Темный двойник Корсакова. Оккультный детектив

Кольцо к числу суеверий явно не относилось. Более того – дар, пропавший, стоило Корсакову переступить пограничную черту, указывал, что кольцо, несмотря на возраст, оставалось целым и выполняло свою задачу.

Дальше минут десять друзья ехали в тишине. Корсаков не хотел раньше времени пугать Теплова своими догадками. Защитное кольцо не было пустым суеверием – оно действительно работало. По крайней мере, корсаковский дар оно отрезало так же эффективно, как и обережные фигуры в доме Ридигеров. Но там их старательно рисовали несколько опытных оккультистов, вооружившихся всеми доступными трактатами. В таком случае кто же сотни лет назад создал это огромное каменное кольцо посреди глухих болот? А главное – от чего они спасались? И что пытались запереть?

Внезапно туман и нависшие над ними крючковатые ветви деревьев расступились. Всадники выехали из чащи леса на огромную, в полверсты диаметром, почти идеально круглую поляну. В ее центре, на небольшой возвышенности (не холме даже, кочке) стоял барский дом. После рассказов друга Корсаков ожидал жалкую развалюху или мрачный замок, но вместо этого его встретила обыкновенная старая усадьба. Небольшая, в два этажа – второй был значительно меньше и явно надстроен позже. Парадное крыльцо с обязательными колоннами, удивительно низкими, почти приплюснутыми – складывалось ощущение, что сама архитектурная деталь встраивалась скорее из чистого упорства и следования традициям, чем из необходимости. От края леса к дому вела тропка, обсаженная со всех сторон чахлыми яблонями в человеческий рост. За домом виднелись амбары. В стороне, позади поместья, на берегу мелководного ручейка, расположилась деревенька – с десяток грубых изб, скотный двор, одна высокая ветряная мельница на выселках. Правее дома в ряд стояли несколько амбаров.

Когда всадники подъехали к дому, из-за угла показалась поразительная пара: светловолосая девушка вела под руку согбенную старуху, закутанную в черное, с чепцом на голове и грубой клюкой. Корсаков не сомневался – прекрасное юное создание звалось Татьяной. Одного взгляда хватило, чтобы понять, отчего его друг потерял голову и сердце. Окажись здесь заезжий столичный художник – мигом бы предложил написать с девушки Елену Троянскую, столь поразительной и естественной была ее красота.

Увидев гостей, женщины остановились. Владимир внимательно разглядывал их, поэтому от него не укрылась разительная перемена, произошедшая с хозяйками поместья. Татьяна словно бы озарилась внутренним светом – она улыбалась, и Корсакова, похоже, просто не заметила. Ее волновал лишь Теплов. А вот старушечий взгляд перебегал от одного всадника к другому. Женщина поджала губы, а ее костлявые пальцы впились в руку Татьяны, отчего девушка вздрогнула.

Дмитрий соскочил с коня и бросился ей навстречу. Татьяна деликатно освободилась от руки старухи и будто бы порхнула в объятия возлюбленного. Теплов прижал ее к груди, шепча что-то на ушко.

– Что здесь происходит?! – раздался грозный окрик с крыльца. Татьяна отпрянула от Теплова и метнулась назад. По ступенькам спускался крепкий коренастый мужчина средних лет с густой каштановой бородой. Лицо его в обычных обстоятельствах можно было бы счесть добродушным, но сейчас глаза незнакомца метали громы и молнии. Корсаков спешился, готовый быстро перебросить ружье в руки, если придется. Но Дмитрий лишь сделал шаг навстречу мужчине, опустился перед ним на колено и громко произнес:

– Андрей Константинович, как и обещал, я прибыл вновь просить руки вашей дочери!

VII

7 мая 1881 года,

вечер, усадьба Маевских

Маевский провел гостей в комнату на втором этаже и пригласил их на поздний ужин.

– О, благодарю… – начал отвечать Дмитрий, но Корсаков перебил друга и елейным голосом продолжил:

– Да, мы польщены столь заманчивым предложением, но, увы, не голодны с дороги! Однако с величайшим удовольствием составим компанию. Прошу лишь – не сочтите отказ за оскорбление!

Андрей Константинович неопределенно кивнул и исчез в коридоре.

– Я вообще-то проголодался! – сварливым голосом отчитал друга Теплов.

