Бездарные рассказы

Бездарные рассказы

Евгений Асноревский

© Евгений Асноревский, 2025

ISBN 978-5-0068-8195-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Эта книга представляет собой сборник адаптированных под журнальный формат рассказов. Целью автора был эксперимент, своеобразное самоиспытание. А получится ли замаскировать своё творчество под «нормальную человеческую» литературу..?

Для тех любителей беллетристики, которые следят за автором в соцсетях, не является секретом весьма негативный приём, которым в своё время почтили создателя этой книги другие литераторы, а также читающая публика. Разгромные отзывы, низкие оценки на профильных сайтах, издевательства и насмешки были постоянными спутниками литературных опытов автора со времён его дебюта под именем Евгения Асноревского. Холодный душ, правда, разбавлялся тёплой водой, благодаря великолепному приёму научно-популярных книг неумёхи-прозаика. Тем не менее, в таком контексте название «Бездарные рассказы» выглядит вполне уместным. Кроме того, автор не отказал себе в удовольствии добавить как бы дополнительный элемент иронии в мир этой книги. Почти все рассказы сборника либо прошли жёсткий конкурсный отбор в престижные литературные журналы, среди которых, например, старейшие действующие литературный журналы России и Беларуси «Сибирские огни» и «Полымя», либо получили позитивный отзыв от какого-нибудь маститого редактора. Среди специалистов, отобравших тексты автора для публикации в литературных изданиях, такие признанные мастера пера как Лариса Николаевна Подистова, Елена Валентиновна Сафронова, Владимир Николаевич Фёдоров, Ирина Исааковна Чайковская, Виктор Анатольевич Шнип. Рассказ «Она» вошёл в лонг-лист Международного Волошинского конкурса (2025), где, по данным организаторов, было не менее двух тысяч участников.

Пара слов о героях, которых встретит читатель на страницах книги. Персонажи, по воле автора, должны преодолевать различные психические и (или) физические травмы. Тексты рассказов потеряли большую часть сумрачной философии и саркастических пассажей, вероятно, смущавших читателей в прошлых прозаических книгах Асноревского. Соответствие текстов тому, что автор может назвать гуманитарными догмами, хорошо известными в литературе прошлого века, было одной из основных целей в работе над текстами «Бездарных рассказов». Видимо, это и дало необходимы результат, позволив наконец получить одобрение некоторых литературных профессионалов.

Заканчивая это небольшое вступление, автор желает читателям интересных впечатлений от знакомства с изданием и благодарит всех, кто составит собственное мнение об уровне бездарности рассказов, представленных в книге «Бездарные рассказы». Их создатель мог бы утверждать перед Эвтерпой, что ему самому такой анализ чьей-то бездарности был бы очень интересен.

Редкое имя

Ян – относительно редкое имя в наших краях. Короткое и ясное, без уменьшительной формы. Некоторые называют Янчик, не уменьшая, а удлиняя. Но чаще зовут Яном. Хорошее имя. Я получил его в честь прадеда. И всё-таки в детстве, признаюсь честно, я комплексовал. Греческое Александр, или римское Сергей, или исконно славянское, великокняжеское – Святослав: мне тогда казалось, что эти имена лучше моего.

Родители уделяли мне мало внимания. Папа был начальником на крупном заводе, а мама трудилась в городской библиотеке.

Я старался не отвлекать родителей от работы.

Мне часто приходилось бывать в бабушкином доме. Там, в деревне, я гулял под липами, а они чудесно пахли в начале июля. Я плавал в озере и кидался в соседских мальчишек яблоками из нашего сада. Упавшая антоновка загнивала на влажной земле и превращалась в опасный снаряд – гнилушку. Резкий взмах руки и сосед Колька получал по своим жёлтым шортикам самой большой и мерзкой гнилушкой. Он отрывисто и громко вскрикивал. Ему не было больно. Но он не мог оттереть грязное пятно, а значит, мать Коли – тётя Маша, примется бузить и заставит сына убирать хлев. От мыслей о Колькином наказании мне почему-то становилось ужасно весело.

Я дрался лучше соседа, поэтому самое большее, что мог сделать Коля – метнуть в меня гнилушку. Пшик, а не опасность! Соперник носил очки, слегка сползавшие с кусочка пластыря на переносице. Поэтому меткость являлась для Кольки недостижимой мечтой.

