Мистика совершенного спасения

А новое рождение? О, здесь синергисты совершают интеллектуальное харакири, пытаясь объяснить, как мертвый дух может содействовать собственному воскрешению! Как Лазарь, четыре дня пролежавший в гробу, уже смердящий от разложения, мог бы "сотрудничать" с Христом в акте своего воскрешения? "Лазарь, иди вон!" – повелел Господь, и мертвец вышел. Не потому, что решил выйти, не потому, что приложил усилие, но потому, что творческое Слово вдохнуло в него жизнь, которой не было.

Синергия не просто бесплодна – она богопротивна в самой своей сущности. Ибо что утверждает это учение? Что ветхий человек, тот самый, который должен умереть и быть погребенным со Христом, может и должен участвовать в собственном спасении. Что падшее ego, источник всех грехов и корень всякого зла, способно возвысить себя к святости. Что самость, жаждущая автономии со времен Эдема, может стать соработником Божиим в деле собственного преображения.

Но это не спасение – это религиозная игра, где ветхий человек наряжается в одежды благочестия и разыгрывает спектакль духовного совершенствования. Подобно тому, как в ролевой игре можно выбрать класс воина, мага или жреца, так в религиозной игре синергизма человек выбирает роль подвижника, мистика, аскета – но остается тем же самым ветхим Адамом, только теперь с религиозным гримом на лице.

Он постится – но это его плоть укрощает свою плоть. Он молится – но это его душа беседует сама с собой, проецируя свои фантазии на небеса. Он творит милостыню – но это его ego наслаждается образом себя как благодетеля. Он кается – но это его самость бичует себя, чтобы потом восстать еще более гордой своим смирением. Он стремится к святости – но это все то же стремление быть "как боги", только теперь через религиозное совершенство.

Церковь переполнена этими актерами духовной драмы, искренне верящими, что их представление имеет онтологическую ценность. Они не виноваты – Бог не дает им возрождения по Своему суверенному определению. Но именно отсюда проистекает то плачевное состояние христианства, которое мы наблюдаем: вместо новых творений – старые твари в религиозных костюмах, вместо воскресших мертвецов – гальванизированные трупы, дергающиеся от электрических разрядов благочестивых упражнений.

И как сладостна эта игра для падшей души! Как приятно чувствовать себя соработником Божиим, как льстит самолюбию мысль о собственном вкладе в дело спасения! Человек сохраняет свою автономию, свое достоинство, свою значимость. Он не умирает полностью, не признает своего абсолютного бессилия, не отрекается от последних претензий на самостоятельность. Синергия позволяет ему оставаться богом своей маленькой вселенной, только теперь этот бог "смиренно" сотрудничает с большим Богом.

Отсюда рождается то язычество в христианских одеждах, которое так услаждает человеческую душу. Весь этот театр абсурда с выкапыванием костей мертвых для их поклонения, с накоплением благодати в иконах, с ежедневным воплощением Христа в хлебе и вине – все это логическое продолжение синергической иллюзии. Если человек – соработник в спасении, то он должен что-то делать, чем-то манипулировать, что-то контролировать. И вот он создает целую индустрию священных действий, магических ритуалов, сакральных предметов.

Вместо простого воспоминания о Голгофе – лабиринт литургических хитросплетений. Вместо молитвы сердца – механика правильных жестов и формул. Христос становится пленником хлеба и вина, благодать – содержимым мощевиков, Святой Дух – функцией правильного миропомазания. И человек, великий кукловод этого религиозного театра, дергает за ниточки таинств, заставляя Бога спускаться на алтарь по его команде.

"Причащается раб Божий во оставление грехов и в жизнь вечную" – провозглашает священник, помещая "тело Христово" в рот причастника. Но спроси этого реципиента Бога в очередном телесном воплощении через минуту: спасен ли ты? И он ответит: нет, еще не спасен, еще нужно бороться со страстями, еще нужно очищаться, еще нужно трудиться. Он съел Бога целиком – с телом, душой, божеством, человечеством – но остался тем же самым грешником, только теперь с Богом в желудке.