– Понимаю, что внезапное исцеление и встреча с возлюбленной привели тебя в благостное расположение духа, но не мешало бы и головой подумать, – ответил ему тем же Корсаков. – Позволь вопрос: если принять как данность, что твоя хворь прицепилась к тебе именно здесь, и, возможно, не без участия Маевских, то каким образом им это удалось?

Теплов сглотнул и побледнел, отчего сделался похож на утреннего болезного себя.

– Думаешь, меня отравили?

– Думаю, что ничего нельзя исключать. Поэтому, пока мы столовались в Судогде, я запасся вяленым мясом, хлебом и сухарями. В связи с чем приглашаю разделить со мной сию скромную трапезу, дабы не смущать хозяев урчащими животами.

– И как долго ты намереваешься избегать их приглашений к столу? – с набитым ртом спросил Дмитрий.

– Лучше спроси, как долго я намереваюсь здесь задерживаться, – криво усмехнулся Владимир. Его не покидало чувство смутного беспокойства, хотя усадьба и выглядела вполне обыкновенной.

Пока Дмитрий бросался к любимой и объяснялся с ее отцом, Корсаков внимательно осматривался, стараясь не пропустить ни одной детали. То же самое он проделал, когда лакей пригласил их проследовать за ним на ужин.

Дом смахивал на множество других усадеб мелкопоместного дворянства, в том числе соседей Корсаковых по Смоленской губернии. Выглядел он потрепанным, но крепким. С внутренним убранством дело обстояло хуже. Полы в парадной части дома были устланы тканью работы деревенской мануфактуры, очевидно, уже порядком потрепанной и протертой. То же самое можно было сказать про сюртучок молчаливого лакея – явно доставшийся с барского плеча, поэтому на худом слуге смотревшийся, как на вешалке. Ткань на левом локте сильно истончилась, а на правом красовалась заплатка.

Владимиру вообще показалось, что вещи в усадьбе делились на две категории: старые, потрепанные, словно дошедшие до наших дней с начала века, и грубоватые, надежные, сделанные местными умельцами из подручных материалов. Похоже, Теплов был прав, говоря, что Маевские не покидают усадьбу. В результате вещи, которых было не достать в глуши муромских лесов, либо служили до полной негодности, либо береглись как зеница ока.

Маевские, собравшиеся за чаем в гостиной, полностью вписывались в эту картину. Семейство оделось со всей приличествующей торжественностью. Судя по состоянию костюмов и платьев, а также по висевшему в воздухе характерному запаху, не ношенные и тщательно оберегаемые одеяния были извлечены из сундуков за несколько минут до встречи в гостиной. Фасоны вышли из моды еще во времена Николая Павловича, если не при его августейшем старшем брате.

Владимир и Дмитрий чуть сконфуженно уселись за стол, сопровождаемые пристальными взглядами хозяев. В гостиной повисла тишина, нарушаемая только тихим бурлением самовара. Перед хозяевами стояли чайные чашки и несколько блюдечек со сладостями и баранками, но сидящие не спешили к ним притрагиваться. Всем своими видом старшие Маевские словно укоряли гостей, отказавшихся разделить с ними трапезу. Корсаков очень не любил, когда его ставили в подобные обстоятельства, поэтому изобразил преувеличенно вежливую улыбку и уставился на хозяев в ответ. А посмотреть было на что.

Во главе стола восседал Андрей Константинович. Вблизи и среди домашних он выглядел более расслабленным, но вокруг глаз его пролегли многочисленные морщины. Хозяин усадьбы старался выглядеть властным и уверенным в себе, но Владимиру чудился в нем некий надлом, причину которого молодой человек пока не мог понять.

Слева от него расположилась светловолосая дама средних лет, которую Маевский представил как свою жену, Ольгу Сергеевну. Очевидно – та самая сирота из Мурома, о которой рассказывал Теплов. В ее чертах угадывались следы той же красоты, каковой блистала Татьяна, но их скрадывали болезненная бледнота и настороженность. Ольга Маевская напоминала испуганного зверька, в любой момент ожидающего нападения хищника.

Сидящая напротив нее дочь, наоборот, казалась абсолютно спокойной, словно все заботы, тяжким грузом лежащие на плечах родителей, ее миновали. Таня украдкой бросала смущенные взгляды на Дмитрия, который отвечал тем же.

Но больше всего внимание приковывала мать хозяина усадьбы. Казалось, Мария Васильевна сидит с отсутствующим видом, погруженная в собственные мысли, однако Корсаков видел, как старуха бросает по-змеиному быстрые взгляды на всех участников чаепития. Ее бледность, еще более подчеркнутая строгим черным траурным платьем, лишь усугубляла жутковатую картину.

