Люди, которых нет на карте

Почему-то я, наблюдая за такими эпизодами, злюсь. Наверное, оттого, что у меня были иллюзии, что на В. рассчитывать можно как раз таки больше, чем на кого бы то ни было, ведь он бывший военный врач. Военный, пусть и с приставкой бывший, в моей голове почему-то всегда был гарантом точности, умения принимать быстрые и нестандартные решения в любых ситуациях. Каюсь, стереотип. И наш врач В. этот самый стереотип здорово разрушил в моей голове. Ему, бывшему военному врачу, я доверяю здесь сильно меньше, чем остальным.

Исайя.

У меня было шесть минут и несколько секунд, чтобы что-то узнать об Исайе.

Узнала, что ему сорок три года, из которых семь лет он болен диабетом в тяжёлой форме. Его третий ребёнок родился тогда же, семь лет назад. Своё здоровье Исайя решил проверить заодно, принеся на приём новорождённого. С ребёнком было всё в порядке, а вот отцу озвучили диагноз.

Узнала, что он почти два десятилетия работал в гватемальской столице – предпринимателем. Покупал на фабрике и перепродавал одежду в магазины. На фабрике же двадцатипятилетний Исайя встретил и свою жену – швею.

Узнала, что он считает себя очень молодым. Узнала, что все его дети не работают и учатся, даже младший. А ещё узнала, что он весит около четырнадцати килограмм. Год назад было около семнадцати килограмм. Я сначала даже не поверила врачам, пошла собственными глазами посмотреть. Но цифры, вписанные в историю болезни Исайи, подтвердили: верно медики сказали, верно я услышала. У этого пациента чудовищное истощение, с которым не живут, как мне думалось. Но он жив, он со мной говорил, вот только что, вживую.

Больше не успела. Врачи выписали Исайе срочное направление в госпиталь, так как предположили у него кровоизлияние в желудок и возможную онкологию.

Единственное, о чём на прощание спросил Исайя, – нужно ли будет в госпитале платить за приём и нужно ли обязательно его семье ехать с ним.

Сегодня к нам должно было прибыть пополнение – врач и медбрат.

Мы ждали их у ворот клиники после сообщения от врача, что они сели во флитеру в Момостенанго. До клиники по горному серпантину около одиннадцати километров, обычно флитера водителя Сальвадора преодолевает это расстояние за тридцать-сорок минут. Ждали у ворот час, флитера не появилась. Пошёл второй час, мы уже заволновались. Звонить и писать бесполезно, мобильной связи в горах нет, нисколько.

Наконец видим – идут! Из-за поворота появилась не флитера, а две пеших фигуры, явно не местные – с чемоданами на колёсиках и сумками на плечах. Встретили – наши. Врач Ирина из Санкт-Петербурга и медбрат Кирби родом из США, но сейчас из Мозамбика – сразу после завершения там волонтёрской миссии приехал к нам, в Гватемалу.

Оказалось, что дорога перекрыта, флитера не смогла проехать, и поэтому ребятам пришлось тащиться пешком со всей своей поклажей и привезёнными для клиники медикаментами.

Так мы узнали, что теперь мы все будем таскаться именно так – пешком и с сумками/рюкзаками в руках, пока дорогу не починят. Чинить её, кстати сказать, собирались уже давно. Каждое, даже небольшое землетрясение стимулирует движения почвы и появление трещин. Землетрясения тут регулярны, может и два-три раза в неделю слегка покачать. Людям и зданиям не критично, даже не всегда заметно, а вот почва чувствует и расползается. К тому же сезон дождей сильно усугубил состояние дороги, многие трещины стали канавами и с каждым ливнем грозили превратить дорогу в новую горную реку.

Так что хорошо, что решили починить дорогу. Плохо, что нам теперь ещё сложнее выбраться отсюда, а выбираться надо: и за продуктами, и за тест-полосками для измерения глюкозы, которые тут заканчиваются с рекордной скоростью – коробочки с пятьюдесятью полосками и на неделю не хватает, каждый второй пациент – диабетик, и нужно замерять уровень сахара, порой дважды одному и тому же пациенту. А их десятки.

Сеньоре Естеле пятьдесят девять лет.

В отличие от многих местных жителей, её возраст точен – у неё есть DPI, что-то вроде паспорта. С точной датой рождения, местом регистрации и так далее, как полагается.

Поэтому многие даты своей жизни она помнит очень хорошо.

