Моё немое кино

К десяти вечера я поехал работать на вокзал, а когда вернулся около двух ночи, то застал только полную пепельницу и распахнутую дверцу платяного шкафа. Я знал наизусть весь ее гардероб от нижнего белья до лисьей шубки и сейчас по выбору платья старался догадаться, куда и в каком настроении она отправилась. Были у нее такие платья, которых я просто боялся…

Я выпил прихваченную с вокзала бутылку водки и сидел, вспоминая о том, что еще год назад не знал никакой Зои. А пять лет назад вообще был ребенком и был счастлив. И никогда бы не поверил, что мое счастье сможет омрачить какая-то вредная девчонка. Я старался вжаться в свое прошлое и забыть все, что со мной сейчас.

Утром проснулся на удивление свежим и, главное, – безмятежным. Принял душ. В хорошем настроении сходил в магазин. «Ну и пошла ты!» – подумал про себя громко, во всю ширь, с радостью освобождения. Но в полдень что-то дрогнуло, а к вечеру, когда зарумянились облака, которые безостановочно качала в небо труба ТЭЦ, я весь заскрежетал внутри от тоски.

И тут приходит эта Лариса, как напоминание о том, что мир ничуть не пошатнулся со вчерашнего вечера. Яркая и веселая. Узнав, что Зои нет, собралась тут же уйти, но осталась выкурить сигаретку. Сидит, курит, а сама как радар. Излучает. И одновременно, кажется, каждую мысль, которая у меня в голове проносится, засекает. Но говорим о ерунде, шутим. Смех у нее сильный и женственный, как ноги. И я знаю, что она все это знает именно сейчас – про свои ноги и про смех. Недаром ведь и сидит так, и смеется.

Искушение всегда полнее, когда для обоих запретно. И это взаимное «нельзя» наполнило нас тогда таким пониманием и нежностью друг к другу, что она испугалась и стала собираться. Улыбнулась мне напоследок как-то необыкновенно, печально. Я кивнул.

Понимаете, я раньше всегда был сильный, а если не мог с чем-то справиться, то посылал это. А Зою не мог…

И я открыл, что я слабак!

В школе мне говорили, что жалость унижает. И рассказывали эту пьесу Максима Горького про бомжей. Типа их надо не жалеть, а воспитывать или что-то там такое еще. Это все ерунда. Бомжей воспитывать нельзя. Они вроде цыган, только на свой лад. Я имею в виду не тех, кого кинули при продаже квартиры, и они теперь спят во дворе на картонке. А тех, кто с какого-то момента жизни планомерно просрал и работу, и семью с дачей, и квартиру, и вообще все, включая самого себя. Вообще от всего отказался, как в Библии апостолы, только еще дальше и полнее, потому что и от Царствия Небесного отказался тоже, а взамен этого не попросил совсем ничего. Может быть, таких бомжей и не бывает вовсе. Даже наверняка не бывает. Но все равно – тень этого Идеального бомжа лежит на каждом из них и вообще на всяком раздолбае так же, как в каждом человеке содержится хоть крупица образа Божия.

А жалость унижает, только когда она фальшивая. С насмешкой или с превосходством внутри. Вроде как Севу Чучакова утешал его друг Леша Алмазов. Сева на физкультуре не мог подтянуться ни разу. Висел на турнике, по выражению нашего физрука, «как в жопу раненный». Ну, потом играли в баскетбол, и все уже забыли про турник. А в раздевалке после урока Леша сказал, что ничего, Сева, дескать, потренируется (сам-то Лешка ходил в секцию гребли и накачал там себе неплохие банки) и потом будет подтягиваться нормально, правда же, Севан? Сева обернулся и своим худеньким кулаком въехал другу по морде, оцарапав костяшки о крепкие Лешкины зубы.

Но я же про другое, я же про настоящую жалость, которая у меня открылась, когда я понял, что я слабак.

Вот я иду по улице и вижу красивую девушку. Что я должен испытывать, глядя на нее, ну просто как здоровый, нормальный человек? Ну, допустим, восхищение или желание познакомиться. И я это испытываю. Моя здоровая натура стремится к ней. Но вдруг – щелк! И мне становится ее нестерпимо жалко, потому что я вижу, как хрупка даже не она, а вот именно это состояние красоты и легкости, которое она так светло несет сейчас по улице.

Я вдруг представляю ее в руках грубых насильников, и всю ее красоту для меня тут же застит тоска от того, что мир устроен так непрочно. Жестокость этого мира может обойтись и без насильников, у нее столько средств, и, не зная осечек, она всех загоняет в гроб.

Вот такое вот могло накатить на меня в любую минуту, и не только при виде красивых девушек. Мне было жалко всех, включая собак, кошек и голубей. Да что там! Я стал ловить себя на том, что жалею неодушевленные предметы. Плюшевый слоник в песочнице… На рекорд я вышел после одного из разговоров с Зоей, жалея – не вру! – дырявую эмалированную кастрюлю, валявшуюся в луже у мусорного бака. Розовый цветочек на ее боку напомнил мне детство…

С такими мыслями нельзя было торговать водкой на вокзале. С такими мыслями и такой любовью к человечеству надо было идти и ставить вечером прохожих на гоп-стоп! (Как не раз предлагал мой напарник Андрей.) Потому что только это помогло бы от таких мыслей, наконец, избавиться.

Так что никого она не унижает, эта жалость, она садит. Того, кто жалеет, и весь мир вокруг. И если бы такая жалость восторжествовала, то мир бы тут же перестал существовать и весь вымер. Биологически. Потому что с таким чувством в душе никого никогда даже на самую красивую девку или бабу ни в жизнь не потянет.

В последний раз, когда я навестил Зою в этой темной однокомнатной квартирке, она открыла мне пьяненькая и с неряшливым гостеприимством все пыталась угостить меня чем-нибудь. Усадила за липкий неприбранный стол, осыпанный сигаретным пеплом. То сердилась, что я отказывался, то притворялась равнодушной и пила пиво из большой фаянсовой кружки с отколотой ручкой. И разговор все не клеился, пока мы не перешли на некий дурацкий, шутливый тон. Потом она вспомнила вдруг, что у нее есть в холодильнике банка красной икры, сберегаемая для Нового года, и, засветившись, предложила мне: «Давай откроем, поешь». Но мне совсем не хотелось здесь есть, и я сказал, что не надо, не хочу. А она все настаивала. И даже показывала мне эту холодную стеклянную банку с крупной оранжево-красной икрой.

Наконец молча поставила ее на место. Провожала меня до прихожей уже нетвердыми шагами. Задела тумбочку, с которой, шурша, посыпались на пол старые газеты и счета. «У меня за отопление с прошлого года не плачено. Ты не мог бы мне занять тысячи три-четыре?» Такой пустяк, в сущности. И я сказал, что нет, не могу. «Ну ладно», – улыбнулась она и приблизила для поцелуя свои губы… Губы, по которым я когда-то сходил с ума. И, сделав над собой усилие, я поцеловал ее, чувствуя кислый запах пива.

Я больше не был с ней слабаком. И это было еще хуже. Невыносимо.