
Полная версия:
Темный двойник Корсакова. Оккультный детектив
Корсаков отвлекся от воспоминаний и вернулся мыслями к письму. Его доставили на Пречистенку из больницы, куда оно пришло изначально. На листе бумаги изящным почерком было выведено:
«Любезный друг Владимир Николаевич! (зачеркнуто)
А, чего уж там, Володя! Слыхал, ты оказался в больнице, поставив на уши господ докторов? Надеюсь, мое письмо найдет тебя в добром здравии. Ну, или хотя бы просто найдет.
Твой покорный слуга служит нынче чиновником особых поручений при особе владимирского губернатора. Я тебе еще расскажу, как мне посчастливилось оказаться на эдакой должности, история презабавнейшая. Но пишу я тебе сейчас не за этим. Уж прости, вынужден просить твоей помощи.
Помнится, еще в университете ты увлекался всяческими курьезными диковинами и чертовщиной. Я тогда еще смеялся над тобой. Сейчас не смеюсь, ибо оказался я персонажем истории, которая смахивает на произведения незабвенного Алексея Константиновича Толстого. И сердце мое сейчас разрывается между счастьем и страхом.
Володя, я счастлив! Я влюблен! Притом – влюблен взаимно. Избранница моя до того прекрасна, что даже у такого ворчуна, как ты, не найдется язвительных словечек в ее адрес. И это как раз причина, по которой я обращаюсь за твоей помощью.
Живет она с родней в усадьбе. И, доложу я тебе, более жуткого семейства видеть мне не доводилось. «Жуткого» – не в смысле отца-скряги и матери-грымзы. Нет, творятся там дела страшные и необъяснимые. За неделю у них в гостях я чуть не поседел и сбежал только чудом, с помощью ненаглядной моей Танечки. Теперь мне нужно вернуться за ней, чтобы увезти подальше, но… Боюсь! Веришь, пишу эти строки – и волосы шевелятся на затылке! Подробности не могу доверить бумаге по причине, которая станет ясной, когда приедешь. Умоляю! Как только получишь мое письмо – сразу же ответь телеграммой и сколь возможно скоро приезжай во Владимир. Без тебя я с ними пропаду.
Всегда твой покорный слуга, Дмитрий Теплов».
– И ты намерен ему помочь? – наконец нарушил молчание Петр.
– Да. Более того, я уже отбил ответную телеграмму и послал слугу на вокзал за билетом.
– Прости, но мне казалось, что тебе нужно несколько в другую сторону. – По тону брата Владимир понял, что Петр по-настоящему зол.
– Я… – Он замялся. – Я не могу…
– Черт возьми, Володя! – взорвался Петр. – Ты же слышал, что сказал тебе полковник! Ты знаешь, что тебе нужно сделать! Что нужно найти! И ты раз за разом находишь причины не ехать домой! Сначала здоровье! Потом «не хочешь обременять матушку своим присутствием». – Он издевательски передразнил голос брата. – Что-то твое здоровье не мешает тебе отправиться во Владимир по зову университетского дружка! Так в чем же дело?
– Ты сам знаешь в чем! – повысил голос в ответ Владимир.
– Твои кошмары?
– Они самые.
– Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? – спросил Петр, недобро прищурившись. – Дядю Михаила. Он тоже у нас большой любитель прикрывать свою трусость напускным здравомыслием.
– Ты не прав! – гневно ответил Владимир. – И несправедлив к дяде.
– До Болгарии? Может быть, и так, – признал брат. – Но после того, как мы вернулись? После того, что случилось с отцом и нами? Ты не находишь странным, что он сидит в Смоленске и носа оттуда не кажет? Даже ты хотя бы пытаешься продолжить дело отца. Но сейчас он старший в нашей семье. И вместо того чтобы взять на себя хотя бы часть свалившейся на тебя ответственности, что он делает? Ничего! Прячется. Поэтому… Давай ты не будешь врать себе и признаешь, что думаешь точно так же.
