Аугенблик

Нарушив развитие моего представления, Тонечка подошла близко-близко, заглянула своими прекрасными карими глазами в мои глаза, умело выдержала паузу, запустив тем самым процесс моего растворения в них, и тихо, полушепотом прожгла мое сознание короткими фразами:

– У меня сегодня ночью никого не будет дома. Совсем. Пойдем ко мне?

Страх оказаться с еврейской шапочкой на голове и с полу еврейским ребенком на руках среди шумной еврейской толпы, мгновенно растаял. Растаяла свадебная процессия, смолкла флейта. Последними, по типу улыбки Чеширского кота, исчезли, отдельно существующие усы философа Ницше. Освободившееся место в душе заполнила какая-то, доселе неведомая мне, энергия. Ощущение, поразившее меня, походило на резкий порыв ветра, от которого сбивается дыхание и диафрагма зажимает сердце и легкие. Походило, только оно было несравнимо сильнее! По привычке я попытался понять новое чувство, определить, почему оно новое.

Постепенно это понимание образовалось: в мою душу просунулась пахабная сила. Эта сила заполнила мою душу всю. Заполнила и переполнила. Надежно и непререкаемо потекли мысли, и мысли те были глупы и однобоки.

Я мгновенно пролистнул в памяти все наши… порывы души и тела. Не заметив в воспоминаниях и намека на новое чувство, я осознал: новое – это вся, именно ВСЯ ночь с Тонечкой Воробьевой.

До этого у нас с Тонечкой все было как-то наспех, чего-то все время следовало опасаться. Ну, перепихнуться, пусть даже у нее дома и чуть ли не при родителях, ну, учудить срам прямо на столе начальника, выпив перед этим весь его коньяк… ладно. Все это прикольно и в высшей степени, великолепно! Но впервые всю ночь спать с Тонечкой Воробьевой в ее постели! С секретаршей своего начальника! Это было волнительно! Это разжигало во мне такие эмоции предвкушения, такую страсть представления, что у меня сердце застучало в висках и даже в макушке. Сила этой энергии была столь сильна, что, переполнив душу, она напрягла нижнюю часть моего туловища и помутила разум.

Я обхватил Тонечку Воробьеву за тугие ягодицы и притянул ее к себе. Тонечка, заразившись флюидами моего порыва, страстно ответила на мой поцелуй. Я с наслаждением и уже привычно вытянул в себя ее дыхание, на этот раз несколько переусердствовав от внезапного возбуждения. Тонечка испуганно распахнула глаза и попыталась отбиться. В голове мелькнула и тут же умерла глупая мысль: «Тонечку я еще не насиловал никогда…»

– Ну, давай же Динь-Динь! – низким голосом продекламировал я, сделавшись пугающе серьезным.

– Да, Женечка какой-то! – задыхалась Тонечка Воробьева. – Ты давай силы береги к ночи.

Мельком глянув через ее плечо на мониторы, я увидел Эдика, идущего из цеха в направлении мониторки.

– Этот идиот наш идет, – осторожно высвобождал я Тонечку из своих объятий. – Дурак, жить не дает! Ну какого хрена не в свою смену приперся!

* * *

Я подготовился. Купил цветов, бутылку шампанского, коробку конфет, памятных, по прошлому визиту, апельсинов. В назначенное время я царапал палец прожженной кнопкой звонка Тонечкиной квартиры.

Тонечка открыла сразу, как будто все это время ждала моего прихода прямо в прихожей, у глазка.

Хозяйка квартиры была великолепна! Одетая в стильный спортивный костюм, плотно облегающий ее замечательную фигурку, прическа, хотя и не затейливая, но явно специально сделанная, туфли и влажные, сияющие радостью прекрасные карие глаза. Тонечка Воробьева тоже подготовилась. Она галантно приняла цветы, кивнула на кухню, мол, туда все остальное.

* * *

Честно говоря, поначалу мы оба не очень представляли, что делать. Я понимал только одно, приставать прямо сразу к Тонечке не стоит. Мне не хотелось производить впечатление самца, которому от самки требуется только одно!.. Предполагая эту некоторую скованность с самого начала, я специально затянул свой визит, чтобы до ночи оставалось немного времени.

Я очень быстро пожалел, что не пришел раньше. Меня всегда радовало то, что моя подруга очень легкий человек во всех отношениях, с ней всегда несложно веси беседу практически на любую тему. Причем, она и сама прекрасно могла задавать интересные темы, затягивать в них, возбуждать желание участвовать в разговоре.