Наши сражения не мешали приятельству. По утрам, когда над спокойным озером Рыбница стелился белёсый туман, мы с Колей стояли у полусгнившего, бревенчатого причальчика и упорно щурились на слегка подрагивающие поплавки. Никто из нас не был особенно искусным рыбаком. Мы не очень-то любили рыбачить, предпочитая подвижные игры долгому дежурству у водной глади. В другом месте ничто не заставило бы нас взяться за удочки. Но наше деревенское озеро – лучшее на свете. Нам так казалось.

Суховатую землю вокруг большой и глубокой Рыбницы покрывал густой ельник. Прозрачная вода слепила нас миллионами солнечных бликов, манила прохладой. А после дождя, у поросших высоченной травой берегов, стоял настолько сладкий запах, что нам нестерпимо хотелось пить из озера. Поэтому мы поддавались искушению, погружая под хрустальную, слегка волнистую поверхность, свои грубо выдолбленные, деревянные кружки. Зачерпывали воду. Потом пили не отрываясь. А летний ветер трепал наши вечно нечёсаные, густые волосы.

Подслеповатый Колька, как ни странно, обладал весьма ценными умениями. Он как заправский повар уверенно готовил пойманных нами карасей. Лук, соль, картошка, иногда сушеный перец – вот и всё, что использовал сосед. Нехитрые ингредиенты помогали Коле превращать наш улов во вкуснотищу из другого мира. Слюнки текли от одного взгляда на Колькины блюда.

Временами мы лакомились ухой, но чаще прикапывали рыбу в углях, оставшихся от небольших, трескучих костерков, и пекли свои трофеи.

Однажды нам удалось словить огромную щуку. Мы не пожалели времени на сбор глины и хвороста. Обмазанная глиной рыба и не до конца прожаренная, вязкая картошка, с солью, казались тогда самыми вкусными кушаньями в моей жизни.

Как-то раз мы готовили дневной улов и грелись у костра, спасавшего нас от неуклонно наступающей, ночной прохлады. Дымок еловых веток щипал глаза, пока я упорно смотрел вдаль. За тёмным блюдцем озера вздымался берег Рыбницы: загадочный, тяжёлый и чуточку страшный.

***

Когда мне было лет восемь, мама принесла из библиотеки альбом, вкусно пахнущий типографическими красками. Там были картины знаменитых художников. Мне всегда нравилось рисовать и поэтому принесённый альбом стал любимой настольной книгой. Рисовать, играть и рыбачить с Колей, и другими пацанами, а ещё рассматривать картины из альбома – вот и всё, что мне хотелось делать летом, пока я отдыхал от ненавистной математики.

Я особенно любил одну картину живописца Ван Гога. Называлась эта любимая мною работа: «Звёздная ночь над Роной». Я понятия не имел, где находится Рона и всегда думал, что Ван Гог носит какое-то странное имя. Эти мысли не мешали мне часами разглядывать изображение «Звёздной ночи». Я уже понимал, что художник использовал для работы над картиной грубые, фактурные мазки. В авангарде атаковали сумрачные цвета, контраст звёзд и морского фона. А потом на зрителя наваливался парад смелых живописных линий. Они делали картину странно вибрирующей и загадочной. От просмотра меня наполняла сладкая тревога… Я не мог описать свои чувства к картине, но знал, что взволнован по-особенному и хочу быть как он… Ван Гог.

***

– Вот бы нарисовать тот берег, – тихо сказал я, глядя на Колю.

Сосед как раз сдирал сожжённый ошмёток кожуры, готовясь укусить бок запечённой картофелины.

– Нашёлся художник, – пробурчал наш знаток кулинарии, измазав рот чёрной сажей. – Ты хоть пробовал рисовать-то?

Я не говорил приятелю о том, что рисую давно. Работаю в графике, карандашом и даже сухой пастелью, закрепляя её на основе. А ещё я пробую живопись маслом и думаю о гравюре. Так я тренируюсь для поступления в «художку». Но зачем об этом говорить Кольке, с которым мы перекидываемся яблоками, рыбачим и печём карасей в местной, слегка желтоватой глине? Он же, чего доброго, подумает, что у меня имя странное, и поэтому я весь неправильный. Разве пацаны вообще рисуют? Хотя, и Ван Гог когда-то был пацаном. Может, он кидал гнилушки в какого-нибудь своего соседа, скажем, Николауса. Уж не знаю, как Кольку звали бы в Голландии.

И всё-таки, мне было стыдно признаться соседу. Поэтому я набрал в лёгкие побольше воздуху и заставил себя процедить сквозь зубы.