Владимир молчал. Ему нечего было возразить брату. Его разрывали два противоположных желания. С одной стороны – вернуться домой, в знакомые и безопасные стены родительского особняка. Сбросить с плеч тяжкий груз. Рассказать старшим обо всем, что его так гнетет и пугает. Но он не мог этого сделать. Во-первых, потому что тем самым предал бы и себя, и все ценности, что вложили в него родители с самого детства. Во-вторых, потому, что панически боялся. Боялся вернуться – и обнаружить, что кошмары оказались пророческими.
– И кстати, ты не думал, что твои сны показывают картину, которая ждет тебя, если ты не вернешься домой? – уже спокойнее спросил Петр, будто понимая, что слишком сильно надавил на брата.
– Во-первых, нет, не думал! В своих снах я приезжаю домой именно для того, чтобы найти ответы в отцовских документах! И ждут меня там лишь смерть и запустение! А во-вторых, кошмары – это полбеды. Раз уж ты апеллируешь к полковнику, не к ночи будь он помянут, то скажи-ка, что еще он мне тогда сказал? Или что мне сказал Павел?
Павел Постольский служил в жандармском и подчинялся все тому же безымянному полковнику. Вместе с Корсаковым он расследовал дела об исчезновении спиритов из особняка Ридигеров в Петербурге и убийстве в юнкерском училище. За несколько дней молодые люди успели не то чтобы подружиться, но как минимум стать хорошими приятелями.
Постольский навестил Владимира лишь один раз, перед возвращением в Петербург. Вид у молодого поручика был отстраненный, если не сказать больше. Когда Корсаков начал допытываться, в чем причина перемены, Павел первое время лишь отнекивался, но в конце все же уступил. Он рассказал все, что видел, пока сам Владимир лежал без сознания.
Когда убийца из Дмитриевского училища уже готов был прикончить лишившегося чувств Корсакова, на помощь тому пришел таинственный дух из Зазеркалья. Хотя… Можно ли назвать помощью жестокую казнь преступника, от которой кровь застыла в жилах Постольского? Сам Корсаков ничего из этого не помнил. Но больше его беспокоила подробность, которую Павел оставил напоследок. Дух из зеркала был точным двойником Владимира. Таким же, как тот, что приходил к нему в ночных кошмарах.
– Оно сидит где-то во мне! – Владимир стукнул кулаком в грудь. – Полковник прав! То существо, что я видел в доме Ридигеров, выделило меня не случайно. Его привлек мой дар. Что-то, что осталось у меня внутри после схватки в болгарской пещере. И ты хочешь, чтобы я притащил это домой?!
– Ну, броситься на выручку приятелю тебе это не мешает?
– Дмитрий мой друг, но с нашими тайнами он не связан. Мне нужно… Я даже не знаю, что сказать! Мне нужно понять, что я – это все еще я. Что из зеркала на меня не смотрит кто-то другой. Убедиться, что я не стал невольной дверью в наш мир для чего-то, чему здесь не место. Вот почему я еду во Владимир, а не домой. Доволен?!
– Буду доволен, когда ты вернешься в Корсакове и выяснишь, кто же пытался убить отца и нас, – отрезал Петр. – А до тех пор… Черт с тобой, поступай как знаешь!
IV5 мая 1881 года,
Нижегородская железная дорога
Путешествие поездом из Москвы в нижегородском направлении разительно отличалось от аналогичной поездки из Первопрестольной в Петербург, и Корсаков в полной мере прочувствовал это на себе. Взять, к примеру, вокзал! В столицах стоят красивейшие братья-близнецы работы Константина Тона, изящные дворцы с часовыми башенками. Внутри – паркет, зеркала и мрамор. Даже окрестности кое-как привели в порядок, не говоря уже о том, что вокзалы хотя бы находились в черте города. Нижегородское же направление мало того, что брало свое начало за Камер-Коллежским валом, так еще встречало незадачливых путников мрачной разрухой Рогожского предместья – но это была просто затравочка для начала.