– Прошу, не позволяйте нашему обществу отрывать вас от чаепития, – нарушил неловкое молчание Теплов. Старшие Маевские не двинулись с места, однако на помощь гостям пришла Татьяна. С детской непосредственностью она звонко плюхнула в чай ложку варенья, а затем протянула руку и переложила себе на блюдце кусочек пирога. Тишина была нарушена, и присутствующие волей-неволей вынуждены были это признать. Ольга Сергеевна вежливо осведомилась, как прошла поездка. Андрей Константинович извинился за холодный прием, объяснив его внезапностью визита. Дмитрий, со свойственным ему обаянием, включился в разговор, понемногу растапливая атмосферу. Владимир старался ему не мешать, изредка поддакивая, а сам продолжал наблюдать за хозяевами. Ему показалось, что от завязавшегося разговора все почувствовали себя легче.

Все, кроме Марии Васильевны. Старуха с неприятным хлюпом мусолила беззубым ртом моченое яблоко, продолжая мрачно посматривать на соседей по столу. В какой-то момент их с Корсаковым взгляды пересеклись – и Владимир поневоле поежился. Глаза старухи словно говорили: «Я знаю, ты что-то задумал, и слежу за тобой».

– Прости, Дмитрий, я тебя прерву. – Чтобы избавиться от пристального взгляда Марии Васильевны, Корсаков обратился к хозяину дома: – Я не мог не заметить, что ваша усадьба стоит уж очень уединенно. Давно вы сюда перебрались?

– Этот дом построил мой прадед, – пояснил Андрей Константинович. – И с тех пор все Маевские живут здесь.

– Без исключения? – показным образом удивился Владимир. – И не страшно вам обитать посреди лесов и болот?

– Нет, – с достоинством ответил Маевский. – Мы люди неприхотливые. Как предок завещал – так и живем. В этом есть своя прелесть, знаете ли. Тут нас не беспокоят все бури и треволнения жизни в городах. Государь сказал отпустить крестьян – мы отпустили. Но для них барин словно отец родной. Куда им идти? Вся жизнь их здесь прошла. Я рос с их детками. Знаю каждого по имени. Так они все и остались…

Владимир задумчиво кивнул. Последний пассаж явно предназначался гостям – Маевский, очевидно, сделал выводы из удивления Теплова порядкам, которые установились в усадьбе. Андрей Константинович не слыхал ни о наделах, ни о выкупных, ни о других обременительных и неприятных для помещиков особенностях реформ Царя-освободителя. Для него все было просто: сказали отпустить – он и отпустил.

– Но неужели вашим детям не хотелось бы побывать в городе? Или в гостях у соседей? Съездить на бал, в конце концов? – продолжил интересоваться Владимир.

– Мы выезжаем. – Андрей Константинович ответил твердо, но Корсаков видел, что его вопросы начинают доставлять хозяину усадьбы неудобство. – Когда приходит время свататься – мы отправляемся в город на поиск подходящей партии.

– А тут внезапно подходящая партия явилась сама, – понимающе улыбнулся Владимир. – А что же, к вам даже офени-коробейники[4] не захаживают?

– Нет, – покачал головой Маевский. – А что им у нас делать? Нас-то найти сложно…

– Да, кстати, поразительные у вас тут вехи перед усадьбой, – сменил тему Корсаков. – Без них можно было бы совсем заплутать. Я про распятие, конечно же.

Чета Маевских переглянулась между собой, не зная, что ответить, но слово впервые за разговор взяла Мария Васильевна, надменно пояснив:

– То наш небесный покровитель, святой Кааф, посрамитель воронов.

– Как-как? Кааф? – переспросил Корсаков. – Каюсь, Закон Божий не входил в число моих любимых предметов в гимназии, но, право слово, про святого Каафа я слышу впервые.

– Его распяли идолопоклонники во II веке от Рождества Христова, – нравоучительно продолжила старуха. Голос у нее был под стать внешности – скрипучий, неприятный. – Однако же святой Кааф вверил тело и Душу свою Спасителю, а посему даже спустя месяцы оставался на кресте нетленным. Вороны и иные падальщики, возжелавшие пировать его плотью, падали замертво пред его ногами.