Помнит, что замуж её выдали в тринадцать лет. За двадцатидвухлетнего Кристобаля. Выдали, потому что у родителей было маленькое кукурузное поле, слишком маленькое, чтобы прокормить восьмерых детей. Семерых уж как-то полегче будет, так они посчитали.

Помнит, что в браке у неё родились десять детей: три сына и семь дочек. Ещё трое умерли при родах. Помнит, что старшему сорок четыре, а младшей двадцать лет.

Помнит, что ни одного дня не училась в школе. Радуется, что младшая всё ещё не замужем, учится, будет учительницей.

Помнит, что не умеет читать, говорит об этом врачу. На флаконе с таблетками ей рисуют солнышко и яблочко – значит, утром принимать после еды.

Ей назначили второй приём через два месяца. Сказала, что постарается запомнить. Потом попросила написать число на бумажке – отдать дочери, чтобы напомнила.

Спросили тут, страшно ли мне быть в Гватемале?

Отвечаю. Обычно нет, но один раз было.

Рассказываю. Я часто снимаю вне клиники, в соседних деревнях.

До некоторых можно дойти по нашей дороге, довольно прямо. До некоторых можно дойти через два горных серпантина и речку вброд. До некоторых по тропинкам, у которых просматривается протоптанное начало, а через несколько сотен метров оно исчезает, и я угадываю направление только по отлинявшим старым сосновым иглам.

Я почти всегда снимаю в одиночку. Потому что мало кто вытерпит моё долгое валяние по земле, остановки на поболтать с местными и вообще меня.

Я заблудилась под Параксаном – горной деревенькой, о существовании которой даже не знала. Заблудилась – это тот момент, когда обратная дорога уже не узнаётся в темноте, а ведущая вперёд не признаётся, куда она. Спросила дорогу до клиники у мужичка, который вышел отогнать лающих собак.

Он настоятельно предложил пойти к какому-то профессору, который отвезёт на машине. Я не хотела идти к профессору и повторила, что мне нужна пешая дорога. Он посмотрел на меня, вздохнул и сказал:

– Ну, если не боитесь, то вот есть одна дорога, через лес.

И вот тут я забоялась. Хотела уточнить, чего нужно бояться, но услышать ответ было ещё страшнее. Поэтому я просто пошла бояться в лес. Там было сумеречно и страшно, но обошлось без неприятных встреч. Через пару часов была в клинике и в полном порядке.

Много здесь думаю о беременности как о процессе.

Сначала тебе девять месяцев тяжело ходить, дышать и вообще жить. Потом ещё несколько долгих часов очень больно. А потом появляется оно – новое существо.

Существо, которое не умеет пока отличить салатовый карандаш от изумрудного и называет оба листиковыми.

Существо, которое очень сожалеет, что его деревня находится недостаточно высоко в горах и есть ещё поселения повыше.

Существо, которое, в отличие от своей бабушки, пока ещё не знает, что такое геморрой, но знает, что такое клопы – собственной спиной.

Существо, которое ужасно переживает, что бабушке поставят вакцину, и изо всех сил пытается увидеть процесс осмотра.

Существо, которое не понимает, что такое недостаточный вес, и думает, что быстро устаёт просто потому, что слишком сильно нажимает на карандаш во время рисования.

Существо, которое живёт и хохочет, несмотря ни на что.

Стоит ли это всего пережитого – вот на этот вопрос пока не нашла ответа, продолжаю искать. Пожалуй, где-то здесь прячется та самая, настоящая причина – панический страх беременности. Наверное, оттого этот страх живёт во мне, потому что засел где-то глубоко чёткий образ беременной матери – лежащей в сарае, на клочке сена, с огромным животом и в сползающем с этого самого живота драном коричневом пальто. Или не оттого…

Летисии пятнадцать лет.

Сегодня она впервые за свою жизнь пришла к врачу. На восьмом месяце беременности, с начавшимися схватками – ложными, как оказалось.

Прийти она решила не сама, тётя привела. Тётя же записывала за Летисию все рекомендации медиков, объясняла ей, что написано в направлении для госпиталя и что такое подпись. Девочка долго смотрела в лист, нарисовала в конце несколько линий.

Она не умеет ни читать, ни писать. Не знает, как называются внутренние органы женщины. Затрудняется посчитать, сколько недель беременна.