И без того погруженный в прескверное расположение духа, Владимир мрачно взирал на убогонькое одноэтажное деревянное здание. По какому-то недоразумению этот сарай принадлежал одной из богатейших железных дорог, связывающей Москву с главной российской ярмаркой. Внутри царила невообразимая давка, пассажиры жались к дверям, ведущим на платформы, в ожидании разрешения садиться в вагоны. Корсаков, мрачно прищурившись, стоял посреди своих многочисленных баулов (хотя следует отдать должное – и в половину не столь объемных по сравнению с тем набором, что он привез в Москву) и пытался найти альтернативные проходы на перрон в обход шумной ароматной толпы, пока не увидел слегка облезлую табличку «Зала I класса». В этот момент часы, каким-то чудом встроенные в деревянное здание, пробили половину четвертого. Двери распахнулись, и пассажиры, словно прорвавшая дамбу бурная река, бросились на перрон, занимать места.
– И куда меня понесло? – задумчиво пробормотал себе под нос Корсаков, но все же сунул трешку попавшемуся под руку носильщику и проследовал за толпой.
Единственное свободное место в вагоне первого класса оказалось напротив огромного краснолицего купца, которому и одному-то было тесно в старом купе с низким потолком и узкими короткими диванчиками. Корсаков кое-как протиснулся к окошку, вежливо улыбнулся попутчику и закрылся свежим номером «Нового времени» прежде, чем тот успел открыть рот, чтобы завязать разговор. Публика за окном продолжала брать штурмом вагоны ниже классом, и Владимир даже боялся представить, что творится там. В четыре часа пополудни раздался третий звонок, обер-кондуктор торопливо пробежал вдоль вагонов, давая на ходу свисток. Локомотив ответил ему своим протяжным гудком, и поезд натужно отполз от перрона. Купец, тяжко дыша, перекрестился. Корсаков был близок к тому, чтобы сделать то же самое.
Дорога до Владимира не отличалась живописностью. Особенно глаз Корсакова оскорбило Орехово-Зуево[2] с огромными фабричными бараками и жуткими высокими трубами, которые выплевывали в небо черные клубы дыма. Счастье только, что поезд пробегал расстояние от Москвы до древнего княжеского города за каких-то 4 часа, так что пытка немилосердно раскачивающимся вагоном обещала быть короткой.
Корсаков прилежно старался изучить каждую статью в газете (в основном – чтобы не пришлось общаться с соседом по купе), хотя, к примеру, наглый захват французами османского Туниса, которому были уделены вся первая полоса свежего номера и множество заметок в международном разделе, его мало интересовал. Пространное размышление об истинном значении слова «интеллигенция» и вовсе Корсакова чуть было не усыпило. Пришлось переключиться на критический отзыв о недавно окончившейся публикации «Братьев Карамазовых» (досточтимый автор скончался, пока Владимир лежал в больнице). Большую часть раздела объявлений так вообще занимали предложения снять дачу внаем на лето (май все-таки наступил). В общем, спустя полчаса Корсаков понял, что буквы плывут перед глазами, настырно отказываясь складываться в слова. Глаза неодолимо слипались. Незаметно для себя самого Владимир привалился головой к стенке купе у окна и задремал.
Разбудило его вежливое, деликатное даже покашливание, не вязавшееся с образом соседа. Сонно моргая глазами, Корсаков выпрямился и опустил на столик порядком помявшуюся газету.
Напротив него с несвойственной самому Владимиру грацией удобно расположился его двойник. Он с ленцой склонил голову набок, изучая попутчика скучающим взглядом. Корсаков почувствовал, как его сковывает ледяной холод. Двойник наконец открыл рот, будто снизойдя до разговора, однако не издал ни звука. На лице не-Корсакова отразилось легкое изумление – как будто он выполнил все требуемые действия, но так и не получил необходимого результата. Двойник виновато улыбнулся, а затем протянул руку и коснулся груди Владимира, который, несмотря на весь свой ужас, не находил сил отстраниться. На этот раз голос не-Корсакова, пугающе схожий с его собственным, прозвучал у него в голове:
– Скажи, ты думаешь, что твое сердце и правда бьется или оно всего лишь успокаивает тебя иллюзией, что ты жив?
Корсаков вскрикнул – и проснулся от звука собственного голоса. Его пробуждение вырвало из объятий Морфея и мирно, с прихрюком храпящего купца напротив. Тот разлепил глаза, осоловело оглядел купе и тут же уснул обратно. Корсаков был бы рад столь же безмятежно последовать его примеру.
