Люди, которых нет на карте

Она плела корзины, её муж продавал их. А потом он привёл в дом другую женщину, и Марии вместе с детьми пришлось уйти.

Радуется, что дочь быстро взяли замуж и той почти не пришлось жить на улице.

Радуется, что с сыном почти достроили дом. День и ночь строили, потому что жить под плёночным навесом – холодно.

Радуется, что смогла дойти до клиники. Пришлось выйти в пять утра, к десяти дошла. Здесь у неё выявили диабет, положили под капельницу.

Я спросила, насколько такая ситуация типична для Гватемалы. Мария не поняла вопрос. Я поменяла слова, спросила – случалось ли такое с другими женщинами, её знакомыми.

Она помолчала и сказала:

– Я ничего не знаю про других. Я только знаю, что это очень тяжёлая жизнь для меня.

И заснула.

Что для меня самое сложное в Гватемале?

Быстро уронить рюкзак на пол чикенбуса, старого автобуса, когда-то бывшего школьным. Ронять рюкзак нужно не на ногу соседа, не на гнилую банановую шкурку, а ровно на пол. Быстро достать пакет. Мысленно сказать спасибо бабушке, которая приучила каждую белую вещь в целлофановый пакет заворачивать, вот почему он есть в этой истории.

Полтора часа везти этот пакет вместе с рвотой. Потому что не знаешь, сколько раз тебе ещё понадобится, а он у тебя один. В итоге он пригодится раз шесть.

Потом найти, куда его выбросить. В Гватемале сложно найти мусорку, поэтому мусор примерно везде. Приходится очень постараться не усугублять. В итоге всё почти хорошо. Содержимое вместе с пакетом уходит в контейнер и немного на джинсы.

Пожалуй, тошнота при поездках по горным серпантинам пока что в топе моих гватемальских сложностей.

На прошлой неделе были в гостях у двух самых зажиточных семей нашей деревни.

Адольфо – в прошлом состоял в алькальдии, а сейчас владелец дома, который сдаёт приезжим и туристам.

Собственная семья Адольфо из шести человек живёт в обычном для местных доме: каменные сырые стены, земляной утрамбованный пол. Дверь на улицу – кусок плёнки.

У младшей дочки Адольфо нет домашней обуви, только одна пара – для школы. Зато есть портфель с розовой принцессой, есть драная плюшевая змея, есть собственная собака с огромными мятыми ушами и кличкой Майя.

Мама Адольфо много смотрит на нас и много улыбается. Она в свои восемьдесят четыре почти не говорит на испанском, только на киче. Невестка переводит ей важное из разговора.

Ложек хватило только нам пятерым и хозяину. Их в доме всего шесть штук. Хозяйка нашла две вилки, для кальдо годится, в нём всё крупными кусками нарезано.

Моисей – вместе с женой держит единственную на несколько ближайших деревень аптеку. Его жена – единственная медсестра среди местных, а ещё единственная женщина, которая несколько лет назад состояла в алькальдии.

Дом их семьи сильно выделяется среди других – окрашенными в глубокий бордовый стенами, металлической дверью, занавешенными окнами.

Внутри разницы уже меньше. Потёртые футболки на Моисее и детях, сколотый лак на ногтях у хозяйки. Красивых глубоких тарелок только четыре – отставлены специально для гостей. Себе наливают в обколотые полинявшие. Чашек для напитков тоже всего пять, специально для нашего прихода подготовили одноразовые бумажные стаканы.

Моисей радуется, что обе дочери семнадцати и двадцати лет – учатся. Одна на учителя, другая на медсестру. Пока что здесь это единственная знакомая мне семья, в которой серьёзно обсуждают образование, единственная семья, в которой занимаются им.

Приезжала Вика Валикова – одна из основательниц организации Health & Help.

По официальной версии – проверить, как работает клиника и мы в ней.

По фактической версии – да, проверяла клинику, принимала пациентов, общалась с представителями деревни о дальнейшей работе клиники, слопала между делом все зелёные яблоки. А ещё рассказывала нам, что было до.

Как они с Кариной Башаровой семь лет назад на гаражной распродаже в Уфе продали все свои вещи, чтобы уехать в Гватемалу и начать строительство клиники.

Как ходили на ужины к разным сомнительным мужчинам, которые при них же обсуждали внешний вид девушек. Ходили потому, что эти мужчины могли дать для клиники медикаменты или инвентарь.