Я не стала спрашивать у неё, знала ли она, какие действия приводят к зачатию. Побоялась спрашивать, хотела ли она этого ребёнка и хотела ли того, что произошло с ней.

Сейчас ей было очень больно. Я не хотела дать ей даже намёк на то, что с ней что-то не так. Может быть, она действовала осознанно, а может быть, нет. Не важно.

Сейчас важно, что она сможет родить своего ребёнка в безопасности для себя и для младенца. Сможет выбрать, какой матерью ему быть. Надеюсь, сможет.

По какой-то иронии, в этот самый момент, когда наши врачи осматривали Летисию, за дверью сидела очередь школьников – из школы для бедных привезли целый класс на осмотр. Мальчишки и девчонки по двенадцать-шестнадцать лет.

Они хохотали и рассматривали витамины, которые получили в клинике. У большинства из них был недобор в весе, у некоторых были надеты разные носки, у кого-то дырявые футболки. Но они все умели читать и не собирались становиться родителями, по крайней мере, в ближайший месяц.

В отличие от Летисии, которую под руки вывели и повезли в госпиталь.

Десятый час вечера. Лежу в кровати, почти сплю. Звонок. Выгребаюсь из-под одеяла и несу себя в консульту. Ночью мы принимаем только неотложных пациентов.

Лиза уже впустила и принимает – мужчина лет пятидесяти с приступом панической атаки.

– До́ктора, у меня сердце выпрыгивает из груди, дышать трудно, что-то стучит в голове. Я умираю, да, я сейчас умру, до́ктора?

– Нет, вы не умираете. Да, у вас немного повысилось давление, у вас чуть чаще бьётся сердце, но не настолько, чтобы умереть. Вы не умираете.

Ищет в базе историю болезни, находит. Мужчина здесь не в первый раз, уже приходил с похожей жалобой около четырёх месяцев назад. Рассказывает, что тогда у него умерла корова. Ему стало так плохо, что он почти перестал спать, начались приступы удушья и страх смерти.

В нашей клинике ему подобрали антидепрессанты, и после их приёма на какое-то время он снова смог спать нормально. Сейчас симптомы вернулись.

Замолкает, смотрит в кирпичный пол.

Я тоже смотрю в пол и думаю.

Думаю о том, как хорошо, что в эту дождливую ночь у его юных сыновей нашлись силы и машина привезти его сюда. Думаю о том, как ему повезло, что в такой тяжёлый момент рядом с ним сидит эта красивая девушка и из каких-то несуществующих последних сил самым твёрдым голосом обещает, что сейчас он не умрёт. Думаю, что, собираясь сюда, меньше всего ожидала встретить жалобы на душевную боль, а вот же – почти каждый пятый пациент с ними. Неумело, по-детски формулируют они эти жалобы.

– До́ктора, я работаю, и мне так грустно, что не могу дальше работать.

– До́ктора, я проснулась, посмотрела на одежду и не смогла одеться.

– До́ктора, я подумала о сыне, который умер, и мне стало больно.

– До́ктора, я не хочу кормить своих детей. И себя не хочу.

– До́ктора, я умру, да?

Они выходят из клиники с пакетиками таблеток и уверенностью, что умрут не сегодня.

Они выходят жить. Хотя бы сегодня.

Собираясь ехать фотографом в Гватемалу, я взяла с себя слово – быть жестокой к своим снимкам. Делать лучшие. Оставлять лучшие. Слово не сдержала сегодня, на третий месяц.

Да, я знаю, что края кадра переэкспонированы. Знаю, что чуть более верхняя точка съёмки дала бы более удачное композиционное решение. Ну и, чего уж греха таить, – знаю, что ни разу не Тициан, на которого хотелось замахнуться.

Но оставлю всё равно.

Потому что, кроме всех недочётов, знаю об этом снимке ещё кое-что.

Знаю, что у меня было примерно восемь секунд, и я приняла решение снимать. Знаю, что до этого у меня не было группового портрета киче, а теперь есть. Знаю, что у женщины был приступ сильнейшей боли, а у меня сильнейшего страха снимать это.

Так что оставлю.

Пусть будет на память.

На днях в Гватемале прошли выборы. Выбирали президента, вице-президента, членов конгресса, парламента и вообще много кого.

Я не знаток политики и не собираюсь им становиться. Я просто наблюдатель, который замечает какие-то моменты. Может быть, они значимы для исторического процесса, а может быть, так – шутка какая-то. Рассказываю.