Так человеческая гордыня, не желающая умереть полностью, создает религию, где можно играть в спасение, не спасаясь; где можно изображать святость, оставаясь грешником; где можно "есть Бога", не преображаясь; где можно быть христианином, не умирая для себя и не воскресая во Христе. И эта игра будет продолжаться, пока Бог по Своей суверенной воле не разрушит театральные декорации и не явит подлинную реальность: что спасение – от Него, через Него и для Него, и человеку остается только принять этот дар пустыми руками веры или отвергнуть его в безумии самодостаточности.

Величественная архитектура спасения

Послание к Римлянам – этот непревзойденный шедевр сотериологической мысли, эта кафедральная симфония божественного откровения – от первой строки до последнего славословия представляет собой торжественный гимн монергизма, где каждая нота звучит о суверенном, одностороннем, необратимом действии Триединого Бога в спасении падшего человечества. Подобно тому, как архитектор возводит собор, где каждый камень занимает предназначенное место, каждая арка несет свою нагрузку, каждый витраж пропускает отмеренный свет, так апостол Павел выстраивает непоколебимое здание учения о спасении, где не остается места для человеческой заслуги, человеческого содействия, человеческой инициативы.

Жертва Христа встает перед нами не как предложение, ожидающее принятия, не как возможность, требующая реализации, но как совершенное, завершенное, окончательное действие, раз и навсегда решившее проблему греха. "Единократно вознесенная жертва" – не просто историческое событие на холме Голгофы, но онтологический разрыв в ткани мироздания, через который излилась искупительная кровь, омывшая грехи не потенциально, но актуально, не условно, но абсолютно. Христос не открыл дверь спасения для желающих войти – Он вынес из горящего дома тех, кого Отец дал Ему, не спрашивая их согласия, не дожидаясь их пробуждения.

Оправдание является вторым актом этой божественной драмы – мгновенным, как удар молнии, окончательным, как приговор верховного суда, необратимым, как смерть. В тот момент, когда божественный вердикт провозглашает грешника праведным, происходит юридическое чудо, не имеющее аналогов в человеческом правосудии: виновный объявляется невиновным не на основании исправления, не в надежде на будущее улучшение, но исключительно на основании чужой праведности, вмененной ему как собственная. И Писание не знает такого понятия, как отмена оправдания, потеря оправдания, условное оправдание – ибо Бог не человек, чтобы раскаиваться, и не сын человеческий, чтобы изменяться.

Но оправдание – лишь прелюдия к главному таинству: смерти ветхого человека и рождению нового творения. Здесь монергизм достигает своего апогея, своей ослепительной вершины. Ветхий Адам не исправляется, не улучшается, не эволюционирует – он умирает, погребается, уничтожается в водах крещения. И эта смерть не метафорическая, не символическая, но реальная в духовном измерении, окончательная в божественной перспективе. Человек не убивает в себе ветхого человека – это онтологическое самоубийство невозможно. Бог умерщвляет его Своей суверенной силой, погребает его со Христом в подобии смерти Его.

И тут же, в том же мгновении божественного действия, рождается новое творение – не реанимированный труп, не оживленная мумия, но существо иной природы, иного качества, иной судьбы. Это рождение свыше не есть результат человеческого решения принять Христа – какое решение может принять мертвец? Это творческий акт Всемогущего, вызывающий из небытия новую жизнь, как в начале Он вызвал свет из тьмы, порядок из хаоса, бытие из ничто.

Вселение и водительство Духа Святого венчает это чудо спасения. Дух не приглашается, не призывается, не умоляется войти – Он вселяется как Владыка в Свое владение, как хозяин в Свой дом, как царь на Свой престол. И отныне Он ведет, направляет, движет новым человеком не как советник, предлагающий варианты, но как кормчий, держащий руль, как возница, правящий колесницей, как ветер, наполняющий паруса и несущий корабль к предназначенной гавани.