Как она сама, Вика, за пожертвования на стройку сделала клиентам сотни проколов разных частей тела. Теперь я знаю, что бывает пирсинг вообще всего, вот прямо вообще.

Как машина, на которой они везли стройматериалы в клинику, сломалась на пустыре в чужом департаменте страны. Как местные подвезли до ближайшей деревни, накормили супом из травы и положили ночевать на голых лавочках – не со зла, напротив: сами ели то же и спали так же.

Пожалуй, неофициальные версии событий как-то важнее прочих. Понятно становится, сколько всего лежит под тем, чтобы я сейчас сидела на этой горе в сухой чистой комнате с чаем и писала вам этот текст.

3 июня отмечали моё двадцатишестилетие. Честно, полагала, что буду проживать его сама с собой из-за моей удалённости от близких, разницы часовых поясов и прочего.

Выгреблась в прохладную волонтёрскую столовую к завтраку: с немытой головой, с чешуйками кожи на носу, в мятой футболке и пледе. Приготовилась пить невкусный дешёвый кофе, который мы покупаем для всей нашей команды в супермаркете (да-да, в кофепроизводящей стране сложно найти хороший кофе, который впишется в наш ограниченный волонтёрский бюджет на питание – качественный кофе в Гватемале стоит почти так же, как чёрная икра в России!).

В кухне слышится шебуршание и шёпот: Лена, она сегодня дежурит по кухне, и кто-то ещё из девочек переговариваются между собой. Наконец, открывают дверь. Поднимаю голову и вместо кастрюли с кашей втыкаюсь глазами в бургер. Ну, не фирменный бургер, конечно, и не с котлетой вовсе – у нас меню вегетарианское, мясо тут тоже стоит ого-го. Три оладушка, прослоенные джемом и сгущёнкой, сверху – зажжённая свечка!

Отчего-то в этот момент я не вспоминаю вовсе о том, что не люблю джем. И не думаю о том, что вся эта сладкая гора вряд ли вообще поместится в меня с утра. Почему-то я чуть-чуть плачу и говорю всем, что это лучший день рождения в моей жизни. И это истинная правда. Кошка Маньяна милостиво забирается ко мне на колени и облизывает мои сладко-солёные от сгущёнки и слёз пальцы. Ей вполне себе вкусно, мурчит. Мне, кажется, тоже.

Донна Магдалена очень настаивала, чтобы я сходила поработать на кукурузное поле.

– До́ктора, вы обязательно сходите! Поймёте, как мы еду добываем. Посмотреть сходите или поработать, как вам захочется. Но сходите прямо сегодня или завтра, я предупрежу дочку, что вы придёте. Придёте, да?

– Да, я очень хочу, обязательно пойду! Только на следующей неделе хотелось бы, на этой работы много… Можно не сегодня?

– Плохо это, очень плохо… Лучше сегодня. Завтра можно, но лучше сегодня.

– Почему же так срочно? Ведь ваша семья каждый день в поле работает.

– Надо спешить делать важное, надо спешить, до́ктора… Я вот пять лет назад тоже думала, что успею сына и внучку повидать в другой раз, устала очень, не зашла к ним после рынка. А в другой раз не увидела их уже…

– Что же случилось?

– Вулкан огнём плевался тогда, очень сильно плевался огнём и камнями, прятал в себя людей. И моего сына с женой и внучкой тоже спрятал в себя, я их больше не видела. Теперь мне каждую ночь снится внучка и всегда с глазами разного цвета, а я и не знаю, какие у неё были они…

Молчали. Вспоминали. Пять лет назад и правда было сильнейшее извержение вулкана Фуэго. Много людей погибло, много пострадало. Все врачи нашей клиники ездили к подножию – помогать, кому можно помочь. Я читала об этом в истории клиники, а донна Магдалена – видела.

Молчали долго. Смотрели, как солнце затекает плавленым мёдом за горные склоны. Знали, что сегодня вулкан, слава богу, не плюётся, только чихает изредка.

– Вы приходите поскорей, до́ктора. Мы, люди, не можем знать, что будет через неделю. Если что-то интересно и важно – надо сразу это делать. Иначе потом сниться будет страшное, как мне вот…

– Хорошо, донна Магдалена, я приду. Завтра приду, скажите дочке.

– Вот и хорошо, вот и правильно!

