда Надежда мыла руки, Лукьяновна, шепнула Таисье:

–– Что, напросилась на свою головушку?..

Церемония вечернего чая была известная – для Таисьи она повторялась на этот раз вторую неделю, а всего – третий раз в её старости: Надежда приехала (А зимой бы пришла), поужинала, теперь спросит как бы между прочим…

–– Что же, тётя Тая, чай не пьёшь? – спросила Надежда.

–– Да я, Надежда Карповна, отпила…

Тут уж все трое засмеялись.

Надежда повелитель встала.

–– Мама, шприцы готовы?

–– Честь имею, честь имею… – И Лукьяновна принесла, держа в полотенце, ванночку со шприцами.

И что будет дальше – известно: тщательно моет руки Надежда, дымится горячий пар над шприцами, звякает отломленное горлышко ампулы – отчего Таисья ёжится, ползёт светлая капля по приподнятой торчком игле – отчего Таисья зажимает один глаз, а другим косится…

–– Марш в переднюю!

–– Надя… это, как его…

–– Не р-разговаривать!

Лукьяновна остаётся в прихожей.

–– Какая благодать, что я не хворая! – говорит она сдержанно, но всё-таки так, чтобы в передней было слышно.

А там скрипнул диван, там возня и гомон:

–– Так в какую сторону?

–– Надя, как его… Пяток в эту, пяток в ту… Сегодня, значит…

–– Поворачивайся!

–– Ва-ва-ва-а… – завыла Таисья, будто прищемила палец в дверях.

Потом, по заведённому порядку, продолжается чаепитие, долгое – прерываемое одной Надеждой, чтобы сходить к корове, – разговоры со смехом, но даже и без упоминания о фельдшерской должности – этого Надежда не терпит.

Потом запоздалое, с зевками, убирание со стола, мытьё посуды… Но частенько бывает и так: среди самого сокровенного воспоминания – бешеный, пожарный бой в окно, глухой, истошный зов с улицы: «Надежда Кар-пов-на-а!» И вот в прихожей, у порога, стоит женщина из соседней деревни – в домашних тапочках, без платка, в расстёгнутой фуфайке…

–– Ой, да что же, Надежда Карповна, с ребёнком-то моим! Как уж он! Ой, как он!..

И слетает платок с зеркала, брякают в ванночке шприцы – Надежда уходит с женщиной, не сказавшей «здравствуйте», забывшей сказать «до свидания». Гулкие голоса тают в уличной темноте.

Старушки, в передней комнате, не спят; говорит одна, другая согласно молчит, потом наоборот; они смотрят на окна: нет, ещё не рассветает… Но вот отдалённый шорох, вот шаги, они всё ближе – и Лукьяновна, скрипя половицами, спешит отпирать. Отперла – и сразу ложится. Всё молча. В Надеждиной комнате на минуту загорается свет.

Наконец Таисья, решившись, подаёт голос:

–– Надя?..

–– Слышу, тётя Тая.

–– Надя, чего я хочу… Я тебе, Надя, носки на зиму свяжу…

–– Что?..

–– А то, Надя, как же…

–– Гражданка Данилова, ты сейчас к себе в Рылово пойдёшь или подождёшь до утра?

В ответ на это в передней скрипит диван. А с кровати, уже матово белеющей в редкой темноте, заботливый голос Лукьяновны:

–– Тая, а Тая… Слушай что, ежели ты сейчас надумала, так я тебе узелок на дорогу соберу. А то ведь тебе, наколотой, да ещё и на трёх ногах, за неделю не дойти…

И всё трое, счастливые, засыпают.

2

О том, что Таисья Данилова у Надежды Карповны «жила на уколах» целый месяц, и уже не первый раз, как и другие старушки, которым из отдалённых деревень на ежедневные уколы ходить не под силу; о том, что к больному, которому предписан покой, Надежда Карповна ездила на велосипеде или ходила пешком в течение недели, а то и двух, и трёх недель; о том, что за Надеждой Карповной приходили, прибегали, приезжали на машинах, мотоциклах и санях, в грозу и в метель, в выходной день и в ночь за полночь, уводили её из-за праздничного стола, из клуба с фильма, из гостей, из бани, с речки, где она полоскала бельё, из лесу, где она собирала ягоды; о том, что она и сама заходила по пути проведать больного то в один, то в другой дом, заносила таблетки, измеряла давление, – об этом в округе знали все. Нельзя было сказать просто: она работает фельдшером. Она вовсе не работала, потому что не чувствовала напряжения, усилия над собою и усталости, не чувствовала и обязанности делать своё дело. Она – это правда – числилась фельдшером, но вовсе не была им, потому что у фельдшера нормированный рабочий день, один выходной и ежегодный отпуск, у фельдшера круг служебных обязанностей, которые он выполняет на рабочем месте и за выполнение которых получает столько-то рублей – а ни время, ни место, ни вознаграждение с действительной жизнью Надежды Карповны не совпадали. Вести такую жизнь для неё было так же естественно, как естественно дышать, питаться и спать; одеваться, когда холодно; прятаться под крышу, когда дождь; помочь встать человеку, если он упал; тушить огонь, если загорелся дом; защищать Родину, если ей угрожает опасность; и, так же как и в любом естественном поступке, – не задумываться о необходимости и последствиях его.