И как финальный аккорд этой божественной симфонии, как замковый камень этой богословской арки, как печать на этом завете вечности звучит учение о предопределении – то учение, которое раз и навсегда исключает даже тень мысли о том, что что-либо в спасении зависит от человека или что человек может потерять дарованное ему спасение.

Ибо кого Он предузнал в глубинах предвечности, когда еще не было ни звезд на небе, ни песка в море, тех предопределил к славному уделу сынов Божиих. И кого предопределил до основания мира, тех призвал в потоке времени неодолимым зовом благодати. И кого призвал из тьмы в чудный Свой свет, тех оправдал единократным и вечным вердиктом небесного правосудия. А кого оправдал, облекши в ризы Христовой праведности, тех и прославил – не в туманном будущем, но в божественном "уже", где конец известен от начала, где обетование равносильно исполнению, где слово Божие не возвращается тщетным.

И вот апостол, достигнув этой головокружительной высоты откровения, провозглашает победный гимн, который звучит через века как труба архангела, как глас многих вод: "Что же отлучит нас от любви Христовой?" И далее следует каталог всех мыслимых и немыслимых угроз – ни смертные муки, ни жизненные соблазны, ни ангельские силы, ни демонские полчища, ни настоящие скорби, ни будущие искушения, ни высота экстатических видений, ни глубина отчаяния и богооставленности, ни какая иная тварь во всей вселенной – ничто, абсолютно ничто не имеет силы разорвать те узы, которыми Вечная Любовь связала избранных со Христом Иисусом.

Это не поэтическое преувеличение взволнованной души, не риторический прием для усиления эффекта – это онтологическая невозможность, метафизический абсурд, логическое противоречие. Как может тварь отменить решение Творца? Как может временное упразднить вечное? Как может конечная воля преодолеть бесконечную? Избранные удерживаются в руке Божией не силой своей веры, но силой Его верности; не крепостью своей любви, но крепостью Его любви; не постоянством своего исповедания, но постоянством Его обетования.

Где же здесь место для синергии, для сотрудничества, для человеческого вклада? Где та щель, через которую человеческая воля могла бы протиснуться в это здание божественного домостроительства? Её нет и быть не может! От первого стиха, провозглашающего Павла рабом Иисуса Христа, призванным апостолом, избранным для благовестия, до последнего славословия Тому, Кто может утвердить верующих по благовестию, – всё Послание к Римлянам есть декларация абсолютного божественного монергизма.

Человек предстает здесь не соработником, но материалом; не художником, но холстом; не скульптором, но глиной. И в этом – не унижение человеческого достоинства, но его подлинное возвышение. Ибо что может быть выше, чем стать предметом творческого действия Всемогущего? Что может быть славнее, чем быть избранным прежде создания мира? Что может быть надежнее, чем покоиться в руках Того, Кто держит вселенную словом силы Своей?

Послание к Римлянам не оставляет камня на камне от здания человеческой религиозности, где спасение – совместное предприятие Бога и человека. Оно взрывает фундамент синергических спекуляций, сокрушает стены пелагианских построений, обрушивает кровлю арминианских компромиссов. И на расчищенном месте воздвигает нерушимый монумент божественной благодати – sola gratia, sola fide, solus Christus, soli Deo gloria!

Это богословие не есть новшество дерзкого ума или плод модернистского своеволия. Нет! Это вечное учение, текущее подобно подземной реке через все века церковной истории, исповедуемое от апостольских дней теми, чьи имена начертаны золотыми буквами в анналах христианства. Соборы, подобно громовым раскатам, провозглашали эту истину; святые отцы, как светильники во тьме, несли ее через бури ересей; учителя Церкви, словно искусные зодчие, выстраивали из нее непоколебимые башни богословия.

От Климента Римского, преемника апостольского престола, чье послание к Коринфянам дышит духом божественного избрания, до последних дней единой, неразделенной Церкви одиннадцатого столетия – все истинные глашатаи Евангелия провозглашали монергизм спасения. И вот парадокс, способный смутить современного православного: многие из этих светочей веры почитаются в восточных святцах, их память празднуется, их иконы лобызаются, их мощам поклоняются – но их учение отвергается как "западное заблуждение"!