Видела, как в рамках предвыборной кампании партия Cabal ездила по Момостенанго с мегафонами и, приглашая голосовать за своего кандидата, разбрасывала спичечные коробки с символикой партии просто под ноги жителям. Видела, как родители отправили ребёнка к машине – попросить больше одного коробка, а водитель замахнулся возле его лица и уехал.

Слышала, как на собрании нашей деревни представители партии Vamos спрашивали у жителей – сколько их семьи сейчас могут потратить на питание в день. Слышала ответы – от двенадцати до семнадцати кетцалей на всю семью (это примерно 120–170 рублей). Слышала обещания, что при победе кандидата этой партии все смогут тратить на еду не меньше двадцати кетцалей.

Говорила с местными, что они думают по поводу представительницы победившей партии и того факта, что ей в публичном месте во время одного из выступлений поправляет обувь местный житель (да, здесь до сих пор есть мальчики – чистильщики обуви). Один сеньор ответил: «Я думаю только о том, хватит ли моей семье старой кукурузы до тех пор, пока созреет новая».

Я всё больше думаю о том, что мир в лучших своих проявлениях держится на людях.

На таких, как доктор Лена. Которая в ночи гуглила, писала, звонила в чужой стране и на чужом языке. Искала шелтер для женщины, пережившей насилие. И нашла.

На таких, как водитель Костя. Который каждый вечер несколько лет уже садится за руль ночного автобуса «Ночлежки» и везёт по темнеющему Петербургу горячую еду тем, кому вообще нечего и негде есть.

На таких, как искусствовед Варя. Которая на первую же крупную премию вместе с женихом начала восстанавливать старую школу в глухой поморской деревне.

На таких, как вы.

Которые не ждут, пока придёт кто-то большой, сильный и порешает всё плохое, а берут и делают. Что умеют и как умеют. Главное, делают.

Иногда хочется показать себе в свои далекие шестнадцать картинки из сегодня. Чтобы уже тогда знать – всё, что надо, непременно случится.

Не в шестнадцать, ну, так в двадцать шесть ты будешь творить лютую дичь.

Сможешь ночевать в палатке на древних курганах. Сможешь писать в Русский музей, в Русское географическое общество и получать положительные ответы. Сможешь встречать людей, с которыми будешь гулять под дождём, собирать шишки, обсуждать лямблиоз и сальмонеллёз за ужином.

На хрена? Это уже другой вопрос и, кажется, риторический.

Вообще много чего сможешь. Нет специального возраста, в котором что-то своевременно.

Если тебе сейчас шестнадцать – не бойся, всё будет.

Если тебе больше – тоже не бойся, всё тоже будет.

Куда оно денется, в конце концов.

– До́ктора, у меня уже три года диабет, месяц кружится голова и тошнит, неделю назад обожгла ногу, всегда болит всё. Но глаза болят сильнее всего, глаза мне полечите!

– Что же вы только сейчас-то дошли до нас?

– Ну, как стало очень больно глаза открывать, так я пришла. Детей было не с кем оставить, и кукурузу сажали.

Дети в количестве четырёх штук крутятся тут же, лезут на стулья и под стулья, моргают глазёнками на врача. Даже не всматриваясь, видно, что у них глаза красноватые.

У матери же почти однотонные кровавые комочки вместо белков и притаившиеся в уголках глаз коричневато-бурые наросты в форме мушиных крылышек – птеригиум.

– Работаете где?

– В поле овощи сажаю и на рынке продаю.

– На рынок как добираетесь?

– Пешком или на флитере, когда много нести.

– Понятно.

Из горных деревень до ближайшего городка не проложены дороги. Они пробиты в горах, в камне и оттого с годами не утрамбовываются, а крошатся. Каждая флитера тащит за своими колёсами плотный шлейф песка и пыли, словно залежавшиеся ковры выхлопывают. Единственное, чем местные жители защищаются от этого, – жмурятся.

Пешеходных троп отдельных здесь не водится. Так что и те, кто не может себе позволить поездки на флитере, – всё одно идут вдоль этих же пыльных клубов и красными глазами высматривают, куда ставить ногу при следующем шаге.

Врач идёт в аптеку клиники, выносит глазные капли и мазь. Рассказывает пациентке, как правильно промывать глаза себе и детям, в какое время лучше капать и мазать лекарствами.

Спрашивает телефон, записывает его под …дцать каким-то номером на лист, чтобы позвонить ей через несколько месяцев, когда в клинику приедет офтальмолог.

