Угли ночного костра

– Будешь много говорить, и с тобой может случиться то же самое.

Эти слова вывели Яшку из оцепенения, он молча скинул понягу с рубероидом на землю и бросился бежать назад, удаляясь по тундре в стороны базы. Саня долго смотрел ему вслед, затем обвёл взглядом два рюкзака с рубероидом, ружьё, зайца, катящееся к закату солнце и, обращаясь к другу, сказал облизывающемуся Байкалу:

– Говорила же мне мама: «Язык твой – твой враг!»

Байкал подобрал вываленный язык, захлопнул пасть и молча согласился.

Последний поход

Андрюха сидел на крыльце дома и, задумчиво глядя вдаль, пыхтел смятой папироской. Ну и загадал же батя намедни ему загадку! Говорит, своди меня, сын, в тайгу на зимовье, я соскучился, говорит, по лесу, по дикой реке, по тишине и костру. Сводить-то не сложно, да только от дороги до зимовья 25 километров, а отцу в два с хвостиком раза больше в годиках будет. И все они, эти годики, суровые: большую часть жизни за рычагами экскаваторов и бульдозеров – и в комариное жаркое лето, и в морозы сорокоградусные, и в пурги беспроглядные, и, бывало, впроголодь, и по-всякому было – начнёт рассказывать, не переслушаешь. Все камчатские дороги ковшом его экскаватора строились, но здоровья эта работа нисколько не добавила. Вот теперь Андрюха думал, как же довести батю к недавно построенному зимовью – дойдёт ли? Пока егерь размышлял, старик обзвонил своих корешей, крутя диск телефона заскорузлым пальцем, и предложил им увеселительную прогулку по лесу в коттедж с баней и прудом с лебедями, который отстроил его сын в лесу. Те не отказались.

Выезжали рано утром, погрузившись вчетвером, не считая Кучума, в тарахтящий, скрипящий на каждой кочке, визжащий на ямках и подмигивающий на ухабах одним горящим глазом-фарой УАЗик. Ласточка, как её ласково называл Андрюха, летела по дороге, размахивая на ветру ржавыми крыльями, пытаясь взлететь ввысь, в небеса, куда давно просился её пламенный мотор. За рассказом как удачно заправился 76-м за полцены у пограничников – слеза, говорили они, – пролетела первая часть пути, и романтики большой дороги остановились отведать сокочинских пирожков. Бабки с колясками, выстроенные вдоль обочины ровной шеренгой, наперебой заманивали путников, выкрикивая ассортимент начинок и вытаскивая напоказ свои пироги, которые запросто могли являться обедом и ужином одновременно. После пирожка с жимолостью и кофе с молоком жизнь наладилась, смахнув с лиц утреннюю сонливость. Но «ласточка» заскучала и заводиться отказалась наотрез. Пришлось менять топливный фильтр, забитый ржавчиной и залитый слезами пограничников, – защитники ж не врали! Потом, пытаясь реанимировать железную птицу, посадили аккумулятор, и её пришлось заводить кривым стартером. Крутили ручку по очереди, подначивая друг друга. Наконец, сердце ласточки завелось, выпустив из другой части тела клуб сизого дыма.

Дальше старики помнили каждый столб на дороге и наперебой вспоминали речки, стоянки, карьеры, где раньше работали, отсыпая дорогу, рассказывали смешные случаи и старые названия мест. Андрюха с интересом слушал и напряженно крутил болтающуюся баранку, ловя ускользающую дорогу и кочки из которых она состояла.

Машину бросили в лесу, отогнав от дороги на сотню метров, прямо сквозь заросли – дороги в нужную сторону не было совсем. Собрали старые курковки[6], закинули рюкзаки с провиантом и ружья за плечи и пошли. Начали ходко, и Андрюха радовался, что его переживания относительно здоровья отца и его друзей оказались напрасны.