– Я рисую уже не первый год. И получается неплохо!

– Да ну? – шумно не поверил Колька, но радостно добавил: – А знаешь, ты молодец! Бережок Рыбницы… Там будто чёрные зубы большой рыбины хотят звёзды схватить.

– А ты, Колька, прям поэт! Такие метафоры умеешь воротить!

– Да куда уж мне эти твои «метафиры», – Коля рассмеялся и похлопал себя по затылку. – Мы простые, а ты городской! Папанька твой, вон, большая шишка в городе. И мамка такая, ну… Образованная! Поэтому, Ян, ты давай – пробуй! Будешь художник, так, может, и для нашей деревни уголок на картине найдёшь. Места тут такие красивые! Вот даже имя у тебя подходящее. Колька Петрашевич – разве имя для художника? А Ян Богданов – звучит.

Коля достал украденную у собственного отца сигаретку и прикурил от костра.

Я пытался уловить в словах соседа насмешку над моим именем. Даже сжал кулаки и приготовился кричать: «Такое имя прадед мой носил».

Но Коля спокойно затягивался сигаретой и ритмично пинал ногой небольшой камешек. Не было смешков и ехидных взглядов – ничего. Поэтому я отвернулся и снова пристально поглядел вдаль, на берег Рыбницы.

«Чёрные зубы большой рыбины», – эти слова Коли надолго остались в моей памяти.

– Да уж, где как не здесь писать картины, – согласился я и подкинул в костёр еловых веток.

***

Через три года я окончил школу и поступил в художественное училище. На экзамене я нарисовал портрет прадеда Яна. Ни одной фотографии в нашей семье не сохранилось и мне пришлось придумать его внешность. Я знал, что прадедушка считался знаменитым на весь город врачом, поэтому на моём портрете он был в белом халате и, почему-то, держал в руке микроскоп.

Я окончил училище с красным дипломом и подал документы в столичную академию. Получить высшее образование было не сложно: учителя не могли сдержать восторгов по поводу моих способностей. Ректор прочил мне большое будущее. Академию я окончил с отличием.

А дальше были выставки, похвалы крупных мастеров, живописные работы в знаменитых музеях. Критики приклеили мне дурацкое прозвище: «Второй Ван Гог». Глупая кличка! Но мне всё равно было приятно.

Творческий успех – большое счастье. Но не хватало другого. У меня так и не получилось создать семью. Работа всегда занимала большую часть моего времени. Я нередко влюблялся в разных девушек, ухаживал за натурщицами. Но брак не случился. Почему-то я больше мечтал о детях, чем о подруге жизни.

Через двадцать лет я вернулся в деревню с твёрдым намерением воплотить в жизнь одну из первых своих художественных задумок. Я хотел перенести на холст вид озера Рыбница. Бабушка давно умерла, но я надеялся встретить своего давнего друга Кольку.

Я наивно верил, что Коля всё ещё живёт в деревне и ходит на рыбалку к нашему озеру. Приятель как живой стоял перед глазами. Белобрысый малец в глупых очках.

Я прошёл через заросший сорняками сад и открыл большим ключом дверь старого бабушкиного дома. Посидел, пошатываясь, на колченогом табурете, и вышел через другие двери. За всё ещё крепким забором меня встретили резные ставни соседского дома, покрытые потрескавшейся, жёлтой краской.

Вновь поговорить со своим товарищем по рыбалке мне так и не удалось. Я видел лишь его фото пятилетней давности. Плохонький фотопортрет демонстрировал крупного мужика, со светлыми волосами. На его переносице сидели массивные очки. Колька увеличился в четыре раза, но остался подслеповатым.

В доме Петрашевичей жила одинокая шестнадцатилетняя девочка – дочь Кольки. Её звали Яна. Обо мне писала пресса, а Яна интересовалась живописью и даже посещала одну из моих столичных выставок. Поэтому мы быстро подружились.

Мать Яны умерла, когда девочка была ещё младенцем. Отец неожиданно пропал за три года до моего приезда. Никто не знал, куда делся Колька. Говорили, что он пошёл в сторону Моховых болот. Его долго искали. Безрезультатно. Но Яна надеялась, что однажды папа вернётся домой и не хотела переезжать к дальним родственникам, в столицу. Плохонький фотопортрет Коли стоял на тумбочке, рядом с кроватью его дочки, и Яна, проснувшись, смотрела в лицо пропавшего отца.