– О, какая живописная картина…

Продолжить Владимиру не дали. Дверь в трапезную распахнулась столь стремительно, что все сидевшие за столом невольно повернулись в сторону вошедшего. Им оказался давешний молчаливый лакей, только теперь имевший крайне испуганный вид.

– Беда, Андрей Константинович, – дрожащим голосом заявил он. – Там староста…

Отодвинув его могучим плечом, в комнату вошел дюжий детина. Его рубаха была забрызгана чем-то красным. За детиной просеменил примечательный старичок: с белой шевелюрой, придававшей его голове сходство с отцветшим одуванчиком, и густой бородой. Из-под кустистых бровей глядели хитрющие глаза, которые быстро углядели двух незнакомцев за столом.

– Алешка, как это понимать?! – грозно встал из-за стола Маевский.

– А так, барин, что уговор у нас с вами был, – мрачно ответил не испугавшийся хозяйского гнева детина, судя по всему – деревенский староста. – Да только Кольку, Кузнецова сына, все одно волки подкараулили!

Вокруг стола прокатился вздох. Таня всхлипнула и прикрыла рот рукой. Ольга Сергеевна подняла взгляд на мужа, ожидая его реакции. Страннее всего вела себя Мария Васильевна: она буравила старосту взглядом столь гневным, что Корсаков почти ожидал, что детина начнет дымиться. Владимир не сомневался: больше всего старухе хочется кликнуть слуг и приказать высечь наглеца, осмелившегося поднять голос на хозяев.

Немую сцену, продлившуюся буквально несколько мгновений, оборвал резкий звон. Это Маевский так стукнул кулаком по столешнице, что посуда на столе подпрыгнула.

– Жив? – только и спросил Андрей Константинович.

– Жив еще, но не знаю, сколько протянет, – ответил староста.

– Веди! – скомандовал Маевский. Корсаков и Теплов вскочили следом, но помещик только рявкнул: – Не сметь! – Однако, поняв свою грубость, он уже более спокойным тоном продолжил: – Прошу, господа, останьтесь, не омрачайте себе вечер нашими заботами.

Даже выраженная столь вежливо, это все равно была команда, а не просьба. Уже выходя, Андрей Константинович обернулся к старухе:

– Матушка…

– Ступай, – махнула рукой Мария Васильевна. – Все будет сделано.

Маевский и староста вышли первыми. Старичок, весь разговор выглядывавший из-за спины детины, шустро и низко, несмотря на годы, поклонился присутствующим и засеменил следом. Корсаков и Дмитрий недоуменно переглянулись.

VIII

8 мая 1881 года, ночь,

усадьба Маевских

До конца ужина Маевский так и не вернулся. Ольга Сергеевна объявила, что пришла пора спать, и поручила слуге проводить друзей обратно в их комнату. Дмитрий и Татьяна успели лишь обменяться взглядами, прежде чем их увлекли в разные концы дома. Оказавшись в комнате, Корсаков задул все свечи, но укладываться (или хотя бы переодеваться) не спешил. Вместо этого он аккуратно, чтобы не маячить, занял наблюдательную позицию у окна.

– Будь я на твоем месте, то от таких родственничков уже бы скакал до самого Владимира и не вспоминал до конца дней своих, – проворчал Корсаков, вглядываясь в ночную темноту за окном.

– Будь ты на моем месте, то ради Тани пошел бы на все, – парировал Теплов. – Что это был за уговор такой, о котором их староста говорил?

– А, тебе тоже стало интересно? – усмехнулся Владимир. – Ну, наиболее логичным объяснением было бы не посылать детей в лес без присмотра или вовремя истреблять волков. Только что-то подсказывает мне – не все так просто…

Владимир задумался. Мысли его возвращались к разговору за столом. И к странным распятиям, отмечавшим границу владений Маевских.

– И это еще не считая чудесного Каафа, – продолжил Корсаков. – Богослова из меня не выйдет, конечно, но я готов биться об заклад, что нет святого Каафа ни у нас, ни у римлян. Особенно – не в виде такой образины!

– Что ты намерен делать? – спросил усевшийся на диван Дмитрий.

– Подожду еще чуток, чтобы все легли спать, и потихоньку выберусь наружу, осмотреться. Из окна можно достаточно легко спуститься.

– А я?

– А ты, друг мой недужный, сиди здесь, на случай если хозяева решат проверить, насколько крепко нам спится. Дверь открывать рекомендую только в крайнем случае, а так – мычи: «Подите прочь, придите утром». Если еще не разучился после университета.