Стояла золотая осень. Берёзы в сусальным золоте замерли в немом напряжении, не колыша ни единым листиком, затаили дыхание, греясь в прощальных лучах уходящего в отпуск солнца. Раскалённые докрасна рябины кичились гроздьями рубинов и хватали за ноги стелющимися ветвями. Шеломайник уронил свои лопухи-листья и стоял хрустящим просвечивающим частоколом. Идти было легко и свежо: комар не досаждал, прибитый утренним заморозком, солнце не пробивало в пот, а полёгшая трава не вязала путами ноги – бабье лето.

На трети пути умылись из маленького ручейка, кряхтя от его обжигающей прохлады, напились, черпая ладошками, ломящим зубы отражением неба. Вторую треть пути шли медленнее, останавливаясь на перекур, валялись на траве и шуршащей листве. В обед закипятили в закопчённом котелке чая с шиповником, нарезали сальца с луком, краковской и ржаного хлеба. Ели молча, громко сёрбая горячий чай из эмалированных кружек. Устали, понял Андрюха. Вставали долго, покряхтывая и скрипя натруженными суставами. Шли медленно, каждый километр окуривая дымом папирос на долгих привалах. На последних верстах Андрюха нёс, кроме своего, ещё рюкзак и ружьё отца. Тот тяжело опирался на свежесрубленный посох и с трудом переставлял ноги. Его друзья поминутно отставали, хотя рюкзаки оставили на одном из привалов, подвесив повыше на обломанный сук старой берёзы.

– Андрюша, ты же завтра найдёшь их? Заберёшь? – спрашивали они.

В зимовье старики ввалились и со стоном рухнули на нары, как подкошенные. Сил не осталось даже разуться. Андрюха притащил воды, надрал корья и бересты на растопку, затопил печку, чтобы ушёл запах сырости, разжёг костёр во дворе и подвесил вариться супчик с добытой по пути куропаткой и чайник. Из зимухи раздавались стоны. Егерь не первый год топтал тайгу и знал, как лечить эту болезнь. Он молча развёл спирт «Рояль» водой из ручья и оставил его охлаждаться в этом же ручье. Когда куропач покипел минут десять, Андрюха посолил, закинул крупно нарезанную картошку, лук и морковку, от души перца и лаврушки. Скоро шурпа[7] была готова, и хозяин, налив её по тарелкам, помог старикам сесть за стол. Начислил по стаканам по пятьдесят граммов допинга. Гости слегка оживились и начали с интересом разглядывать хоромы. Это было наспех сколоченное из досок зимовье-засыпнуха размером 3 на 4 метра, оббитое изнутри обоями из картонных коробок. Перед входом были сколоченные в одну доску и обшитые рубероидом сени. Справа у двери железная печка, слева в углу, обшитом клеенкой в цветочек, умывальник с тазиком, там же на лавке ведро с водой. Вдоль стен «коттеджа» нары с ватными матрацами и небольшой столик посередине между ними. На стенах полочки с нужными в хозяйстве мелочами, занимательно привирающим Пикулем и стопкой свежих журналов «Охота и охотничье хозяйство» за 70-десятые годы. В сенях полки с провиантом, под ними запас дров. Вот и весь быт, определяющий сознание. Пруд заменял журчащий рядом ручей. Лебеди улетели на юг. Экскурсия по терему закончилась тостом, кратким, как выстрел. Мужики выпили и, крякнув, закусили. Усталость смущённо начала отступать в сени.

Утром Андрюха сидел на чурке у зимовья и, задумчиво глядя вдаль, пыхтел смятой папироской. Кучум лез ласкаться, пытаясь облегчить страдания хозяина. У его человека жутко болела голова после вчерашнего, и собака не в силах была ему помочь. Казалось, что череп был залит свинцом, а шея вот-вот подвернётся под его тяжестью и сломается. Постанывая и хромая, из зимовья вышел отец. Напился из ковшика, зачерпнув ручья. Присел рядом и закурил, смяв папироску. Помолчали, глядя на осыпающуюся с деревьев золотую фольгу, кружащуюся и вращающуюся в прощальном вальсе.