Киприан Карфагенский, блаженный Августин Гиппонский, папа Лев Великий, защитник православия против монофизитской ереси, чьи томосы восточная церковь принимает как образец правой веры, исповедовал то же учение о монергизме, Григорий Великий – Двоеслов, чьи "Беседы о жизни италийских отцов" читаются в православных монастырях как душеполезное чтение, проповедовал предопределение с такой силой, что его называли "Августином на папском престоле". Амвросий Медиоланский, крестивший великого Августина, сам был герольдом божественного избрания. Иероним Стридонский, переводчик Вульгаты, аскет и подвижник, чьи творения о монашеской жизни вдохновляют восточных иноков, не сомневался в истине предопределения. Даже Проспер Аквитанский и Фульгенций Руспийский – эти неутомимые защитники августиновского богословия – имеют свое место в православном календаре, хотя их сочинения остаются неизвестными русскому читателю, словно спрятанные под спудом из страха, что они могут поколебать синергическое благодушие.

А соборы! О, какое величественное зрелище являют эти священные ассамблеи, собиравшиеся во имя истины против пелагианской заразы! Синод в Карфагене 411 года, где впервые прозвучал набат тревоги. Иерусалимский синод и Диоспольский собор 415 года – последний, к стыду восточного христианства, поначалу оправдавший Пелагия, обманутый его лукавыми уловками, но лишь чтобы яснее обнаружилась его ересь. Карфагенский и Милевский соборы 416 года, подобно двум мечам, разящим гидру лжеучения. Римский синод под председательством папы Зосимы – сначала колеблющийся, затем решительный в осуждении. Великий Карфагенский собор 418 года, принявший те антипелагианские каноны, которые стали оплотом православной сотериологии на века.

Третий Вселенский собор в Эфесе 431 года, который, хотя и был созван против Нестория, не преминул подтвердить осуждение пелагианства, засвидетельствовав единство вселенской Церкви в вопросе о природе благодати и спасения. И наконец, Второй Оранжский собор 529 года – последний аккорд антипелагианской симфонии, окончательно запечатлевший августиновское учение о благодати в соборных определениях, провозгласивший абсолютную необходимость божественного действия для начала веры и закрывший всякую лазейку для проникновения яда полупелагианства в учение Церкви. Примечательно, что почти все эти соборы происходили на Западе империи – там, где богословская мысль не боялась излагать истины Писания в их логическом завершении, где не прятались за туманом апофатики от ясных утверждений апостола Павла.

Даже митрополит Макарий Булгаков, столп православного академического богословия, в своем монументальном труде "Руководство к изучению христианского, православно-догматического богословия" вынужден признать авторитет этих святых мужей и соборов. Но какая ирония! Признавая их святость, православие отвергает их учение. Поклоняясь их мощам, попирает их богословие. Празднуя их память, предает забвению их свидетельство.

Но истина не зависит от того, принимает ли ее Восток или Запад, исповедует ли Константинополь или Рим. Дело не в конфессиональных границах, не в юрисдикциях патриархатов, не в исторических традициях отдельных поместных церквей. Дело в каждой отдельной душе, которую Бог в Своей суверенной воле призывает к познанию истинного Евангелия. Ибо где нет божественного действия, там даже самое чистое проповедание падает на каменистую почву невосприимчивых сердец. И напротив – даже в недрах еретических сообществ, в лабиринтах искаженных доктрин, в тумане человеческих преданий Всемогущий выводит избранные души к свету неискаженной истины.

Евангелие одно – не православное, не католическое, не протестантское, но Христово! Другого Евангелия нет и быть не может, ибо спасение одно, Христос один, истина одна. И тем, кто дерзает примешивать к чистому вину благодати мутную воду человеческих заслуг, кто пытается сшить заплату синергии на новую одежду монергического спасения, кто хочет влить молодое вино божественного избрания в ветхие мехи человеческого содействия – таковым апостол Павел провозглашает не просто порицание, не увещание, но анафему!