Но один раз в году Надежда должна была не только думать о том, что конкретно она делала, находясь в поселковой больнице, но и вспоминать с усилием, отыскивать нужное, вновь перечитывая документы на больных, которые давно выздоровели, и не только вспоминать и перечитывать, но даже и рассказывать об этом, и рассказывать именно в письменной , аккуратной и дотошной форме, что Надежду оскорбляло бы, если бы не было предусмотрено её должностью, – раз в году она составляла так называемый годовой отчёт.

Эту работу, каторжную для неё, Надежда брала на дом. Удобнее, конечно, было бы сидеть над бумагами в больнице, где всё под рукой, но она и допустить не могла, чтобы за этим постыдным занятием быть на глазах у людей. Тем более – в том неистовом настроении, которое находило на неё в эти дни и делало её не похожей на саму себя. Она пряталась дома – и от этого ещё пуще злилась.

А дома было – всё кувырком. Прихожая, где всегда пили чай, на несколько дней становилась как бы нежилой. Неуютно освобождался стол, и на нём своевластно поселялись удивительные для деревенской избы кучи исписанных бумаг, прошитых и непрошитых.

Надежда старалась как можно дольше усидеть за столом, потому что, если встать, то опять подойти и сесть будет трудно. И бормотала:

–– За что? Ну за что?

Наконец вскакивала:

–– Сейчас всю эту макулатуру в печке сожгу!

Лукьяновна в эти дни старалась реже попадаться дочери на глаза, боясь лишний раз потревожить её; хоронилась на кухне или в передней, занималась каким-нибудь бесшумным делом. Но почему-то – как назло – именно в эти дни у неё всё не ладилось. То она разобьёт тарелку на кухне, то обварит руку кипятком, то, штопая, уколется иголкой – и всё это с непременным истошным воплем, от которого Надежда вздрагивает, хватается за голову:

–– Содо-ом! Содо-ом!

Обедают они на кухне, в темноте, если это можно назвать обедом: Надежда всего несколько ложек до рта донесёт, а то и стакан лишь чаю выпьет и при этом даже не присядет к столу – стоя, за что в обычные дни Лукьяновна обязательно упрекнула бы её: «Садись, не будь как лошадь!»

Ночью Лукьяновне не спится; её вдруг покажется подозрительной тишина в прихожей, и она крадётся, сама в ночной рубашке, заглядывает в прихожую. Тогда Надежда, не отрываясь от бумаг, проговорит с расстановкой:

–– Мама, выпей капель!

Этими безлюдными днями Надежда в душе молится, чтобы пойти хоть к кому-то на вызов. Но деревенские, встречаясь на дороге, ведут такие разговоры: «Сходить бы к Надежде Карповне, да нельзя – у неё сейчас годовой!» И никто в эти дни к Надежде без великой нужды не заходит.

Но вот ненавистный годовой наконец покидает дом: Надежда, в последний раз к нему прикасаясь, смело – будто тыча взашей – суёт его в хозяйственную сумку.

–– Слава богу! – широко крестится Лукьяновна. – И за что же такое наказание превеликое!

В доме моются полы, топится баня, стирается накопившееся бельё. И опять – долгое, праздничное сидение за чаем с пирогами. Надежда и Лукьяновна снова в ладу, они весело вспоминают лихие дни: какие гневные вспышки были у одной и какие ранения у другой.

В этом году – всё, выздоровели, переболели отчётом.

3

У Надежды Карповны есть и дело только для неё одной: она любит полоскать бельё на речке.

Воскресным днём она заводит стирку с утра; топит нежарко баню, тащит из дома ворох несвежего белья, включает ровно и тонко гудящую стиральную машину. Выстиранное складывает в большую, белую и скрипучую, корзину, так и называемую – бельевой, покрывает выстиранное передником – чтобы, не дай бог, бельё не запылилось на дороге. Тяжёлую, ещё звонче заскрипевшую корзину, со дна которой каплет, она всовывает в треугольную раму велосипеда, привязывает витую ручку чулком. И выводит велосипед на улицу.