Тонечка смущенно и совсем по-женски оправдывалась в том, что в ванной капающий кран, что никак не получается заменить кнопку звонка, жаловалась еще на что-то… Я обещал посмотреть в следующий раз, если он, этот следующий раз будет. В общем, все самое обычное.

Мы смотрели телевизор (почему-то в основном мультики), с ногами забравшись на диван, и много, много, много разговаривали. Тонечка рассказывала про национальные особенности еврейской жизни в прошлом и настоящем, про то, как ездила в Израиль хоронить полезного родственника, и про многое другое. Я с реальным интересом слушал.

В основном говорила Тонечка. Меня это вполне устраивало. Я рассказывал про то, как скучал без нее (беззастенчиво увеличивая значимость своих чувств), как случайно связался по радиостанции с ее соплеменником, хотя и не евреем вовсе, как разыгрывались страсти по поводу Димы-Фантомаса, про мадемуазель Лили…

Мы ходили гулять в парк, да и просто по городу. Нам было хорошо. Нам было как-то необычно хорошо! Тонечка тоже признавалась, что она испытывает что-то новое и очень волнующее.

Поздним вечером мы накрыли небольшой столик, зажгли свечи. Помимо моей бутылки шампанского, на нем красовалась знакомая пузатая, черного стекла. Тонечка с гордостью говорила, что достала ее с огромным трудом и специально для меня. Несколько традиционных национальных закусок, все как-то необычно называются, имеют свою историю, в которую Тонечка умело меня погружала. Правда, я запомнил только одно слово: «Цимес», и то только потому, что оно ассоциировалось с бутылочным«Camus».

* * *

Мы мыли друг друга в Тонечкиной ванной. Тонечка предстала во всей своей женской красоте, которая раньше мне была доступна не полностью. Я изнывал от желания, но старался этого не показывать. Тонечка тоже волновалась. Это было совершенно очевидно. И, не смотря на постоянную легкую улыбку, с которой она смотрела на меня, во всех ее движениях понималась какая-то торжественная серьезность и уверенность в правильности всего происходящего.

Я не хулиганил. Я был нежен и очень аккуратен. Я понимал, пусть хотя бы только на сегодняшний вечер и на последующую за ним ночь Тонечка Воробьева – моя невеста, а ночь эта, несмотря ни на что – наша первая настоящая брачная ночь.

И вот мы в постели. Три подсвечника, расставленные в разных местах дают неровный пляшущий загадочный свет. Свечи потрескивают, наполняют комнату возбуждающим запахом горячего парафина. Ненужное одеяло скомкано и сброшено на пол. Я нежно и очень осторожно ласкаю Тонечку и настолько медленно продвигаюсь к самому главному, к самому желанному, что Тонечка заводится не на шутку. Серьезность пропадает, хочется несерьезного и много!

– А-я-я-я-я-й! Прия-я-тненько! – Высказывается Тонечка. – А-я-я-я-я-й, сейчас… сейчас же я кончу. А-я-я-я-я-й!.. Женечка, милый, подожди…

Последние слова странно выражают не восторг наслаждения, а, больше, удивление и растерянность.

– Все, не могу больше, – тяжело выдыхает Тонечка и тянет меня на себя.

Я тоже больше не могу. Внизу моего живота разливается уже неприятная тяжесть, требующая немедленной разрядки.

И я вхожу в Тонечку сразу и до конца. Это происходит очень легко. Тонечка подается мне навстречу, слегка дрожит.

– А-а-а-ах! – тянет моя партнерша.

Мы замираем. Мы не двигаемся. Мы наслаждаемся покоем. Мы уже – единое целое. Мы смотрим друг другу в глаза. Наши глаза совсем близко! Мы – единое целое.

Я спрашиваю мою партнершу:

– Ну что, моя ненаглядная, начнем?

Это моя особенность, это моя слабость задавать такой вопрос. Девушкам не совсем нравится на него отвечать. Это застает их врасплох. А я конкретизирую их согласие, заставляя его озвучить.

– Ага, – отвечает Тонечка, не очень понимая, что отвечает. – Давай.

И мы начали.

Ничего подобного до этого у нас не было. Мы никуда не торопились, мы никого не опасались, мы растворялись друг в друге и друг от друга освобождались. Тонечка отдавалась так, что я серьезно опасался за ее, а больше за свою голову.

«Но ведь так же не бывает!» – думал я.

– Но ведь так же не бывает! – в перерывах стонала Тонечка.