Солнечным, ветреным утром, мы вместе с Яной пошли к Рыбнице.

– Хороший свет, правда? – спросил я спутницу, покрепче устанавливая мольберт.

– Да, хотя мне оно больше вечером нравится. Рыбница тогда такая, как чёрные рыбьи зубы… И она хочет звёздочки в небе похватать, – ответила Яна и поправила очки.

Я долго молчал, ощущая ком в горле. Руки у меня слегка подрагивали. Это мешало чётко работать кистью.

Прадед Ян и я, Колька и Яна, которая не могла ответить на мой вопрос, когда я спросил почему родители, назвали её именно так: все мы были частичками какой-то загадочной мозаики. Бесконечность жизни. Связь поколений. Отражение бесчисленных предков в нас самих. А мы, такие особенные, и, одновременно, такие похожие на своих и чужих! Странники, бредущие по миру в поисках счастья, хотя счастье может оказаться простым озером, с белёсым туманом. Простым озером у нашего дома… Главнейшие вопросы вдруг получили ответы и мои поиски завершились.

– Всё хотел тебе сказать, что Яна – очень редкое и красивое имя. Ты напишешь ночное озеро сама. Я теперь останусь тут и научу тебя!

Мой взволнованный голос долетел до смущённо смотревшей вдаль девочки. Она улыбнулась и радостно взмахнула своими золотистыми волосами.

Стиль Махоркина

Однажды маленький Ростя Махоркин сломал обе ноги. Дворовые сорванцы забрались в детский садик и устроили соревнование по прыжкам. Трамплином служила серо-голубая, пыльная, и обшарпанная веранда, покрытая шифером. Ростя проиграл. Девятилетний Махоркин приземлился не в песочницу, а на её твёрдый борт. Так называемые друзья убежали, оставив стонущего Ростю в песке. Вскоре Махоркина нашёл сторож и принялся орать на скрутившегося эмбрионом попрыгунчика. Потом старик Палыч почесал лысину, слегка ткнул интервента носком одряхлевшего сапога, прошамкал: «Вот бибизьян» и вызвал скорую.

Махоркин оказался в больнице. Из его ног торчали разные металлические штуки, необходимые для правильного срастания костей. Махоркин воображал себя пробной моделью Терминатора Т-800. Родители принесли отпрыску самые дорогие фломастеры и толстый альбом мелованного картона. Рисование помогло Махоркину терпеть боль и страх, избавиться от ночных кошмаров и пережить скучные «кроватные» будни.

Выйдя из больницы, Ростя не забыл о пользе творчества. Махоркин часто уходил от проблем в особый мирок карандашей 4B, ластиков, сухой пастели, водных красок и сафлорового масла. Ростя изображал на холсте вид из окна, комнату брата, папу и маму, а когда подрос загорелся мечтой написать красотку Люсю из параллельного класса. Пиная кедами беззащитные камешки, Ростя догнал Люсю возле школы и предложил девушке стать его первой натурщицей. Махоркин был хорош собой: высокий широкоплечий шатен с огромными ладонями. Поэтому Люся согласилась. Ростя планировал писать портрет на семейной даче Махоркиных. Художник стеснялся изображать девушку при родителях, и папа с мамой решили, что сын-одиннадцатиклассник уже достаточно взрослый для дачной живописи.

Дачная история была совершенно прелестная. Позирующая Люся оседлала шаткий стул, стреноженный прямо под раскидистой яблоней. Плодонос посадил ещё Леонид Евгеньевич, дед юного живописца. Яблоки – древние символы искушения, застенчиво прятались в буйной траве, окружая босые ноги румяной девушки. Соловушки трелили на ветвях черешни. Пушились на васильковом небосводе быстрые, как детство, облака. Сторожевой пёс Аркадий ласково смотрел в сторону молодых людей своими человеческими глазами. Пахло сеном. Било в нос навозом. Тянуло любовью.

Закончив портрет, Махоркин отёр остатки масла с холста и позвал Люсю. Натурщица с удивлением осмотрела произведение искусства. Огромная яблоня вырастала из небольшой, но искусно написанной женской фигурки. Лицо девицы на портрете почему-то закрывали шесть красных треугольников.

– Ух! – выдохнула Люся и выпятила губу. – Сильная работа!

– Тебе такое нравится? – добродушно спросил Махоркин.

«Нет, как такое может нравится…» – подумала Люся и отчаянно закивала.