Торопливо, предвкушая скорое полоскание, она идёт по деревне, выходит на околицу, где так приятен, после душной и влажной бани, вольный освежающий ветерок. По шоссейной дороге, до этого мощёной булыжником, а теперь – вместо ремонта – засыпанной песком и гравием, недавно прошёл, выравнивая её, грейдер: большой камень вывернут из дороги и лежит на самой середине. Надежда переводит велосипед на обочину, прислоняет к дереву, скатывает камень в канаву – вдруг мотоциклист наедет да разобьётся! – и при этом думает о том, как бы её любимое место на речке не занял кто-то другой. (Её бывший муж, с которым она в разводе уже давно, сказал бы и тут: «Тебе вечно боль других надо!») И вот опять она спешит, шагает бодро, ведёт велосипед, шуршащий по песку упругими шинами.

Как хорошо – её место свободно! Она отвязывает корзину, выкладывает на широкий плоский валун, прежде постелив передник, бельё, скидывает туфли, заходит в свежую, ласково-холодную воду. Бегущая прозрачная вода щекочет ноги, сносит в сторону и тянет из рук отяжелевшие полотенца и наволочки. Она прямо в воде, взявшись за полотенце посередине, перегибает его надвое, отжимает и опять складывает в корзину. Пододеяльники и простыни настолько тяжелы, что их, вынув из воды, трудно отжимать, и поэтому сначала, взявшись за край, она крутит ими в воде, сворачивая в тяжёлый жгут, а потом отжимает: снеговые простыни шипят и пенятся, как кипящее молоко.

Домой Надежда возвращается обновлённая, румяная, радостная, как именинница, и восторженно рассказывает матери, как благодатно было полоскать.

Лукьяновна, охочая до местных происшествий, перебивает её:

–– Чего было в дороге?

–– Дорога гладкая, отвечает она, – живо я добежала.

–– Это ладно. Слушай что, не видала ли кого?

–– Нет, не видала, коротко бросает Надежда и продолжает говорить о речке.

И верно: когда она шла, никто ей не встретился, никто её не видел, никто не знает о том, что она скатывала камень с дороги. И никто и никогда не узнает.

Ярославль, 17 и 19.05.1985

Случай с уголовным делом

"Случай… с делом»…

Не бывает с уголовными делами никаких случаев! – Бывает с уголовным делом только – что: «возбуждение», «прекращение», «возобновление» и так далее и так далее…

…Впрочем.

Смотря – у кого оно, дело.

Да и сам случай.

Когда я работал следователем…

Однажды, когда я работал в милиции следователем…

Скажу прямо.

Нет. – Скажу, для начала, конкретно.

Я потерял уголовное дело!

…Так.

Оно было в портфеле.

Где же ещё.

В моём чёрном – ещё со студентов – портфеле.

Все следователи всегда дела носят в портфеле: уж идёшь по городу – так крепко сжимаешь ручку в кулаке!

В портфеле делу не опасен ни дождь, ни мороз… ни, например, давка в троллейбусе… в портфель можно и положить что-нибудь, если зайдёшь в магазин…

…Так.

Значит, оставил.

Где-то…

Вот где?!..

Была зима.

Я шёл по городу…

Шёл… откуда?..

Из морга, конечно! – Ходил туда: носил, само собою, постановление о назначение судебно-медицинской экспертизы… забирал, может быть, и готовые акты вскрытия…

(А почему то дело было у тебя с собой?..)

Заходил я, по дороге, на вокзал…

Зачем?..

В буфет.

Да просто выпить кофе. – Было холодновато…

(Не доставал же я в буфете дело из портфеля!..)

А пришёл в отдел…

Пришёл в свой кабинет – и ощутил в себе… что-то странное…

Как бы это выразить…

Ну что?..

Что я – подлинно живой… а именно – пока живой!..

(Вот это хорошо сказано! Такое бывает, но очень редко…)

Вот портфель.

Вот сейф с делами.

…Я, впрочем, вернулся, чуть не бегом, на вокзал, на железнодорожный вокзал.

Осмотрел – чего бы там интересного-то? – буфет…

Ну – будто ищу кого-то.

Ни на столиках, ни на подоконнике, ни на прилавке – ничего, ничего…

Я – деваться некуда!.. с брезгливостью!.. с гневом на весь белый свет!.. – спросил буфетчицу.