"Но если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что́ мы благовествовали вам, да будет анафема!" – гремит апостольский глас через века, обрушиваясь именно на галатов, которые хотели добавить нечто человеческое к совершенному делу Христа, которые не удовлетворились одной благодатью, но возжелали подпорок закона и собственной праведности.

Синергия – не невинное богословское мнение, не допустимая вариация в понимании спасения, но фундаментальное искажение Евангелия, подмена благой вести религиозным морализмом, превращение дара в товар, благодати в награду, избрания в человеческий выбор. Это то "иное благовествование", которое в действительности не благовествование вовсе, но возвращение к рабству, от которого Христос пришел освободить.

Так замыкается круг нашего краткого богословского экскурса. Гораздо подробнее об истинном, историческом, церковном и главное апостольском учении о спасении можно почитать в моей книге «Христианское учение о спасении». От констатации плачевного состояния современного христианства через анализ природы греха и повреждения человеческой природы, через раскрытие тщетности всех попыток человека содействовать собственному спасению – к торжественному провозглашению монергизма божественной благодати, засвидетельствованного Писанием, подтвержденного соборами, исповеданного святыми всех веков.

Soli Deo gloria – одному Богу слава за спасение от начала до конца, от предвечного избрания до вечного прославления, от первого движения благодати до последнего вздоха верности! Человеку же – благодарное принятие дара пустыми руками веры, изумленное созерцание чуда, превосходящего всякое разумение, радостное поклонение Тому, Кто всё совершил, всё исполнил, всё завершил.

Шаг 1.2. Богословие человека

На предыдущих страницах я развернул богословский фундамент сотериологии, без которого всякое рассуждение о христианской мистике превращается в блуждание впотьмах без компаса и путеводной звезды. Ибо как можно говорить о единении с Богом, не уяснив прежде, Кто есть этот Бог – суверенный Владыка или партнер по синергическому предприятию? Как рассуждать о путях восхождения к Нему, не определив состояние того, кто восходит – мертвец, нуждающийся в воскрешении, или больной, требующий исцеления? Как оценивать мистические практики, не имея камертона истинного учения, по которому можно было бы настроить расстроенные струны человеческих измышлений?

Под христианской мистикой я понимаю учение и практику, направленные на достижение опытного единения с Богом Библии и Церкви – не с безличным Абсолютом философов, не с космической энергией эзотериков, не с проекцией собственного подсознания психологов, но с живым, личным, триединым Богом, явленным во Христе Иисусе и действующим Духом Святым. Мистика есть не теоретическое богословие, остающееся в сфере интеллектуальных конструкций, но живое богопознание, где истины веры становятся реальностью опыта, где доктрина преображается в жизнь, где слово воплощается в бытие.

Путей к этому единению история христианства знает множество – от суровой аскезы пустынников до нежной простоты "малого пути", от интеллектуальных восхождений александрийцев до психофизических техник исихастов, от апофатического безмолвия до катафатического созерцания. Моя книга не претендует на роль энциклопедии христианской мистики, где каждое направление получило бы исчерпывающее описание со всеми историческими подробностями и биографическими экскурсами. Это не академический обзор для любителей духовной экзотики, коллекционирующих мистические традиции подобно бабочкам в гербарии.

Но чтобы изложить мое собственное понимание и опыт мистического пути, чтобы явить то, что открылось мне после четверти века странствий по различным духовным традициям, я должен сначала обозреть существующий ландшафт, выделить сильные и слабые стороны каждого направления, показать, где они приближаются к истине и где от нее удаляются, где помогают душе в ее восхождении и где заводят в тупики самообмана.

1. Психофизические техники

Исихазм с его дыхательными упражнениями, особыми позами тела, сведением ума в сердце и непрестанной Иисусовой молитвой представляет собой попытку вовлечь в богопознание психосоматическое единство человека.