Была глубокая ночь. Мы пили шампанское и коньяк… коньяк и шампанское. По очереди. Пьянели от алкоголя и трезвели от любви.

Потом мы долго разговаривали. И не было в наших разговорах ни пошлости, ни грубости. Нежность и доброта, сложное и простое, умное и глупое, смешное и серьезное. Мы познавали друг друга с необычных сторон, мы открывались друг другу заново и ни разу не разочаровались в этих новых открытиях. Потом снова и снова воссоединялись в одно целое, и снова и снова разум покидал нас и уплывал куда-то, превращаясь в точку, не имеющую размеров.

– Все! Не могу больше, – томно сдалась Тонечка, – умру сейчас…

Я, собрав все свои последние силы, на дрожащих руках отнес Тонечку в ванную. И снова мы мыли друг друга, уже почти не возбуждаясь…

А потом мы долго лежали молча. Разговаривать не было ни сил, ни желания.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Лето, как я уже заметил Тонечке, было не свежо. Мало того, оно становилось капризным и все чаще «хныкало» дождями. В один из таких дней Тонечка задержалась. Иногда Исаев забирал ее домой, иногда Лешка развозил девчонок по домам один, без него. Конечно, сначала забрасывал домой Тонечку. Куда потом уезжал со своей прекрасной Еленой, было не моего ума дело. В этот раз он был занят делами, и Тонечка Воробьева осталась без колес.

Несильный, но противный дождик, да еще и с холодным ветром, навевал уныние. Я уговорил мою еврейскую подругу задержаться и переждать дождь.

Коли за стеной не было. Его не было вообще. Никто не знал, почему он не вышел на работу. Никакого оправдательного звонка, ничего!

Дождь был мне на руку – Тонечка могла оставаться со мной долго. Несмотря на безопасность, которую нам подарил Колин прогул, мы не кинулись в объятья друг к другу, как только остались одни, понимая, что наша близость никуда не денется. Мы стали ценить другие качества друг в друге и также по-другому, более серьезно, что ли, друг к другу относиться. Мы много разговаривали, с ностальгической улыбкой вспоминали наши «подвиги», смеялись над этим. Странное дело! Ведь прошло совсем немного времени, а у нас обоих уже было прошлое. Совместное прошлое, и нам обоим казалось, что первая наша встреча произошла очень и очень давно! Хотелось разнообразия, новизны, и мы оба прекрасно это понимали.

До сих пор я упоминал, только о первом и втором этажах нашего здания, но на самом деле всего их было четыре. Два верхних пока не использовались. Там царила разруха, повсюду валялся различный хлам. Я там бывал часто. Сначала чисто для исследовательского интереса, но, после того, как через чердак на четвертый этаж забрались два бомжа и чуть не устроили пожар, Исаев распорядился при обходе проверять всё здание. Я подумывал под каким-нибудь предлогом затащить мою азартную подругу туда, но там царило такое безобразие, что эту мысль, правда, до конца не выброшенную из моей изобретательной головы, я пока оставлял в резерве.

Мы сидели в Исаевском кабинете, пили чай с маленькими пирожными (такими же, как тогда, в комнате Тонечки, когда я в первый раз очень удачно посетил ее под предлогом сломанного телефона).

Тонечка спросила про верхние этажи. Я сказал, что бываю там часто. Сначала я хотел рассказать ей о том, что ничего интересного там нет, но передумал. Мне не хотелась терять тот резерв, который я оставлял в этой своей, изобретательной голове. На всякий случай я все-таки предложил ей экскурсию в «туда». На Тонечкином лице на секунду образовался интерес, но его сразу сменил испуг.

– Стра-а-а-шно там! – протянула она. – Там, наверное, витает дух Лилианы Владимировны!

– И Фантомаса! – закончил я.

– Да ну тебя, Женька! – захныкала Тонечка. – Любишь ты страху нагнать.

– Ничего не бойся, радость моя, я же тебя всегда спасу и защищу!

– Я знаю, – с небольшим оттенком грусти согласилась моя славная подруга.

– Пойдем к Ленке в гости сходим, – беззаботно предложил я.

– В смысле? – не поняла Тонечка.

– Ну… я имею в виду в лабораторию.

– Зачем это тебе? – недоумевала Тонечка, почему-то не понимая моих истинных намерений.

– Ну… – подсказывал я, – догадайся с трех раз!

Тонечка опустила глазки, очень умело изображая застенчивость, прекрасно понимая, как это меня возбуждает, и тихо проговорила:

– А чего не как обычно, чего… не у тебя?