Что ж. Пожалуй, поспала я назавтра пять часов, не больше. Зато побывала на горном кукурузном поле с гватемальскими крестьянами. Мне ведь это на самом деле было интересно и важно. И, да, я тоже не знала, что будет через неделю. Вулкан расписаний не выдаёт, и вся остальная жизнь тоже.

С поля унесла опухшую от солнца, пыли и усталости голову. Мозоли от мотыги кровавые на ладонях унесла – потом больше двух месяцев сходили. Зато успела увидеть и понять важное – в потом не будет удобнее. Этого потом, быть может, вообще не окажется. А сейчас – есть. И в нём стоит успевать жить.

Припомнила, что огромную часть прожитой своей жизни – ждала. Ждала, когда помирятся родители. Ждала, когда просохнет дамба и я смогу пойти в школу. Ждала, когда мать вернётся из роддома с очередным младенцем. Ждала, когда отец через несколько дней наконец-то отреагирует на мои «папа, прости, пожалуйста» и начнёт снова разговаривать. Ждала, когда же кто-то нам поможет и наладит нашу жизнь. Ждала, когда вырасту, уеду далеко-далеко и сама налажу свою жизнь. Вот с последним пунктом я, пожалуй, справилась на отлично, уехала.

Внезапно осознала, что я тот самый человек, который умудрился забраться в Латинскую Америку, когда:

– в твоей стране не выдают европейские визы;

– надо лететь длинным маршрутом и вдвое дороже;

– тебе везде задают десятки провокационных вопросов;

– на момент вылета всё ещё актуальны ковид и вакцина;

– твои банковские карты больше не работают за рубежом и т. д.

И даже несмотря на всё это, даже если в Хогвартсе наступили тёмные времена, всё равно можно делать то, что считаешь важным для себя. Тяжелее, но можно.

P. S. Никогда не ждать лучших времён – зафиксировано. В общем, теперь всем советую тоже не затягивать с тем, чего давно ждётся. Пользуюсь советом донны Магдалены, хорош.

Примерно раз в неделю педиатр Лиза делает генеральную уборку всего: клиники, туалета для пациентов, туалета для волонтёров, душевой комнаты, кухни. Вообще всего. Делает несколько агрессивно, громко роняет коробки, вёдра, до скрипа натирает окна.

Лиза убирается не потому, что мы всё засираем за неделю, нет. Каждый почти всегда делает уборку за собой, ну, разве иногда сил не остаётся. Лиза убирается потому, что раз в неделю она разговаривает с мамой.

Что говорит ей мама, мы не знаем. Но каждый раз, когда грохот чуть стихает, мы слышим монотонный металлический голос Лизы:

– Мама, это моё дело и моя жизнь.

– Мама, мы это уже много раз обсуждали.

– Мама, ты меня не слышишь.

Примерно через час такой агрессивной уборки и изматывающего диалога Лиза с красным лицом идёт в душ. Минут через пятнадцать нахождения там она включает громкую латиноамериканскую музыку. Минут через тридцать выходит из душа с нормальным, уже белым лицом, завивкой и улыбкой.

Мы привыкли. Привыкли, что раз в неделю нужно потерпеть один час, после чего получим идеально чистую, стерильную клинику и улыбающуюся Лизу.

Но сегодня, закончив уборку, Лиза не пошла в душ. Она села на кухне, уронила руки по обеим сторонам стула и смотрела в стену стеклянными глазами. Сидела так, пока Лена собирала на стол. Сидела так и после звонка к ужину. Сидела, когда все уже пришли за стол и начали есть.

Первой не выдержала Лена:

– Лиза, ты чего? Есть-то будешь?

Лиза шевельнула зрачками, повернула лицо в сторону голоса Лены и уронила:

– Я так больше не могу, понимаешь, не могу…

Лена попыталась сформулировать что-то поддерживающее, но замолкла. Мы даже не пытались, молчали.

Все мы знали, что мама Лизы категорически против выбора своей дочери. Нет, не так даже. Мама Лизы убеждена, что, уехав в гватемальскую деревню лечить диареи и простуды вместо московской ординатуры и последующей карьеры, – вот этим поступком дочь сломала себе жизнь. И она не просто в этом уверена, она считает необходимым каждый звонок напоминать дочери о её ошибке и уговаривать вернуть всё, как было. Лиза пытается держаться. Пытается оставить за собой право распоряжаться своей жизнью.

Комадрона, местная повитуха, – первый человек, который в большинстве гватемальских деревень видит новорождённого. Кроме тех редких случаев, когда женщина рожает в госпитале. Кроме тех частых случаев, когда женщина рожает дома за занавеской, в одиночку.