– Кажется, мы вчера даже пели… – как бы извиняясь, проговорил батя.

Помолчали.

– Да ладно бы пели, – упрекнул Андрюха, – вы вчера танцевали! С выходом из сеней.

– От же ж… – старик обессиленно опустил голову и закрыл глаза рукой.

Стояла золотая осень.

Ландорики с рябиной

– И только гроздья рябины, да алый шальной закат, – пел радостный Петрович и через открытое окно машины пытался на ходу ухватить свисающие над дорогой гроздья этой спелой ягоды. Душа старого охотника пела в унисон пылающим краскам осени: радостно и грустно – да, именно так, взаимоисключающе. А как же иначе ей петь, глядя на яркие краски пестрой тундры: пунцово-красный голубичник, ярко-жёлтые ивы и принципиально-зелёную кашкару, – душа ликовала от разноцветного салюта жизни и где-то в глубине сочилась грустью понимания, что это праздник перед долгим забвением.

Их машина не первый час катилась по просторам родного края, и финиш уже был близок. Они долго собирались и, наконец, выехали на шашлыки в прекрасный осенний день, солнечный, но уже не жаркий. Конечно, шашлыки можно было бы пожарить на даче у Петровича, но тогда пропадало таинство, придающее этому действу сакральный смысл, и оно превращалось просто в поедание жареного мяса. Поэтому жарить шашлыки отправились на зимовье, где раньше промышлял Петрович, за пару сотен километров от города.

У маленького столика зимовья впятером было не усесться, потому стол решили накрыть «на улице», около огромной берёзовой валежины, которая будет служить скамьей. Тем более, как можно было пропустить такой вечер и закат, разгорающийся над дальним хребтом? Словно неведомый великан взмахнул полой огромного тёмно-фиолетового плаща с алым подбоем…

– И только гроздья рябины алым огнём горят… – пел Петрович, глядя, как красавица-невестка Лариса накрывает на стол, её подружка нарезает салат, а их мужья таскают дрова и жарят шашлыки на прутиках. И в его голосе за внешней радостью чувствовалась потаённая грусть: радость за молодую семью сына, за красоту их молодости и грусть понимания, что его-то молодые годы, веселье и лихие забавы остались далеко позади, а впереди… А что впереди?..

Лариса нервничала. Ландорики приклеивались к сковородке напрочь, и их приходилось отскребать от неё. Уже вторую сковородку подгоревших, разорванных, скорченных оладушек она отправила за берёзовую валежину, в траву, пока никто не видит. В процессе приготовления ужина выяснилось, что хлеб впопыхах забыли дома, вместе с купленными к шашлыкам лепёшками. Хорошо, что в зимовье на полке нашли пакет с мукой и бутылку подсолнечного масла. Сковорода висела на гвоздике у печки, как и полагается. А ландорики – они те же лепёшки, а пожаренные на углях костра даже вкусней! Наконец, то ли сковорода на углях разогрелась, то ли угли, подёрнувшись сизым пеплом, перестали излишне жечь, – дело заладилось, и как шашлыки были готовы, у Ларисы выросла горка румяных постных оладушек.

– И только гроздья рябины в окошко ко мне глядят… – радость Петровича всплеснулась, как океанская волна, наскочившая на риф, когда он достал из студёной реки охлаждавшуюся там бутылочку беленькой и выставил на стол. Душа пела под треск высокого костра, догоревший закат и расплывающееся по телу тепло. На облокотившуюся на стол жердочку повесили зажжённый фонарик, и в кромешной темени ночи их застолье казалось загадочным таинством, окружённым непроглядно-чёрным покровом. Хотелось сесть поближе и обняться, что молодёжь не преминула сделать, не забывая об остывающем ужине. Лепёшки всем понравились, их макали в домашнюю аджику-горлодёр, и они исчезали наравне с шашлыками. К середине второй порции шашлыков и поллитровки ландорики закончились. Кто-то из толпы попросил добавки, и Лариса призналась, что несколько непрезентабельных оладушек валяются за валёжиной, на которой сидели. Пошарив рукой в траве, их достали, и закуски на столе добавилось.