– Ну, не знаю… – разыгрывал я свою партию, – так, захотелось.

– А ты не будешь представлять, что… Трахаешь Леночку?

«Ах ты, чертовка проницательная!» – восхитился я про себя, понимая, что действительно элемент этого представления в моей голове имел место, но сказал другое:

– Тонечка, радость моя, современной девушке не следует быть такой ревнивой. У меня и в мыслях этого не было! Ну, не хочешь, пойдем ко мне.

– Ну ладно, – самоуговорилась Тонечка, голосом выдавая свое, уже напряженное желание.

Несмотря на то, что никто нам не мог помешать, мы, с какой-то осторожностью отперли лабораторию и вошли внутрь.

На окнах лаборатории не было никаких занавесок. В отличии от кабинета Исаева, окна лаборатории выходили на хорошо освещенную площадку. Мощные заводские фонари давали так много света, что включать электричество не было нужды…

…Тонечка, прижатая к холодному шкафу с реактивами, тихонько охала и стонала. Я совершал мощные толчки, потеряв всякую осторожность. Тяжеленный металлический шкаф раскачивался, входя в резонанс с нашими развратно-поступательными движениями. Стеклянные колбы, пробирки, реторты всех мастей и различных калибров испуганно позвякивали, тонко, как бы жалуясь друг другу на такое вопиющее вмешательство в их, доселе абсолютное спокойствие. Разносящимися по всей заводской территории мощными гудками, за окном, подпевал им завсегдатай наших ночных оргий маневровый тепловоз. Когда на поворотах железнодорожных путей, сильный свет его фары забирался к нам в помещение, я с возбуждающим удовольствием заглядывал в бессмысленные и прекрасные Тонечкины глаза и «воровал» тайно от нее отражение великого наслаждения, которое испытывала моя неутомимая партнерша. Я попробовал представить, что передо мной Леночка-лаборанточка… но, какое там! Всю мою душу заполняла моя прекрасная еврейка Тонечка Воробьева. И когда представление о Леночке-лаборанточке полностью исчезло из моего сознания, щекочущее, как при температурном ознобе чувство во всем теле, сконцентрировалось внизу моего живота в тугой комок и выстрелило в Тонечку с такой энергией, что я не сдержал стона.

– Ай, бля-а-а-а-Ть! – дрожащим голосом закричала Тонечка, и стенки ее влагалища стали резко сокращаться с той же частотой что и мой инструмент, но в разные с ним временные точки. Мне показалось, что я на мгновение потерял сознание. Очнулся от боли. Тонечка, просунув руки под мою рубашку, по-кошачьи поочередно жамкала своими лапками мою спину, впиваясь в кожу острыми ноготочками. И когда в звонком хоре стеклянного позвякивания все закончилось, мощным басовым аккордом маневровый тепловоз поставил точку в этой безумной симфонии.

После нашего с Тонечкой путешествия в Лабораторию, ко мне зашел Лешка. Он принес длинный светодиодный тормозной сигнал от своей «Волги».

– Жень, посмотришь? – спросил он. – Половина лампочек не горит.

– Да не вопрос, – с удовольствием согласился я. Мне нравилось копаться в таких простых устройствах. – Сколько ты еще будешь здесь?

– Часа полтора, два.

– Через полчаса сделаю.

– Иди ты! – удивился он.

Я знал причину частых поломок китайских изделий тех времен. Отдельные светодиоды придется заменить. В моем многофункциональном шкафу валялась неисправная Новогодняя гирлянда, в которой рабочих светодиодов хватило бы на пять Лешкиных тормозных сигналов.

Лешка сидел и не уходил. Я чувствовал, что он хочет что-то мне сказать и не про лампочки, но никак не может решиться.

– Леш, – спокойно начал я, решив ему помочь, – ты ведь не из-за фонаря пришел.

– Не только… Жень, знаешь чего, ленка на вас с Антониной жалуется.

– Да? – искренне не понимал я. – Чего же мы такого сделали-то?

– Черт возьми, – засмущался правильный Лешка, – даже говорить неудобно…

– Да что случилось-то? – допытывался я.

– Ленка пришла на работу, а в шкафу пузырьки с ее порошками валяются перевернутые. Один реактив очень дорогой. Она кисточкой для бровей порошок собирала. Я же понимаю, отчего шкаф трясся! Вы с Антониной давайте поосторожней, как-нибудь.