Ждать пришлось долго, более часа. Их разместили в комнате напротив той, где располагался балкончик, поэтому за главным входом наблюдать они не могли, но Владимир был уверен, что Маевский еще не вернулся. Глава семьи весил немало, и шаги его уж точно были бы слышны. Старый дом дышал и поскрипывал. Слышались стоны половиц, осторожная поступь слуг и хозяев, обрывки разговоров и шепоты. Когда стихли и они, Корсаков решил действовать. Он прислонил трость к кровати (тем самым еще больше утвердив уверенность друга в том, что сей предмет ему нужен исключительно для солидности) и тихонько, чтобы не скрипнуло, открыл окно. Затем Владимир разулся и залез на подоконник.

– Скинешь сапоги мне вниз, – указал он Теплову.

На шершавую крышу Корсаков ступал с величайшей осторожностью – дабы не скатиться по ней вниз и не создать лишнего шума, который привлек бы внимание хозяев усадьбы. Оказавшись на краю, он прикинул расстояние до земли – попытаться спуститься, зацепившись за карниз, или прыгнуть? Не желая выдать себя предательским скрипом, решил прыгать. Дмитрий смотрел, как друг не очень ловко приземлился и перекатился. Но надо было отдать должное – получилось у него это практически бесшумно. Теплов скинул Владимиру его сапоги, тот быстро обулся и, пригнувшись, потрусил прочь от усадьбы.

Погода сегодня играла на руку Корсакову – будь ночь лунной, его фигура на ровной, будто сковородка, поляне была бы видна издалека. Но, к счастью, небо затянуло тучами. Луна лишь изредка выглядывала из-за них, оставляя на траве узкие полоски света.

Владимир держал в уме увиденное по дороге расположение усадебных построек. Он решил описать крюк, заглянув сначала в деревню, затем на мельницу, а оттуда уже вернуться обратно в дом.

Деревня встретила его пустой улицей и закрытыми воротами крестьянских дворов. За заборами сонно брехали собаки. Корсакову бросилась в глаза надежность сооружений: каждый дом напоминал маленькую крепость с оградой почти в человеческий рост. Разительный контраст с открытым со всех сторон барским домом. Владимир подумал, что крестьяне боятся чего-то, а хозяева Маевки, напротив, чувствуют себя в полной безопасности.

Корсаков несколько раз заглядывал за заборы, но все осмотренные избы стояли темными. Свет встретил его только в здании на отшибе, со стороны мельницы. Дом был большим, имел сарай сбоку, а ворота отличались дополнительными металлическими украшениями. Здесь явно жил кузнец. Владимир извлек из кармана припасенный кусочек мяса и перекинул его во двор, а сам зацепился за краешек забора, вглядываясь в ночную темень – не выглянет ли откуда хозяйский пес. На его счастье, дополнительной четвероногой охраны кузнец не держал. Корсаков обошел ограду так, чтобы его не было видно из окон дома, и тихонько крякнув от натуги, перевалился через забор.

Несколько мгновений он лежал, тревожно озираясь. К призракам и существам из других миров Владимир худо-бедно привык, но вот мысль о том, что сейчас из дверей выскочит озлобленный хозяин дома с топором, пугала его не на шутку. Однако во двор, на его счастье, так никто и не вышел. Поэтому Корсаков приподнялся и на цыпочках подкрался к окну.

Комната была ярко освещена расставленными повсюду свечами. Внутри находились шестеро: Маевский, староста и его старик-спутник (застывшие у дверей), огромный суровый мужчина с мускулистыми руками (видимо, кузнец), застывшая на коленях у иконы в углу женщина (мать ребенка) и сам мальчик, лежащий в постели. Тело несчастного ребенка покрывали многочисленные рваные раны. Окровавленные повязки валялись внизу, под кроватью. Маевский сидел на табурете у изголовья, напряженно вглядываясь в лицо мальчугана, но тот, казалось, не подавал признаков жизни. «Что он здесь делает? – подумал Корсаков. – Он что, врач?»

Вдруг мальчик на кровати пошевелился. Его отец взволнованно подался вперед, но Андрей Константинович властным движением руки остановил его и указал куда-то в сторону. Кузнец исчез из виду, а затем вернулся с грубой чашкой в руках, с превеликой осторожностью протягивая ее помещику. Маевский извлек из ножен на поясе охотничий нож и, к удивлению Владимира, полоснул себя по ладони. Затем сжал кулак, и струйка алой крови стекла в протянутую чашку. Маевский убрал нож, взял сосуд здоровой рукой, поднес его к губам раненого ребенка и влил содержимое. Мальчик закашлялся и открыл глаза. Увидев это, кузнец бухнулся на колени и перекрестился, а мать, наоборот, вскочила и бросилась к сыну.