Отгуляв школьный выпускной, Махоркин задумался о дипломе художника. Ростя поступил в художественное училище, где отдался искусству целиком. Изумрудные сосны Беловежской пущи, янтарный бамбук Ямайки, цирконовые скалы Карелии, снежная пена Ниагарского водопада и сапфировые воды озера Балатон не могли удовлетворить Махоркина. Талант требовал от своего носителя поиска самых удивительных цветов, существующих в мире. И Махоркин искал! Художник часами работал с палитрой. Казалось, Ростя выкачивал фантастические оттенки из воздуха, как фокусник. Ангельский аквамарин, цвет садового топиария, папирусный зимний, мандариновый солнечного блика и ещё сотни цветов создавались егозистым воображением колориста. Ван Гог, Шагал… Махоркин. Они могли бы стать убедительной троицей лучших мастеров цвета, если бы Махоркин был признан лучшим. Увы! Ростя никогда не считался талантом, даже на своём курсе в «художке».

В училище у Махоркина сразу приключилась проблема. Первокурсника невзлюбил Тимофей Витовтович Адоменас – преподаватель пленэра и основ графики. Махоркин раздражал учителя буквально всем, даже своим странным мольбертом, похожим на щит крестоносца.

– Где объём, Ростислав? – голосил Адоменас, разглядывая рисунок античного бюста, выполненный Махоркиным. – Где, милочек, характер, ась?

«Карась!» – рифмовал в голове Махоркин и сжимал губы от возмущения.

Преподаватель часто «аськал» Махоркина, и в конце третьего курса, истерзанный заниженными оценками Ростя, избил Тимофея Витовтовича этюдом к полотну Тициана «Бегство в Египет».

Разразился скандал. Пристыженный Махоркин извинился перед Тимофеем Витовтовичем, бросил училище и женился на Люсе. Все эти действия не остановили художественное развитие творца. Избавившись от ненавистного Адоменоса, художник-недоучка принялся самообучаться.

Люся, однако, требовала пополнять семейный бюджет. Бездипломный живописец нашёл работу в городском хозяйстве. Учтя навыки Махоркина, коммунальщики выдали Росте несколько вёдер краски, абсолютно новые кисти и советский шпатель.

***

Три недели подряд Махоркин закрашивал надпись. Она дерзко раскидывала буквы по фасаду дома №7 на улице Васнецова. Кто-то писал красным баллончиком на бежевой стене, а коммунальщики уничтожали послание. Но закрашенная надпись возрождалась вновь, словно акриловый феникс. Неуловимый граффитист не сдерживал себя и регулярно сообщал жителям дома о вечной жизни одного из талантливых рок-музыкантов прошлого.

Махоркин работал, не жалея красного, коричневого и серого. Он намешивал самые причудливые оттенки. Каждая буква надписи закрывалась отдельным цветовым пятном. Ростя стоял, широко расставив ноги, и смотрел на своё творение поверх направленной к небу кисти. Художник слышал музыку сфер. Творческий процесс был в разгаре.

В этот момент я проходил мимо, узнал Махоркина и решил поздороваться.

– Ах! Генка! Сколько лет, сколько зим! – обрадовался коммунальщик.

Мы разговорились. Махоркин припомнил наши совместные школьные годы и рассказал о женитьбе на моей однокласснице Люсе.

– Это ты молодчага! Поздравляю! – ответил я Махоркину.

– А ты знаешь, ты заходи к нам в субботу вечерком. Посидим, повспоминаем, – предложил Ростя.

– Генка! Вот совсем не изменился, чертяка, – сказала в субботу Люся. – Мой любимый одноклассник! Чай с тортом будем пить!

На небольшой кухне съёмной хрущёвки Махоркины долго жаловались мне на малую зарплату Рости и скромные доходы Люсиного перспективного бизнеса, зарождавшегося в сфере маникюрных услуг.

– А главное, обидно, – пыхтел Махоркин, размахивая кружкой с чаем. – Я так мечтал выучиться. Если бы не Адоменос… Хотел я его копией Матейки накрыть. Три на три метра холсток. Он бы не выполз… Хотя, если честно, жалею, что тогда не сдержался. Не дело картинами драться. Ну и вот… Крашу стены, Генка. Ну прикинь? Стены!

– Если бы не я, он вообще бы запил. Держит его жена-то, – сообщила Люся.

– Точно, зайчён, – подтвердил Махоркин. – Держит-то!

– Я твоя бусинка?