Сеньоре Паулине пятьдесят девять лет. Из них более тридцати она – комадрона. Принимает роды у местных жительниц. Подсказывает юным матерям, как обходиться с младенцами. Помогает найти продукты, которые делают грудное молоко более питательным.

Пришла в нашу клинику, потому что ей самой понадобилась помощь. Сильно болит спина, болит живот. Между разговорами с врачом о здоровье – болтает со мной. Говорит много, но всё по делу и о важном.

Ужасается тому, что многие деревенские женщины рожают в одиночку, даже комадрону не зовут, не то что в больницу не едут. Ужасается, но качает головой с пониманием и сочувствием. Поясняет – если женщина уйдёт из дома, некому будет обед и ужин для семьи приготовить. Потому и роды домашние – быстрее так.

Интересуется, как так вышло, что я семь лет замужем, а детей нет. Сама тактично опережает меня с ответом, предполагает контрацепцию и замирает. Я подтверждаю. Да, предохраняемся. Одобрительно кивает, почти с восхищением.

Сожалеет, что мало кто думает о том, как вырастить детей. Сначала рожают, потом уж думают. И то не все.

Помолчали с ней задумчиво.

Расстраивает, что таких разговоров мало встречаю.

Радует, что вообще встречаю.

Здесь многие не знают точную дату, а часто даже и год своего рождения.

Медсестра в нашей клинике, заполняя анкету с данными, пробует все способы:

– долго опрашивает каждого родственника, пришедшего с пациентом;

– уточняет у матерей, что происходило в стране во время рождения ребёнка;

– отправляет родителей спросить у соседей и знакомых по деревне.

Получается примерно. Очень примерно, с разбегом от двух до шести лет от реального возраста. Напротив каждого такого вымученного года рождения медсестра ставит знак вопроса. Примерный год.

В удалённых от городов гватемальских деревнях нет места, где можно быстро зарегистрировать новорождённого. Учитывая, что большинство родов происходят дома, даже без присутствия комадроны, то не оказывается никого, кто мог бы хоть как-то официально засвидетельствовать факт появления нового человека. Привычки самостоятельно фиксировать жизненные этапы у жителей тоже нет. Впрочем, и потребности такой нет. Часто пациенты, даже имеющие на руках документ с датой рождения, не могут ответить, сколько им лет. Просто протягивают документ, и уже врачи читают с него число, месяц и год.

Оттого, вероятно, что зачатие и рождение младенца здесь – не сродни таинству. Это вообще не событие. Это просто жизнь.

Так и живут они с примерным своим, одному Богу известным возрастом.

Семья сеньора Андреаса и сеньоры Марты – одна из самых образованных в Чуинахтахуюбе.

И я сейчас не про привычное образование – в школе они оба учились всего по нескольку месяцев. Марта даже читает с большим трудом, писать и вовсе не может. Я про другое.

Познакомилась с ними случайно – сквозь заросли вышла прямо в их кукурузное поле на склоне горы. Смеркалось, они уже собирались уходить. Прошлась с ними до дороги, познакомились на ходу. Напросилась на завтра прийти поработать с ними в поле, поговорить. Разрешили.

Назавтра встретились по свету, днём. Сеньор Андреас убирал с поля камни, высохшие старые кукурузные стебли, а нападавшие сосновые ветки откладывал в сторону – для костра. Сеньора Марта готовила кукурузные и фасолевые зёрна к посадке, выбрасывала пустые, подгнившие, оставляла в корзинке хорошие. Мне поручили сначала рыхлить мотыгой каменистую землю, не всю подряд, а лунки – каждая на расстоянии одной ступни от другой.

Работая, разговаривали.

Андреас рассказал, что он был в числе тех мужчин из деревни, кто семь лет назад помогал строить клинику.

– Как там поживает до́ктора Виктория? Я помню её, хорошо помню!

– У неё всё в порядке, она приезжала сюда недавно.

– Дети-то у неё появились? Она хотела, помню.

– Да, у неё скоро четвёртый родится.

– Ох, четвёртый! Значит, и правда, хорошо живёт.

Дожидаюсь, пока Андреас отойдёт подальше, к краю поля. Шёпотом спрашиваю у сеньоры Марты:

– А почему у вас только двое детей? Тут почти у всех много…

– Потому что видите, у нас поле маленькое, его на больше детей не хватит, даже двоих нам сложно прокормить.