Странное дело, но перед Лешкой мне сделалось стыдно, и стоял я перед ним совсем беззащитным и по-дурацки улыбался.

– Лешка, – начал оправдываться я, – блин горелый, так неудобно, честное слово… А что делать-то? Реактив еще остался?

– Да осталось немного. Ленка сэкономит до следующей партии. Но вы все-таки…

– Леша, – я Лене обязан буду. И за Тоню извиняюсь.

– Ладно, проехали, – закончил Лешка.

«Наверное, у Лешки с Леной действительно все хорошо, – подумал я. – По крайней мере, он, хоть сам этого и не замечает, может выступать в роли посредника между мной и ей».

Я полез за гирляндой и паяльником. В многофункциональный полез шкаф.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Тонечка позвонила ко мне в мониторку буквально перед окончанием смены. Михаил уже пришел, сидел на диване.

– Женька, – услышал я капризные нотки в ее голосе, – я соскучилась! – Приходи, а?

– Да! – бросил я в трубку. – Да, партайгеноссе Борман!

Тонечка помолчала и осторожно предположила:

– Ты не один.

– Да! – ответил я, почти по-Штирлицки показав пальцем наверх.

Михаил это понял по-своему. Он думал, что звонит шеф.

– Да, партайгеноссе Борман, я не один, но это поправимо.

Последние мои слова, конечно, адресовались Михаилу. При этом я показал пальцами, идущие в направлении двери ноги.

– Эко у вас! – прошептал он, все понял и сразу вышел.

Когда я в окно увидел его на улице в курилке, продолжил разговор с Тонечкой.

– Все, радость моя, опасность миновала.

– Ага, – неопределенно ответила моя собеседница и замолчала, – мяч был на моей стороне.

– А скажи пожалуйста, милая моя… Кэт, – продолжал я тему знаменитого фильма «Семнадцать мгновений весны», – а куда ты деваешь своих родственников?

– А об этом, Штирлиц, – подыграла моя телефонная Тонечка-Кэт-Борман мы поговорим в следующий раз. Ну Женька, приходи. Тогда и узнаешь.

– Ты меня интригуешь все больше и больше. Конечно, приду!

– Приходи скорее, – не скрывая эмоций, попросила Тонечка. – Приходи прям сразу. Придешь?

– Ну… я не знаю, – безапелляционно согласился я.

– Вот и славно! Трам-пам-пам! – обрадовалась она.

Я шел вдоль Тонечкиной девятиэтажки к ее предпоследнему подъезду. И я увидел ее, торопливо выбегающую из подъезда мне навстречу. Ничего не говоря, она схватила меня за руку, и потащила почему-то в обратную сторону.

– Пойдем! Пойдем скорее!

Из окон Тонечкиной квартиры подъезды просматривались. Я понял, что моя милая заговорщица не хотела свидетелей нашей встречи.

– Куда ты меня тащишь? – почти смеялся я.

– Сейчас узнаешь, – серьезным тоном ответила она, слегка запыхавшись.

Тонечка тянула меня к соседнему подъезду.

Оказавшись в его прелой прохладе, мы перевели дух. Тонечка прижала меня к дверям лифта и впилась в мои губы своими.

– Ты что, радость моя, – испугался я, – увидит же кто…

– Не увидят, – прошептала она, – через мое плечо, нажимая на огонек кнопки.

Хитрая дверь лифта открылась сразу – лифт стоял на первом этаже, и мы буквально ввалились внутрь. Тонечка взвизгнула, я с трудом удержал ее от падения.

– Ты что? – повторил вопрос я. – Подожди… мы… мы что в лифте трахаться будем?

– Нет, не в лифте, – скороговоркой произнесла она, нажимая кнопку, совсем не глядя на панель.

Дверь лифта закрылась, мы поехали вверх. Огромные Тонечкины глаза были очень близко, и я уже начинал терять самообладание. Долгий поцелуй не дал нам понять, что дверь открылась, подождала немного и закрылась снова. На секунду свет стал совсем тусклый. Это отрезвило нас. Тонечка протянула руку к панели, но какой-то житель этого подъезда нас опередил. Лифт поехал вниз.

– Эй, куда! – тревожно воскликнула она.

Пришлось вмешаться мне. Я быстро нажал кнопку «стоп», но впопыхах попал и на кнопку «вызов». Лифт остановился.

– Какой? Какой этаж? – спросил я, – сейчас диспетчер заговорит!