Уже на подъезде к Владимиру купец вновь проснулся, с наслаждением потянулся (заняв бочкообразным туловищем большую часть купе), высунулся в коридор и кликнул кондуктора:
– Вот что, братец! Возьми мне в буфете бутылку вина.
– Какого прикажете? – заискивающе поинтересовался проводник.
– Все равно, какого-нибудь, чтобы на три рубля бутылка была, – солидно окая, пробасил попутчик Корсакова и не глядя кинул кондуктору десятирублевку. Надо ли говорить, что, выйдя на погруженный в вечерние сумерки владимирский перрон, Корсаков чувствовал себя досрочно помилованным узником замка Иф.
Владимирский вокзал, в сравнении с только что виденным московским, был прекрасен и имел вид настолько респектабельного заведения, что проходящие через него пассажиры снимали головные уборы. Над привокзальной площадью, уже освещенной фонарями, нависал утопающий в молодой зелени Рождественский монастырь. Левее на фоне закатного неба высились древние соборы, Успенский и Дмитриевский.
Прибывший поезд оживил провинциальный вечер: богатые пассажиры нанимали коляски, чтобы забраться по холму в центральную часть города, менее состоятельный люд карабкался пешком. Корсакова уже ждали – как и обещал в телеграмме Дмитрий, правее выхода из вокзала стоял строгий крытый экипаж. Завидев Владимира в сопровождении очередного пыхтящего носильщика, кучер спрыгнул с козел и предупредительно распахнул дверь:
– Покорнейше просим-с!
По дороге Корсаков с любопытством выглядывал то из левого, то из правого окошка – в городе-тезке он оказался впервые и, надо сказать, Владимир ему нравился. Чистые, мощенные булыжником, улицы, по которым весело стучали колеса экипажа и цокали копыта лошадей. Дома – сплошь в два-три этажа, также опрятные. Вдоль главной улицы, Большой Московской, горели фонари, а по тротуарам, несмотря на поздний час, прогуливалась приличная публика. В гостинице недалеко от Золотых ворот Корсакова ждал «наилучший номер» (по его критичной шкале оценки мест проживания комната получила балл «приемлемо») и записка от Теплова, в которой тот приглашал навестить его первым делом с утра. Памятуя о привычке друга спать чуть ли не до обеда, что делало понятие «утро» довольно растяжимым, Владимир пообещал себе перед визитом прогуляться по городу. Откушав от щедрот гостиничного ресторана, он улегся спать. Безмолвный двойник на этот раз его снов не тревожил.
V6 мая 1881 года,
губернский город Владимир
Утро выдалось солнечным и жарким. Позавтракав в гостинице, Владимир отправился на прогулку.
Город-тезка вызывал противоречивые чувства. Ночной проезд по широкой и цивилизованной Большой Нижегородской-Московской улице (Корсаков упустил момент, когда одна незаметно перетекла в другую) оставил после себя несколько завышенные ожидания. Утром Владимир оказался обыкновенным русским городом весной – со всеми сопутствующими достоинствами и недостатками.
К достоинствам Корсаков склонен был отнести все, что касалось древнего владимирского прошлого. Дивно хороши были знаменитые Золотые ворота, стоявшие на крохотной площади там, где Большая Московская вновь меняла название и становилась Дворянской. Белокаменные, с часовенкой и зеленой крышей – в лучах весеннего солнца они смотрелись великолепно. Радовал также бульвар, проложенный по Козлову валу на юг от сооружения. Владимир выяснил, что сим садом город обязан недавно скончавшемуся купцу Боровецкому. Бульвар упирался в нарядную красную водонапорную башню. У ее подножия Корсаков остановился и с удовольствием уделил несколько минут созерцанию открывшегося вида. Владимирские улочки замысловатыми маршрутами спускались вниз, к синей ленте реки Клязьмы и лежащей за ней равнине. Глаз радовало обилие вишневых садов, которые уже понемногу зазеленели, но пока не начали цвести. Над деревьями виднелись крохотные деревянные вышки с шалашиками на верхушках. К ним тянулись веревки, на манер колокольных, унизанные досками. Сторожа, дежурившие в шалашах, высматривали птиц, норовящих поживиться в садах, и приводили в действие эту странную конструкцию. Доски начинали стучать друг о друга, треском отгоняя крылатых вредителей.