– Как вы делаете, чтобы больше не появились дети?

– А я к вам в клинику хожу каждые три месяца, укол делаю. Когда мы с мужем узнали, что в клинике можно будет и детей лечить, и уколы такие ставить, мы сразу поняли – хорошо это для нас будет. Мы в клинике вообще много хорошего узнали.

Вспоминаю, что на днях действительно видела Марту в клинике, приходила на инъекцию. И ещё несколько раз видела их детей – пару раз в месяц каждый точно простынет, особенно во время сезона дождей зябко в доме.

– А соседи что-то говорят вам, спрашивают, почему у вас не много детей?

– Говорят иногда. Говорят, что родили бы мы ещё двоих детей, смогли бы второе поле получить и больше кукурузы выращивать. Но мы знаем, что второе поле не поможет нам, на четверых детей будет мало. А ещё я могу умереть в родах, и тогда мужу плохо будет с детьми одному. Так что лучше мы будем самую лучшую кукурузу на своём маленьком поле сажать, зато она точно вырастет, и нам будет что поесть.

Протягивает мне корзину с отсортированными кукурузинами:

– Кидай в каждую лунку по пять зёрен. Я буду закапывать.

За месяц очень сблизились с медсестрой Мириам. Наверное, потому, что чаще всего рядом с ней работаю – в приёмном покое клиники.

Мириам чуть моложе меня, ей двадцать три года. В приёмную она всегда притаскивает с собой чашку кофе, она фанат кофе. И совсем не фанат завтраков, готовит их с огромным трудом. Рассказывает, что в Португалии не принято завтракать чем-то, кроме чашки кофе и кусочка хлеба с маслом или джемом. Просто нет даже других блюд для завтрака, не знают о них – и не готовят, соответственно. Но тут, если мы будем все завтракать кофе и кусочком хлеба – на этом топливе мы пять часов работы до обеда не протянем. Тем более, что и хлеб-то у нас есть не всегда, он тут дорогой до жути. Так что по очереди учим Мириам готовить более плотные завтраки: кашу, омлет, оладьи. Она старается, очень. Каши у неё всё ещё получаются чуть хуже, часто слипаются, а вот оладьи и омлеты уже на отлично.

Рассказывает, что её бабушка в Португалии сломала руку. В перерывах между пациентами пишет бабушке, справляется о самочувствии, подсказывает, к какому врачу нужно ещё сходить, находит девушку, которая сможет приносить бабушке продукты и готовить. Бабушка для Мириам самый важный в мире человек – она её вырастила. Одна, без всех. А ещё Мириам рассказывает, что именно благодаря бабушке она выросла не грустным, а весёлым человеком. Грустное в жизни было, и много. Но бабушка всегда находила способ рассмешить, замечая разное: то кота, у которого жопа в форточку не пролазит, то мужчину, за которого в 7:38 утра во время кофе ей придумалось выйти замуж, то ещё что. С котом в итоге всё хорошо, с мужчиной тоже, бабушка Мириам всё ещё не замужем, но работает над этим. А Мириам с нами, в гватемальской деревне, и нам с ней здесь точно веселее. Особенно веселит нас и пациентов её испанский с жужжащим португальским акцентом.

Что меня удивило в Гватемале?

Отношение к телу.

Часто спрашивают, просят рассказать какой-то особо удививший факт, а я почти всегда запинаюсь и долго думаю. Потому что на первый взгляд ничего так уж сильно меня там не удивило. Ну, по крайней мере, вот прямо такого, чтобы до состояния шока – такого точно ничего.

Но кое-что, завладевшее моим вниманием, всё ж таки было.

Ну например, – отношение местных жителей к своему телу.

Пациентка – молодая женщина с младенцем на руках. Спокойно отвечает на вопросы медсестры, спокойно периодически встаёт со стула: взвесить ребёнка, показать больные места. Так же спокойно приподнимает блузу и кормит малыша – не прикрываясь, не смущаясь, не спрашивая предварительно разрешения.

Из одного первого случая не хотелось делать выводы. Но случаи повторялись, по нескольку раз каждый приёмный день. Матери спокойно кормили младенцев не только в присутствии медиков, но и просто в очереди перед клиникой, на глазах у других пациентов – и знакомых односельчан, и вообще незнакомых, приехавших из чужих деревень. Легко позволяли фотографировать процесс кормления.