– Ты моя бусинка, зайчён.

– Художнику нужна муза!

– Ты моя муза, зайчён.

Пока я слушал щебетание Махоркиных меня осенило: я знаю, как помочь Росте.

– У меня есть небезынтересный вариант, – сообщил я голубкам. – Ваш школьный приятель – журналист. Автор популярного медиа. Журналист креативен, и может сделать непризнанный талант признанным.

Через две недели на сайте нашего издания появилась статья под заголовком «Малевич из ЖКХ». Приглашённый мною эксперт красочно описывал цветные квадраты Махоркина, украшавшие стены городских многоэтажек. На самом деле, экспертом был я сам. В статье говорилось о небывалом чувстве цвета и поэзии формы, динамике объёмов и метаконтекстуальности штриха. Я вписал в статью фразочки из отчёта какого-то маститого критика, восхищённого столичной выставкой абстрактного искусства. Стиль Махоркина я назвал «коммунальный абстракционизм».

Маленький обман не смущал меня. Я считал, что ложь во благо существует. Просматривая сцену из сериала «Место встречи изменить нельзя», ту, где Жиглов спорил с Шараповым насчёт облапошивания Кирпича, я всегда становился на сторону Высоцкого-Жиглова. Муровец был готов обмануть ради благородной цели. И я был Жигловым. Я хотел помочь школьному товарищу, несправедливо обиженному преподавателем. Само благородство! И ещё, мне хотелось поставить эксперимент… Попробовать создать чудесное искусство на пустом месте.

Статья имела успех и заинтересовала другие издания. Махоркин начал раздавать интервью, повествуя о своём творчестве. А через пару месяцев, к новому Малевичу потянулись заказчики. Портрет в стиле Махоркина стал желанным предметом в домах нуворишей и даже более изысканной публики.

Ростя продолжал ходить на работу ради имиджа коммунального живописца, хотя суммы гонораров, полученных от заказчиков пёстрых холстов Махоркина, сильно превосходили зарплату трудяги городского хозяйства.

После триумфа коммунальной живописи к нам в редакцию наведался сам Астафей Ромашко – богатый человек, владевший несколькими гостиницами в центре города. Бизнесмен заказал у Махоркина портрет, но консультант по абстрактному искусству назвал стоимость работы моего приятеля «неприлично завышенной». Ромашко интересовался экспертом, из нашей статьи о Махоркине. Пришлось соврать дельцу. Я наплёл небылиц об анонимности редакционного эксперта, недоступного для любых попыток подкупа.

– Вы же поймите, – басил отельер. – Я полотна люблю. Радостно, что у нас в городе такой неожиданный маэстро открылся. Но ведь должны же быть экспертные оценки непредвзятые. Деньжат-то месье Махоркин просит вагон, а может и состав!

– Понимаю, – гундосил я в ответ. – Но Ростислав Махоркин – гений. Заезжайте через лет сто в Лувр. Уверен, Ростислав уже будет там!

Ромашко был недоволен моими ответами и ушёл из нашей приёмной с гневно вальсирующими бровями на квадратном лице.

После ухода бизнесмена меня нашёл Андрей Егорович, наш главред. Он молча погрозил мне пальцем, отхлебнул кофе из чашки с портретом Сальвадора Дали и убежал в свой кабинет.

Через неделю Ромашко вернулся. Он долго тискал и тряс мою потную ладонь, заискивающе пучил селёдочные глазки, скрипел ботинком.

– Вы уж извините меня. Каюсь! Профан! Да ещё и недоверок! Мне тут эксперт, сотрудничающий с Christie’s, подтвердил ценность моего портрета кисти маэстро Махоркина.

– Правда? – мой короткий вопрос наливался и сиял недоверием.

– Эксперт сказал – чудная инвестиция. Я купил портрет очень дешево. Он подорожает втрое! Минимум!

После ухода бизнесмена меня нашёл Андрей Егорович. Он молча показал мне большой палец, отхлебнул кофе из чашки с портретом Сальвадора Дали и убежал в свой кабинет.

Я крепко задумался о художественной экспертизе. Выходило, что любой барсук вроде меня, может объявить творчество живописца-полузнайки великим искусством и с диагнозом согласится настоящий эксперт. А может, этот ромашковский спец всё же дилетант или мошенник? Не знаю. Ещё я думал о лицемерии. Ложь во благо – трудная материя. После казуса Ромашко я, наверное, перестал быть убеждённым жигловцем.