– Ай да невестка мне досталась, – понесло в лирику захмелевшего Петровича, – умница, красавица, – перечисляя, загибал пальцы свёкор, – всякое дело у неё спорится – хозяйка! А повариха – пальчики оближешь! Вон какие, – говорит, – ландорики с рябиной испекла! И когда успела собрать? Мастерица, что ещё скажешь! Дай я тебя, дорогая, поцелую.

– Да ладно, вам, папа, – заскромничала Лариса, – ни с какой рябиной я ландорики не пекла.

– Как не пекла? Я ж ел, мне попалась. Хорошо получилось, вкусно! – удивился Петрович.

– И мне.

– И мне попалась рябина, – загомонили остальные.

– Может, сверху нападала? – Лариса запрокинула голову, и все посмотрели туда же. Над ними шелестела жёлтой листвой берёза.

– Может, в траве была? – бесхитростно спросила молодая невестка.

Петрович снял с жердочки фонарик и, наклонившись над валёжиной, раздвинув пожухшую траву рукой, направил туда луч. Остальные с любопытством тоже поторопились посмотреть. За валёжиной в траве лежала огромная лепёшка зрелой рябины, пропущенной через медведя, украшенная сверху пока ещё не съеденным ландориком.

Котлеты из медвежатины

Мы вышли из избушки, и глаза резануло светом, словно бритвой: кругом было белым-бело. Пока мир спал, природа повеселились с белилами, расплескав их по горам и лугам, небрежно раскидав охапками по веткам берёз, и теперь только чёрные стволы корявого ольхача, как непонятные иероглифы, бегали по белоснежным страницам окружающих нас сопок. Зима! Под ногами сахарной глазурью лежал тонкий слой снега. Мы ступали по нему аккуратно, будто шли по тонкому льду, но мы отчётливо чувствовали, что каждый шаг был кощунством, нарушающим непорочность белого покрова невесты. Казалось, в мире осталось только два цвета: белый и чёрный, – и мы, смущаясь, играли в ретро-кино на фоне контрастных декораций, поминутно останавливаясь в нерешительности и удивлённо оглядываясь вокруг.

В ста метрах от зимовья Андрюха, шагавший впереди, встал, словно врезавшись в невидимую стену, и воткнул свой взгляд под ноги. Под ними ковылял, косолапил след большого медведя, который, как и мы, боялся испортить чистоту первого снега и поэтому шёл медленно, часто останавливаясь в раздумьях, топтался на месте. След был свежий.

– Ну, всё – этот наш!!! – убеждённо сказал Андрюха и, пока я оценивал наши призрачные шансы, выдал мне точные размеры шкуры этого зверя, её стоимость, количество желчи, мяса в килограммах, литрах тушёнки и порционных котлетах. Под знаком «равно» он поставил чистую прибыль в рублях и валюте по курсу Центробанка. Его план венчался остроконечным шпилем намерения повесить себе на шею os penis этого медведя-неудачника и использовать её как зубочистку. После озвученных планов мой приятель метнулся в зимовье и обменял свой дробовик на винтовку Мосина, на которую упал матрос, перелезавший через ворота Зимнего, когда штурмовал его в 17-м. С тех пор она была местами поломана, но надёжно перемотана синей изолентой, стянута шурупами и заклеена эпоксидкой. На моё изумление, почему он не взял новенький карабин, недавно выданный конторой, Андрюха объяснил мне, что бережёт его, поэтому оставил дома, и, что мосинская вовсе не хуже, несмотря на почтенный возраст, и стреляет хорошо, только пули кидает в разные стороны и кладёт боком.