Сначала я смотрела на самих этих кормящих женщин. Потом – на реакции окружающих. Спокойными оставались абсолютно все. Никто из присутствующих любого пола и возраста не рассматривал происходящее пристально, с интересом. Никто из присутствующих не отводил стыдливо взгляда, не пытался нарочито сфокусироваться на «нейтральных» объектах.

Похожее довелось наблюдать не только с кормящими женщинами. Практически все пациенты с готовностью демонстрировали любые участки тела, не прикрываясь и не смущаясь. Иногда пациентки просили, чтобы при их осмотре, помимо лечащего врача-мужчины, в кабинете присутствовала врач-женщина. Но именно – присутствовала, не обязательно заменяла коллегу. Я спросила одну пациентку после осмотра, почему она так попросила.

– Мне очень страшно оставаться наедине с мужчиной. Думаю, это опасно.

– Опасно именно потому, что вам одежду нужно снять для осмотра?

– Нет, просто опасно быть с мужчиной вдвоём в одной комнате. Не так важно, в одежде я или без неё. Надо, чтобы ещё кто-то был. Так лучше.

Позже обсуждали эти наши наблюдения с медсестрой Мириам. Гадали – почему так. Сошлись на том, что местные жители настолько привыкли к телу – своему и чужому, что оно является естественной частью их жизни. Частью, которой не восхищаются, но и не стыдятся. Оно просто есть, и с ним живут.

Впрочем, вряд ли может быть иначе в деревнях, где все процессы – от зачатия и рождения до болезней и смерти – происходят в одном помещении со всеми членами семьи. И соседи могут заглянуть в любой момент – дверей нет, стучать не во что. Меня удивило, да. Но там так, документирую.

Заметила, что в нашей кухне нет российского флага. Перепроверила. Висят флаги всех стран, откуда приезжали волонтёры в клинику: Колумбия, Португалия, Аргентина, США, Великобритания. По фотографиям старым тоже проверила – был, а теперь нет.

Долго молчала, ходила, искала слова, которыми можно спросить – почему так? Слов не нашла. Зато нашла карандаши и бумагу, нарисовала, повесила.

Боялась, что кто-то что-то скажет, но все промолчали. А мне стало лучше – теперь кусочек меня останется на гватемальской кухне даже после моего отъезда отсюда. Отметилась.

Мириам уехала обратно в Португалию, её контракт закончился. Врач Лена тоже уехала, её ждёт московская реанимация, уже три месяца очень ждёт. Мы остались втроём с Лизой и В. Лиза и В. между собой ладят не особенно хорошо. Наверное, из-за того, что В. часто задаёт разные медицинские вопросы, перекладывая конечное решение на Лизу. Хотя нет, скорее дело в том, как именно он задаёт эти самые вопросы. Большинство из них звучат так:

– Лиза, у меня там пациент с дерматитом…

– И?

– Ну, по такому виду дерматита у нас нет предписаний…

– И?

– Так что мне ему назначить?

– Надо смотреть в справочниках, подобрать что-то по их рекомендациям, ты же знаешь!

– Ну, ты это, помоги…

Лиза гневно вспыхивает, с алыми щеками идёт в аптеку, читает медицинские справочники, подбирает максимально подходящие препараты. Когда пациенты уходят, выговаривает В.:

– Ты можешь более точно формулировать вопросы, пожалуйста?

– Так я и так точно…

– Нет, точно – это так: «Лиза, у меня пациент с нетипичным дерматитом, пожалуйста, помоги мне подобрать препараты». Всё, я сразу пойму, без этих твоих ступенек.

– Ладно…

В. уходит шинковать овощи, сегодня его очередь готовить. Готовит он категорически невкусно. Начиная с того, что он совершенно не чувствует текстуру продуктов, кладёт все овощи в кастрюлю одновременно, из-за чего хлопья лука превращаются в пушистые облачка, картофель рассыпается в пюреобразную массу, а морковь остаётся с хрустящей серединкой. Заканчивая тем, что он совершенно не пытается регулировать солёность блюда, и обычно всё, что он готовит, – смертельно пресное. Мы пытались что-то с этим сделать, но В. всякий раз отвечает одинаково:

– Так у меня не было раньше в жизни необходимости готовить, вот я и не умею!

А на следующий приёмный день всё снова повторяется. Он всё так же формулирует свои вопросы и стоит в дверях Лизиной приёмной, ждёт, когда она встанет и пойдёт разбираться.