Но главной красой Владимира, конечно же, были соборы: Успенский, кафедральный, и более скромный, Дмитриевский. Между ними вполне уместно смотрелось солидное трехэтажное здание губернских присутственных мест, где заодно располагалось множество учреждений, от суда до редакции газеты. Успенский стоял на своем месте уже более семи веков, а его басовитый колокол всегда выделялся на фоне перезвона владимирских церквей. Дмитриевский, однако, понравился даже больше, своей мощью и простотой.
За собором стоял дом, где жило начальство Димы Теплова – владимирский губернатор. Корсаков признал, что устроился тот неплохо: на самом красивом холме, с видом на Клязьму и соборы. А еще чуть дальше начиналась стена, опоясывающая Рождественский монастырь – место последнего упокоения Александра Невского. Здесь и хранились мощи князя, пока по указу императора Петра их не перевезли в Александровскую лавру.
На этом приятности заканчивались. Если главная улица и создавала ощущение, что Владимир готов потягаться с Нижним Новгородом, то стоило сделать пару шагов в сторону – и гость оказывался в классическом провинциальном российском городе. Скромные здания, не слишком чистые улицы, обязательные шумные и толкучие торговые ряды с белой аркадой, да обыватели, влачащие скучное существование вдалеке от столицы. Соборы и присутственные места отделял от Большой Московской широкий и пыльный пустырь с парой куцых деревьев, напоминающий сад Блонье в родном Смоленске. До того, как за приведение его в порядок взялся губернатор. В общем, зрелище крайне унылое. Корсаков с этими уголками ознакомился крайне бегло. Ему больше пришелся по духу бульвар у Золотых ворот, где он и задержался, испив не самого дрянного кофею в садовом ресторане.
Сверившись с карманными часами, украшенными фамильным гербом, Корсаков счел, что полдень – достаточно позднее время, чтобы навестить любящего поспать друга. Теплов жил на Троицкой улице у одноименной церкви, в пяти минутах ходьбы от резиденции своего патрона.
Атмосфера в доме неприятно удивила Корсакова: несмотря на жару, все окна в доме оказались закрыты наглухо, а печи продолжали топиться. В воздухе висел тяжелый аромат трав и лекарств, от которого у Владимира быстро разболелась голова. Но больше всего его поразил сам Теплов.
Корсаков помнил друга бойким, полным жизни молодым человеком, с озорной искоркой в глазах на вечно румяном лице. Поэтому, войдя в кабинет, Владимир не сразу понял, кто перед ним. В кресле у камина, укутанный пледами, несмотря на жару и духоту, уместную, скорее, в бане, сидел бледный и пугающе худой мужчина с впавшими щеками и слезящимися глазами, окруженными темными кругами. Хозяин кабинета взглянул на вошедшего, и его бескровные шелушащиеся губы растянулись в слабом подобии улыбки.
– Бьюсь об заклад, не такой встречи ты ждал? – Сказав это, человек содрогнулся от приступа жестокого клокочущего кашля.
– Дима? – пораженно спросил Корсаков. – Ты ли это? Что с тобой?
– О, боюсь, это как раз одна из тайн, которую тебе предстоит разгадать, – прохрипел Теплов. – Не смотри на меня так, умоляю! И без того тошно. Знаю, что вид у меня такой, что краше в гроб кладут. Кажется, я оставил у Маевских не только сердце, но и здоровье…
Он махнул иссохшей рукой в сторону соседнего с ним кресла и попросил:
– Подкинь дровишек в камин, будь любезен. Зябко тут…
Пот, градом стекающий по лицу, намекал Владимиру, что не так уж в кабинете и холодно, но он выполнил просьбу друга и уселся в соседнее с ним кресло. Дмитрий посмотрел на него и вновь улыбнулся, отчего в его глазах на секунду мелькнула искорка былого веселья.