Погоня была короткой. Через километр мы увидели огромного медведя, понуро бредущего по берегу излучины реки. Река в этом месте делала резкий поворот на 180 градусов, не в силах прорваться через крепкую стену горного отрога. Нас с медведем разделяла только река и немногим более ста метров водной глади и галечного плёса. У моего дробовика шансов не было, поэтому мне оставалось только тихо смотреть, смиряя бешеное сердцебиение, как Андрюха не торопясь скинул рюкзак, взведя пружину бойка, основательно уложил винтовку на ветку ивняка, потоптался, приноравливаясь, тщательно прицелился и… «Чик» – осечка. Я чувствовал, что мое сердце не справляется с нахлынувшим волнением, а мой друг даже глазом не моргнул, словно с ним это каждый день случается. Он не спеша взвёл курок и. «чик» – снова осечка. Андрюха не переживал, он повторил это упражнение в третий раз. Потом четвёртый и пятый. С каждым ударом бойка без выстрела у меня вроде обрывалось что-то внутри, как у болельщика, когда мяч угождает в штангу. Но Андрюха был не таков! Он спокойно достал патроны из обоймы и начал менять их на другие.

– Эти новые, не отсыревшие, – пояснил он…

Нет, конечно, мой разум вспыхнул негодованием: как ты мог взять патроны, в которых не уверен, на медвежью охоту! Но от напарника веяло таким спокойствием, что остыл не только я, но и медведь на другой стороне излучины. Он остановился, всем своим видом показывая, что не торопится и готов нас обождать. Андрюха также не торопясь снарядил новую обойму, положил винтовку на тот же сучок, прицелился, затаив дыхание, и. «Чик» – осечка. Моё сердце оторвалось от вен и артерий, вырвалось из груди и шмякнулось в мокрый снег, продолжая бешено биться. Андрюха снова взвёл курок, прицелился: «чик» – осечка. Егерь передёрнул затвор, выбросив неудачный патрон, дослал свеженький, прицелился – и снова осечка. Не успел я и слова сказать, сползая в мокрый снег в поисках потерянного сердца, как Андрюха развернулся внезапно освобождённой пружиной и, схватив винтовку за ствол, с криком:

– А, задолбала!!! – и размахом олимпийца-метателя молота отправил её к середине реки. Вращаясь, описав прощальную параболу, винтовка плюхнулась в реку, и «сия пучина поглотила её в то же время…»

Медведь воспринял оскорбительный вопль в свой адрес, бросился с молодецкой удалью в кусты и тотчас скрылся, а Андрюха повернулся ко мне и, как ни в чем не бывало, предложил:

– А пойдём чай попьём, он ещё остыть-то не успел.

Уроки моржевания

Однажды прапорщик послал мне два матраса. Это был сказочный подарок в преддверии Нового года. В моём зимовье старые матрасы были настолько сбиты, что больше напоминали фанеру, а хотелось мягкости для тела и душевного комфорта. Поэтому, когда все начинали крошить тазики салатов, я сел в автобус с большим рюкзаком, в котором был один из моих полосатых подарков, и вторым, связанным рулоном. Через почти две сотни вёрст я попросил шофёра остановиться и вышел. Остальные пассажиры прильнули к заиндевевшим стеклам: декабрь, вечереет, а мужик с двумя матрасами вышел посреди тайги – ни жилья, ни тропинок нет, а он довольный, улыбается и непривычно счастливый. Им было и невдомёк, что в сугробе у ручья у меня спрятаны лыжи, а в полукилометре от дороги стоит база лесников, где Слава-лесник всегда рад моей компании и где я частый гость.