2. Апофатика и квиетизм

Традиция, восходящая к Лже-Дионисию и продолженная Экхартом, автором "Облака неведения", квиетистами и квакерами, настаивает на отсечении всех образов, концепций и представлений о Боге. Через "ученое незнание", погружение в божественный мрак и пассивную рецептивность душа стремится к единению с Тем, Кто превыше всякого имени и понятия.

3. Аскетика борьбы с помыслами

Пустынные отцы – Антоний, Макарий, Евагрий, Исаак Сирин – создали науку трезвения (непсис), различения духов, отсечения помыслов (логисмой). Их метод включает постоянную духовную брань, непрестанное покаяние, бдительность над движениями сердца и систематическую работу с восьмью главными страстями.

4. Медитативно-имагинативная мистика

От Бернарда Клервоского с его брачной символикой и толкованием Песни Песней через Франциска Ассизского с медитацией на страсти Христовы до визионерок вроде Хильдегарды Бингенской и Бригитты Шведской – направление, использующее силу воображения, эмоциональное вживание и символическое мышление для погружения в божественные тайны. Игнатианские упражнения используют метод композиции места, визуализацию евангельских сцен и систематическую медитацию для активации воображения и эмоциональной сферы в духовной практике.

5. Интеллектуально-философская мистика

Александрийцы Климент и Ориген, Августин в философских трудах, викторинцы (Гуго и Ричард Сен-Викторские) и частично томисты видели путь к Богу через интеллектуальное созерцание, восхождение от видимого к невидимому путем диалектики и умозрения, где богословие становится лестницей к экстатическому познанию.

6. Мистика простого присутствия

Брат Лаврентий с практикой присутствия Божия в повседневных делах, Тереза из Лизье с "малым путем" духовного детства, де Коссад с доктриной самооставления Богу, пиетисты вроде Терстегена – все учат непрерывному памятованию о Боге в обычной жизни без особых техник и сложных практик.

7. Синкретический универсализм

Томас Мертон, Энтони де Мелло, Беда Гриффитс заимствуют техники из восточных традиций – дзен-медитацию, йогические практики, адвайтическое созерцание – интерпретируя их в христианском контексте и ища универсальное мистическое ядро во всех религиях.

8. Мистика совершенного спасения

И вот, пройдя через некоторые из этих путей (апофатика, исихазм, пиетизм), испытав их на собственном опыте, я предлагаю альтернативный путь – мистику совершенного спасения, или мистику реализованной славы. Это путь постоянного осознания того, кто мы есть во Христе, путь жизни из уже совершившегося, а не стремления к еще не достигнутому.

Здесь нет борьбы за достижение святости – она уже дарована во Христе. Нет техник изменения состояния – нужно лишь осознать – поверить в свою истинную идентичность. Нет восхождения к Богу – мы уже "посажены на небесах во Христе Иисусе". Дух в нас уже спасен и соединен с Духом Христовым. Остается лишь дать этой реальности проявиться через постоянное возвращение к истине нашего бытия.

Когда Дух Святой учит нас осознанию Христа в нас, когда это осознание рождает любовь к воле Отца, когда мы начинаем видеть Его волю во всем происходящем – не как фатум, но как любовь – тогда открывается Царство, и слава Божия становится видимой везде. Это не достижение, но узнавание. Не восхождение, но пробуждение. Не процесс, но реализация того, что уже есть в вечном "сейчас" Божьего замысла.

Если богословие спасения определяет действие Бога по единению грешников с Самим Собой, то богословие человека – антропология, раскрывает природу того, кто к этому единению призван – человека в его онтологической структуре, духовной конституции, экзистенциальном состоянии. Это второй ключ к замку истинной мистики, и без него даже самое чистое богословие остается висеть в воздухе абстракций, не находя точки приложения к человеческой реальности. Ибо как можно говорить о преображении, не зная, что именно преображается? Как рассуждать о восхождении к Богу, не понимая структуры того, кто восходит? Как оценивать мистические практики, не имея ясного представления о том, на какие аспекты человеческого существа они воздействуют и какие измерения личности они затрагивают?