Тонечка нажала нужную кнопку, и лифт снова поехал вверх. Мы успели выскочить на лестничную площадку, когда за нами раздалось искаженное: «Слушаю! Слушаю Вас! Что у вас случилось?»

Тонечка с озорством победителя показала закрывающейся двери поднятый средний палец и, с восторгом превосходства, произнесла:

– Shut your fucking ass!2

Оказавшись в прихожей незнакомой квартиры, я полностью доверился своей еврейской прелестнице.

– Это квартира Ани… моей сестры – тихо проговорила Тонечка и, густо покраснев, опустила глаза.

В однокомнатной советской квартире не было никакой отдельной спальни. У противоположной от окна стены, в углу, довольно скромно обставленной комнаты, располагалась неширокая тахта. Я сразу догадался – здесь спит Анечка. С возникновением этого понимания у меня тупыми биениями несильно заболело в висках.

Мы с Тонечкой лежали в постели ее сестры, в которую забрались сразу же, не меняя простыни. Я вдыхал воздух, который нес в себе странную смесь запахов и с непривычным удовольствием сознавал, что в этих ароматах для меня уже живет Анечка – загадочная (пока еще) Тонечкина сестра-близняшка. Это очень сильно возбуждало меня, мешало думать.

– Тонечка, безобидным тоном спросил я, – это, наверное, очень удобно иметь сестренку-близняшку. Столько открывается возможностей!

– О, да! – с озорством в голосе согласилась моя подруга. – Мы в детстве иногда этим пользовались.

Я осторожно приучал Тонечку к теме ее сестры, прощупывая позволительную степень в отношении Анечки. Кроме того, я хотел знать отличия в характерах сестер.

– Представляю! – показал я понимание такого преимущества. – Ну, школа там, а может быть и еще что-нибудь… Иметь одинаковую внешность и одинаковую фамилию – это круто!

Слова «что-нибудь» я постарался произнести с еле заметной неопределенностью. Осознанной неопределенностью. При этом я кончиком пальца обрисовывал Тоничкено лицо, и, как бы случайно и почти незаметно, касался своим предплечьем ее, уже отвердевших сосков.

Тонечка ответила не сразу – посаженным мною семенам для пророста требовалось время.

– Аня не Воробева, – с веселыми искорками в глазах, поменяв тему, сообщила Тонечка, – у нее другая фамилия.

– Она замужем побывала? – удивился я.

– Не-а. А зачем тебе это?

– Не знаю… незачем, наверное. Интересно просто.

– В нашей семье, – продолжала просвещать меня Тонечка, – Воробьева только я!

– Вот как? – начал я, но она перебила меня.

– Не думай, замужем я не была.

– Так. Это очень интересно! И как так получается?

– Да ничего необычного, – немного посерьезнела моя еврейская подруга. – Это невеселая история…

Я немного помолчал:

– Ты меня заинтриговала. Колись давай.

Тонечка тоже немного помолчала, собираясь с мыслями или решаясь.

– Я поменяла свою фамилию… я одна поменяла. Если тебе интересно, скажу… У Ани фамилия Аугенблик.

– Как красиво! – протянул я, действительно восхитившись некоторой музыкальностью слова. – Красиво и… почему-то знакомо. А что это означает?

– Фигушки! Не скажу, – завредничала Тонечка.

– Ну и ладно, – плохо играя равнодушие «обиделся» я. – Я же все равно узнаю.

– Конечно узнаешь, не сомневаюсь, – спокойно ответила она. – Хочешь подсказку?

– Конечно хочу! – показал я свой интерес.

– В немецком посмотри, так проще будет.

Я немного подумал. Ничего на ум не пришло.

– Я французский учил, – в последний раз попробовал я сломить Тонечкину упрямость.

– Я знаю, ты говорил, – проявила неосторожность Тонечка.

Я сразу схватился за это ее воспоминание:

– Да, говорил. И даже помню когда!

Изобразив двумя пальцами шагающего человечка, я отправил его в путь по Тонечкиному плечу. Путь был неблизким, но и конечный пункт был все желаннее и желаннее.

– Ай-я-я-яй! Приятненько! Ай-я-я-я-яй! – сощурившись, тонко, по-детски пропела моя прелестница.

Человечек целенаправленно шагал вперед.

– А он хочет знать прямо сейчас, – продолжал я эту незатейливую игру.

Моя несговорчивая подруга замолчала. Человечек приблизился к намеченной цели. Тонечка неровно задышала и слегка раздвинула ноги. Человечек добрался до нужного места и остановился.