Мол, не оставлял ли в буфете кто-нибудь чего-нибудь…

Нет.

Не видела.

Вообще ничего не знает!

…Так.

Я, конечно, сразу доложил своему начальнику – ведь предпринимать что-то надо, а значит – чем скорее, тем лучше. – Начальнику, то есть, следственного отдела.

Он, мужчина статный и добродушный – майор! – в первое мгновение, разумеется, да, выругался.

Потом…

Потом мы мгновение смотрели друг другу в глаза.

Решали. Докладывать ли начальнику управления. Полковнику.

Молча и решили. Не надо.

Если.

Если что?

Смотря по какой статье то дело.

И, ещё важнее, – где обвиняемый.

В тюрьме или на подписке.

Мой начальник – неизбежно и неумолимо – раскрыл свой журнал – где все уголовные дела: номер дела!.. дата возбуждения!.. статья!.. ФИО, понятно… ну и за кем из следователей…

…Так.

Оказалось, что не очень уж всё и страшно.

Дело – пустяковое. Автодорожное.

«Лицу» ещё и обвинение не предъявлялось – в ожидании экспертиз.

Сроку по делу – посмотрели дату возбуждения – ещё целый месяц!

То есть, никто, ни прокурор даже, в ближайшее время не хватится этого дела.

…И осталась – да, осталась чепуха.

Взять новые те корочки картонные.

И восстановить все, что были в утраченном деле, бумаги, документы. – Во-первых, я любое своё уголовное дело и без того наизусть помню; во-вторых, в каждом уголовном деле – примерно один и тот же набор документов.

Итак.

Взять те разноцветные бланки.

И сесть за машинку.

Все постановления – по памяти – перепечатать.

Всех – "лицо» и свидетелей, чтобы не подделывать подписи, – передопросить.

Им-то всем откуда знать, что к чему.

Вызвать их всех по телефону немедленно.

Все другие дела – отложить.

…И через два дня дело было – опять! и – то же!

Плюс, к тому же, ещё и месяц сроку.

Теперь потребуй от меня хоть кто: где такое-то уголовное дело?

Скажу: вот! в сейфе!

Однако.

Теперь настало время другой – по поводу того, подлинного, дела – тревоги.

Стали мы с начальником обговаривать – мельком и урывками – другую, в полной мере, озабоченность.

А-а… где то – настоящее – уголовное дело?..

Где?

В смысле – в чьих руках?

…Ведь прошло несколько дней – и дело в управление никто не принёс.

Так.

Значит, дело попало тому, кто и не подумал о том, что следовало уголовное(!) дело(!) попросту снести – коли совсем не разбираешься – в какой бы то ни было орган юридический…

И значит, тот, у кого дело, читает-листает это дело… и думает, что бы с ним, с этим делом, предпринять…

…Нет. Сначала не так.

Один, а может быть, и не один, кто взял дело, уголовное дело в руки, – тотчас, чуть глянув в него, и бросил его обратно… от греха подальше…

Ну бросил и бросил.

Но кто-то же и взял.

И всё-таки нашёлся тот, кому обретение дела показалось занятным…

Н-да… Дескать… Посмотрим…

Можно было бы дозвониться тому следователю, который указан во всех документах… ну и… в обмен на дело, ну, попросить…

Нет. В те времена это было не только не модно, но – весьма строго, прямо-таки судьбоносно, наказуемо.

В деле есть ещё имена и адреса-телефоны – кто был за рулём, кто чего видел…

Им, мол, продавать – тоже опасно.

Разве что позвонить им и что-нибудь брякнуть – столь осведомлённо-то: потрепать им, что ли, нервы, поиздеваться.

Ну и – похвастаться перед друзьями: во что у меня есть!

Но день за днём – и уже стало опасно с делом этим в какие-либо органы попросту соваться.

Скажут: а почему сразу не принёс?!..

У друзей – тоже длинные языки…

И остаётся – что?

Дело то уголовное – выкинуть.

Выкинуть на помойку… ночью…

Сжечь!.. в лесу!..

…Интереснейшая – из всех всевозможных детективов – ситуация!

Кстати – и конец мистификации.

Но по всё порядку.

Вот у меня в руках уголовное дело.

У меня в руках – самое настоящее уголовное дело.

Но я… кто?..

Но я – никто…

Не следователь.

Не прокурор.

Не адвокат.

Не судья.

…И это ещё не всё.

А если я и следователь… а если я и прокурор… если я и судья… То – где…

Где?

Что «где»?..

Где – документ?..

Какой документ?..

О передаче дела именно тебе…

Следователю так следователю. Прокурору так прокурору.