Ночью мы договорились со Славкой, что сбегаем до моего зимовья и отнесём туда полосатых. Утром, хорошенько позавтракав и не торопясь напившись чаю, мы вышли из избы. Потоптались у крыльца, разглядывая ослепительно-яркие вершины близлежащего хребта, облитые солнцем и упакованные в хрустящую фольгу льда, подготовленные к новогоднему дарению; поцокали языком на упрямые минус тридцать на градуснике у окна, затянули крепления лыж на ногах и заскрипели по морозцу в сторону знакомой зимухи, закинув за спину громоздкие, но лёгкие рюкзаки. Торопиться было некуда, до зимовья рукой подать, 15 километров, поэтому на обратном пути мы ещё собирались погонять зайцев по пойме, а пока шли по ней вверх по реке в поисках брода. Давеча где-то внизу реки образовался завал или заторосило[8], уровень воды сильно поднялся, а так как стояли трескучие морозы, реку сковало толстым льдом, а намедни отпустило, завал прорвало, и уровень воды на метр с лишним упал. Лёд повис над рекой, как мост «инженерной системы», повисел немного, да и рухнул в реку. Грохотало эпично! Прибрежные льдины, облокотясь на крутой бережок, встали вертикально, и спуститься по ним к воде было проблематично. Пройдя пару километров вдоль реки, мы нашли журчащий на мелких камешках перекат и решили перебираться по нему. Славка нашёл косо обломанную льдину, и став на её ребро, держась за берег, аккуратно спустился к мелководью. Я последовал его примеру: перекинул двустволку через голову, снял лыжи, стал на прозрачную толщу льдины, держась за лыжи на берегу, и, опасливо поглядывая на глубокое улово[9] подо мной, начал бочком потихоньку спускаться к перекату. Но шаге на третьем в мгновение ока случился оскользень, и я, как мешок с турнепсом, рухнул в реку, как раз посреди ямы. Река мягко приняла меня в свои объятия, подхватила, обняла и понесла вниз по течению. Нет, она не была со мной холодна, она ещё не добралась до моей тушки, укутанной, как капуста. Рюкзак с матрасом был своего рода спасательным жилетом, воду впитывали медленно, никуда не торопясь. Несколько волновало ружьё, с ним в реке я был похож на Шарика из Простоквашино, но бросить его было невозможно, это отцовский подарок. Ещё больше волновало, что весь берег был обрамлен вертикально стоящим льдинами, до края которых мне было никак не дотянуться. За поворотом реки я спугнул стайку зимующих крохалей, которые сначала признали во мне сородича и, лишь подробней разглядев, с шумом бросились наутёк. Я подумал, что всё равно не добыл бы их, у меня слишком мелкая дробь в стволах и немного воды в них…

Когда вода, наконец, добралась до моего тщедушного тельца, то схватила его так, что дышать стало невмочь: ни вздохнуть, ни выдохнуть. Но с берега ко мне уже тянула свои руки упавшая ива, и я не стал отказываться от её помощи. Взобрался на её лежащий в воде ствол и, подтягиваясь по нему, выполз на берег. Хорошо, что рюкзак был старый, драный, поэтому с него текло, как с дуршлага, и он, пока я бежал назад к перекату, становился всё легче и легче. Славка уже вернулся на мой берег, натаскал кучу хвороста и сейчас весело трещал сучьями, увеличивая заготовки сушняка. Я вытряхнул матрас, раскатал его на снегу и начал раздеваться. В мокрой одежде было холодно так, что зуб на нос не попадал. С меня текло, как с гуся вода, и когда снимать стало нечего, вода, собравшись в лужу на матрасе, смявшемся под моим весом, начала подергиваться ледяными заберегами.

– С-с-слав-в-ва, п-п-падж-ж-жигай! – говорю я корешу. Он обернулся и с хитрым прищуром говорит:

– Спички давай!

У меня, как говорится, в зобу дыханье сперло.

– Да ладно, шучу-шучу, – говорит Славка и так ласково улыбается во все оставшиеся 26 с половинкой зуба. Достаёт заветный коробок, и тепло начинает растекаться из его рук по сучьям хвороста и моей душе.