Помещик поднялся с табурета, шепнул родителям что-то успокаивающее и отошел к старосте. Тот уважительно поклонился, но, когда распрямился и заговорил, выражение лица у него все еще было суровое. Он задал Маевскому какой-то вопрос, но тот только отмахнулся и вышел в сени. Староста проследил за ним взглядом, тряхнул головой и двинулся следом. Перед выходом он извлек из кармана какой-то предмет и с силой впечатал его в стену над входом. Корсаков подался вперед, почти прижавшись к стеклу, силясь разглядеть непонятную вещицу. Владимиру пришлось прищуриться, но ответ на вопрос он все-таки получил: из грубого бревна торчала то ли собачья, то ли волчья челюсть, вдавленная вперед клыками.

Внезапно Корсаков поймал на себе чей-то взгляд. Он повернулся и увидел, что из дома на него внимательно и чуть насмешливо смотрит давешний старик, о существовании которого Владимир совсем забыл. Корсаков отшатнулся в сторону и прижался к стене избы. За углом скрипнула дверь. Раздались голоса Маевского и старосты Алексея – они о чем-то оживленно, но тихо спорили. Слов было не разобрать. Дверь скрипнула еще раз – видимо, вслед за ними вышел старик. Владимир приготовился бежать, ожидая, что тот предупредит Маевского и старосту о нежданном госте. Однако их голоса лишь удалялись, старик молчал, а затем раздался звук открывающейся и закрывающейся калитки. Не смея поверить своей удаче, Корсаков продолжал вжиматься в стену. Дверь скрипнула еще раз. Звякнул засов на воротах. Снова скрип. Видимо, хозяин выходил запереться. Наконец, поняв, что его никто не ищет, Владимир позволил себе слегка расслабиться и отлипнуть от избы. Покинуть двор он собирался тем же путем – через часть забора, не видимую из избы. Перед уходом он еще раз заглянул в окно.

Ребенок, судя по всему, пришел в сознание. Мать, что-то шепча, накладывала на его раны новые повязки, но, кажется, они более не кровоточили. Кузнец истово крестился в углу перед иконой. Закончив молиться, он схватил со стола в углу топор и с силой вонзил его в пол перед дверью. Не желая больше искушать судьбу, Владимир двинулся прочь от избы.

Оставалась мельница. Кроме балкона в главном доме, это была самая высокая точка на огромной лесной прогалине, которую представляли угодья Маевских. Корсаков хотел убедиться, что с верхушки мельницы будет хорошо видна вся усадьба, а заодно найти способ незаметно туда пробираться и занимать наблюдательную позицию. Входа оказалось два: крылечко с дверью спереди и люк в подпол сзади, где вплотную подступал лес. Главный вход был заперт. Зато с люком Владимиру повезло – он закрывался на массивный засов, но снаружи. С превеликой осторожностью Корсаков отодвинул тяжелую деревянную планку и распахнул одну из створок.

Подпол встретил его духотой. Кругом валялись мешки с мукой, образовав настоящий брустверный лабиринт. Карманный фонарь Корсаков не зажигал, опасаясь устроить пожар или привлечь внимание к всполохам света внутри мельницы, поэтому пробираться приходилось в полной темноте, на ощупь. Наконец он наткнулся на лестницу. На первом этаже уже падал лунный свет из окон – судя по всему, тучи расступились, усложнив ему обратную дорогу, но Владимир решил разбираться с проблемами по мере их поступления. Дорога под крышу, туда, где механизм приводил в движение огромные лопасти, заняла у него меньше времени, чем скитания по подвалу. Наверху Корсаков с удовлетворением обнаружил, что с фасада мельницы проделано небольшое световое окно. Как он и надеялся, вся усадьба была видна отсюда как на ладони.

Именно удобный обзор и яркий лунный свет позволили ему разглядеть темную сгорбленную фигуру, медленно приближавшуюся к опушке леса. В вытянутой руке она держала свечную лампу. Разглядеть лицо в темноте и с такого расстояния не представлялось возможным, но по фигуре и походке Корсаков решил, что перед ним старуха Маевская. Куда она идет в столь поздний час? А главное – зачем?