А пока просто капать и мазать.

Несколько штучек малины дали, но всё ж таки.

Ну а что, между прочим, найти здесь малину – редкость.

На рынке, вероятнее всего, её вовсе не увидишь. Если только в крупных городах в супермаркете и за большие деньги. Так что в качестве подарка очень даже неплохо.

Вообще, пациенты периодически приносят для клиники то тортильи, то рис с молоком, кто побогаче – бананы или манго, кусочки курицы.

Здесь у деревенских жителей в доме часто вообще нет денег. Совсем.

Ни оплатить приём врача, ни купить лекарство, ни давление измерить (да, в местных аптеках это можно сделать только за деньги – 30 кетцалей, примерно 300 рублей), ни вызвать флитеру. Они приходят пешком в нашу клинику, где врачи-волонтёры бесплатно принимают и выдают необходимые препараты.

Но нет денег не означает – нет благодарности. Вот и приносят продукты.

Так что, если когда-нибудь мы тут чем-нибудь отравимся, то с благодарностью. Зная, что здесь любые продукты достаются огромным трудом и часто их не хватает, – вдвойне с благодарностью.

Пусть это и не всегда вкусно, всё равно.

За почти три месяца в гватемальской деревне я:

– один раз увидела, как отец поцеловал сынишку в макушку;

– один раз услышала, как мать сказала ребёнку «любовь моя», и дважды, как пела песенку;

– три раза заметила, как родители пытались держать малыша за ладошки во время процедуры.

И много раз наблюдала другое всякое.

Как врачи спрашивают, сколько дней ребёнка тошнит, а родители вопросительно смотрят друг на друга, на сына, снова друг на друга.

Как матери не могут ответить, сколько времени кормили дитё грудным молоком.

Как на приёме в нашей клинике узнают, что ребёнок умеет рисовать, и хорошо.

Здесь очень иллюстративно видна отдельность детей и родителей. Случайность их в жизни друг друга. Здесь мало кто хочет и ждёт детей. Они появляются сами. И живут сами, ну, почти.

Я не думаю над тем – хорошо ли, плохо ли это. Я больше думаю над тем, почему оно так.

Есть идея, что люди мало знают о себе. И ещё меньше знают о том, что делать с маленьким существом рядом с собой.

Максимальное проявление заботы у местных родителей – это тепло одеть ребёнка. Одеть на холодную ночь, забывая, что жарким днём стоит снять часть одежды. Потом приносят этот взмокший горячий комочек в клинику. И очень удивляются, что не болен, а нужно просто переодеть. И смотрят на ребёнка по-другому уже, как на кого-то чуть более знакомого.

Пусть и с технической точки зрения пока. Уже хорошо. Уже не напрасно.

Сегодня уволили врача В. – одного из наших волонтёров.

Честно, было максимально неожиданно. В смысле, про возможность увольнения все мы знали, сами контракты подписывали. Но тут – так внезапно.

Через несколько дней В. должен был уехать в Никарагуа, и сегодня у него как раз был запланирован приветственный звонок с директором никарагуанской клиники. Разговор по телефону оказался максимально коротким. В. сказал, что в Никарагуа он не едет и нашу клинику придётся покинуть сегодня. Больше никаких подробностей не выдал, выглядел обиженным и молча ушёл в свою комнату собираться. По распоряжению гватемальского директора приехал наш водитель Сальвадор и увёз В. на своей флитере в Момостенанго. Оттуда уже можно добраться общественным транспортом до столицы или ещё куда.

Мы остались вчетвером: врач-педиатр Лиза, врач-терапевт Ирина, медбрат Кирби и фотограф я. Терялись в догадках, но молча, про себя, чтобы не нагнетать обстановку домыслами. Ждали вечернего звонка нашего директора – с пояснениями.

Директор Ханна позвонила сразу же после того, как мы отпустили последнего пациента. Рассказала о причинах увольнения, расспросила, как мы себя чувствуем после произошедшего. Оказалось, уволили В. за прямое и тяжёлое нарушение волонтёрского контракта – харассмент. Говоря по-русски, за приставания к коллегам женского пола. Оказывается, не раз и не с одной он пытался установить нерабочие отношения. С кем-то ограничилось тонкими словесными намёками, с кем-то перешло в агрессивный шантаж, а с кем-то и вовсе дошло до насильственной попытки физического контакта. Хорошо, что только попытки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.