Пока костёр разгорался, моя одёжка, брошенная бездумно в снег, задубела, и, осмотрев все эти ледяные скульптуры, мы решили, что сушить их у костра мы будем до первой черемши. Поэтому Славка, раздевшись, поделился пополам своей одеждой, а ледяные комки моей мы, как смогли, засунули в рюкзаки. Из-под верхнего клапана славкиного рюкзака голосовал «за» рукав моего свитера, а из моего – расставленные в разные стороны негнущиеся утепленные штанины. Смотрелось это всё диковинными рогами редкого вида оленя. В славкином свитере на голое тело и подштанниках с дыркой на коленке я смотрелся ещё более редким видом. Но именно в таком виде, задевая кусты импровизированными трофеями, мы выбрались на дорогу и попробовали голосовать. Куда там! Редкие машины нас объезжали по встречке, протяжно сигналя и так же долго рассматривая нас с открытым ртом сквозь запотевшее стекло. Долго мы не ждали – стали замерзать, поэтому побежали. Как могли: бухая сапогами на босу ногу по дороге, скрипя замерзшими композициями в рюкзаках, попеременно вспоминая родственников водителей уезжающих попуток, мы, наконец, добежали до базы, до тепла, до уверенности в завтрашнем дне.

На следующий день мы шли уже по натоптанной лыжне.

Кучум

Они были похожи, как два одинаковых сапога, причём оба левые, но разношенные, не трущие, лёгкие и жмущие одновременно. Они не замечали своей зеркальности и жили вместе, как трава на одном косогоре. Это всегда останется великой загадкой, но все собаки похожи на своих хозяев, и наоборот: может, они находят друг друга по этой схожести, по только им ведомым признакам, а может, мимикрируют друг под друга в процессе жизненной эволюции. Вот и андрюхин Кучум был ответственным разгильдяем. Если надо было поработать, то он не увиливал хвостом, работал до стирания когтей. А когда приходила возможность загулять незнамо где, получить удовольствие, пусть и не разрешенное хозяином, то он брал в одну лапу предполагаемую выгоду, во вторую – причитающееся наказание, тщательно взвешивал и выбирал, стоит ли игра свеч, вернее, плети. Вот, например, давеча хозяин вместе с ним доехал на попутке до гидрологического поста – «водомутов» – и пошёл в дом пить чай к гостеприимному служивому, а Кучум принялся исследовать и метить чужую территорию. Во время этих научных изысканий он поймал интересный запах, пошёл по нему и уже нашёл источник… Но тут дверь сторожки отворилась, вышел хозяин, накинул на плечи рюкзак и, попрощавшись с гидрологом, направился в лес по тропе, подзывая собаку свистом. Кучум стоял и не двигался, глядя на удаляющегося Андрюху, пока тот не обернулся. Их взгляды встретились и, казалось, вот-вот заискрят в месте столкновения. Кучум легко читал в глазах хозяина раздражение и горечь обманутой в него веры и не знал, как же ему объяснить, что за сараем его ждёт вислоухая кудрехвостка, первая и единственная красавица поста водомутов, готовая подарить свою любовь, и что именно эту любовь он ждал всю свою собачью жизнь, и даже однажды за эту любовь была порвана конкурентами в неравной битве его единственная и очень дорогая шуба. Он смотрел умным взглядом на Андрюху и очень хотел сказать ему, что нет, он по-прежнему ему верен, что вся его жизнь – это он, стоящий напротив и злящийся в своём недоразумении, но сейчас ему нужен, как воздух, глоток свободы, за которую он готов заплатить шрамами на своей шкуре, и что он придёт, но попозже, и получит полагаемое – ловчить не станет. Кучум хотел, но никак не мог напомнить ему, что намедни хозяин сам убегал на всю ночь к Танюхе, забыв покормить его, и что он давно всё простил, вылизывая его счастливое небритое лицо, вернувшегося поутру и просящего прощения, обнимаясь, пахнущего сладкой помадой и резким хмельным. Но как всё это объяснить любимому, но бестолковому человеку, который хоть и читает разные книги и стрекочет часто на непонятном лае, но никак не поймёт простого собачьего языка, языка тела и редких звуков?