И – от кого?.. от кого?..

Где?.. Где этот документ?..

…Это, разумеется, для обывателя мелочи.

Поэтому суть.

В жизни человека для жизни человека – в конечном счёте – важно даже… ну например… не самое настоящее уголовное дело, пусть оно будет и законное по форме, а важен – статус самого этого человека.

И в самом конечном счёте – духовный статус.

Ну и – конец, конец мистификации…

А то стало мне, право, скучно!

…То-то я, когда ушёл из следователей и занялся исключительно прозой, слышал от друзей моих – и оставшихся в юриспруденции, и просто понимающих читателей – советы писать… детективы! детективы!

Но такое со мною и для меня – невозможно в принципе.

Потому что прежде всего – невозможно практически.

Дела уголовные писать – куда интереснее!

А главное…

Как я могу о ком-то что-то буквально со-чинять – пусть даже и грамотно, и на тему востребованную, – если во мне самом не расшифрована, не раскрыта какая-то личная тайна!..

Зачем мне ставить себя на место кого-то?..

И в ситуацию, в которой я сам никогда не был и, тем более, не мог быть ни душевно, ни духовно?..

…Не терял!

Не терял я никогда никакого уголовного дела!

И вообще.

Такое не характерно для меня.

Характерно для меня – не это.

Я просто сейчас вообразил, что было бы со мною – если бы…

Ведь этот изложенный случай, между прочим… реальный!

И был – на моих глазах.

В одном даже, где и я, кабинете.

(Нелишне тут уведомить: очень и очень давно!)

…Потерял уголовное дело, да.

Но – не я.

А мой приятель, сосед, коллега.

Он забыл в пивной свой портфель.

х

х

х

Изъяснил я сейчас это всё – как водится.

Зачем?..

Почему?..

Потому что и в самом деле…

Потерять уголовное дело – страшно.

А найти уголовное дело – ещё, может быть, страшнее.

И теперь вроде бы всё понятно.

Но мне…

Но тут-то мне и становится – особенно не по себе…

Прямо сказать: невыразимо и неутешно тоскливо!

Появление на белый свет уголовного дела по самой своей сути означает… обретение этим уголовным делом номера.

Номера!

Номера, даты и статьи.

Номер же на корочку уголовного дела попадает – ниспадает истинно с самых-самых небес. – С единого и единственного – прямо-таки сакрального! – центра.

И этот самый номер, состоящий из обыкновенных цифр, существует в мироздании – и от сотворения мира! – тоже в одном единственном числе.

И он, этот номер, с датой и статьёй, решает и предрешает всю судьбу уголовного дела.

С этой минуты – об уголовном деле – знают.

Знают!

Знают…

Ну и так далее.

…Вот человек.

Нет!

Что «нет»?..

Нет его.

Как нет?!..

Его нет до тех пор, пока у него нет – имени, даты и места.

Ну пусть так.

Но вот это всё у него есть.

Итак, вот живёт человек…

Нет!

Что теперь «нет»?..

Не живёт.

Как не живёт?!.. – У него профессия, семья, биография…

Нет.

Не живёт.

Потому что он увлечён с головой работой, детьми, хозяйством – а он по генам, например, живописец… или: он чуть не с пелёнок курит, хулиганит, ворует – а по складу ума он есть истинный математик…

Потому что он всю жизнь подвизается на поприще творчества: и актёр, и поэт, и драматург – а он только и грезит о рыбалке… ещё: он всецело занят политикой или бизнесом, или путешествиями – а на самом деле он от рождения семьянин и домосед…

Просто он не знает этого своего «номера».

Никто ему его не крикнул, ни сам он его как-то бы не услыхал.

И… не знает.

Но ведь так – и есть.

Однако ведь так и есть – всегда и повсюду и со всеми.

…Действительно: невыразимо тоскливо!

Ярославль, 5 января 2017

Мало!

Тюрьма – это когда вокруг тебя стена, стена вокруг тебя и стена тебя вокруг.

…Пусть ты явился по звонку или повестке, сам и вовремя, пусть ты отвечал на вопросы убедительно и спокойно – вдруг зачем-то будешь обруган… получишь бланк, с печатью круглой, прочитать и расписаться в нём почему-то поскорее… отдашь – деньги, часы, галстук, шнурки… окажешься для чего-то в наручниках… а когда выйдешь на улицу к машине с открытой дверцей в фургон и с двумя, по сторонам, в форме и с автоматами и замешкаешься, по непривычке в него залезать, да ещё и со скованными руками, – зачем-то, почему-то и для чего-то примешь пинка под зад…