– Гляжу, я не один здорово похудел с нашей последней встречи! Хотя, вынужден признать, тебе это больше идет, чертяка! Перестал напоминать толстовского Пьера.
– То, что я смахивал на Безухова – поклеп, и вообще, давно это было, в другой жизни, можешь не припоминать, – ответил на колкость Владимир. – Хотел бы я ответить, что худоба тебе тоже пошла на пользу, но язык не поворачивается. И давно с тобой такое?
– Нет, – покачал головой Теплов. – С неделю.
– А что говорят врачи?
– Разводят руками. Один даже рекомендовал сходить в церковь, благо недалеко, – фыркнул Дмитрий и снова закашлялся. – Сдается, я знаю о причинах этой болезни больше, чем они. Вернее, знаю – слишком сильное слово. Но догадываюсь.
– Из-за того визита в усадьбу из письма?
– Да, думаю, без Маевских не обошлось, – подтвердил Теплов. И он вкратце, прерываясь на новые приступы кашля, рассказал о поисках своего предшественника, приведших его на болота. – Дальше заплутал в тумане, едва было не достался волкам, но меня спасло поистине ангельское существо.
– Исходя из письма, звалась она Татьяна? – позволил себе легкую улыбку Владимир.
– Да. Татьяна. Танечка Маевская. Живет она в имении своей семьи на острове, со всех сторон окруженном болотами. Место – словно заколдованное царство! Тут, как видишь, кругом зелень, а там будто зима не уходила, все стыло и мрачно.
– Думаешь, от этого холода ты и заболел?
– Заболел, да не от холода. – Теплов зябко поежился под многочисленными слоями одеял. – Странное это место. И семейство у Тани, Маевские то бишь, тоже странные. Отец, мать и бабушка по отцовской линии. Последняя – кошмарнейшая старушенция, уж поверь. Усадьба… Да пожалуй что обыкновенная. Местность весьма и весьма неавантажная – эдакая ровная, что твой стол, проплешина, со всех сторон окруженная лесом и болотами. При барском доме, на краю леса и относительно чистой речушки – деревенька, крохотная. Но все там… Даже не знаю, как описать… Иное… Странное… Знаешь, будто не живут там люди, а изображают жизнь и старый уклад, как актеры в театре. Мне показалось, что никто там не в курсе, что крепостное право давно отменили!
– В смысле? – опешил Владимир. – Хочешь сказать, они своим крестьянам пудрят мозги? Чтобы дальше держать в кабале?!
– А ты слушай лучше! Когда я говорю «никто», то и имею в виду – «никто»! Ни крестьяне, ни сами Маевские. Кажется, что они из своего имения не выезжают и знать не знают, что творится вокруг.
– Но это же невозможно!
– Я тоже так подумал. Но смотри – окрестные жители Маевки избегают. Напуганы так, словно черта увидели. Дорога через болота только одна, насколько мне известно. Крестьяне ни в соседние деревни, ни в город не ездят – говорят, незачем, и так все есть. И Таня говорит, что за пределами усадьбы она ни разу не была. Когда я рассказывал ей про Москву… Да что там, даже про Владимир, она слушала так, словно я ей какие-то сказки читаю!
– М-да… – задумался Корсаков. – Странно, конечно, но возможно. Для центральных губерний это не характерно, а вот за Уралом вполне можно найти целые деревни староверов, которые живут так же, как их предки до раскола. Там не то что про крепостное право не слыхивали…
– Я тоже об этом подумал, – кивнул Теплов. – Поэтому, когда вернулся в город, начал искать, пока хворь не накрыла. В конце концов, Маевские же из дворян! Не может быть, чтобы их никто не знал.
Разговор словно бы оживил Дмитрия. Владимиру даже показалось, что, если бы не слабость и слои теплых одеял, его друг был готов вскочить с кресла и начать расхаживать по комнате, оживленно делясь с ним найденными подробностями.
– И что нашел? – подыграл ему Корсаков.
– А то, что их следы теряются после 1762 года. Предок Маевских служил в губернском архиве, вот он, скорее всего, и уничтожил все бумажные свидетельства. Представляешь, в старой дворянской книге на букве «М» место Маевских просто вымарано, а во всех последующих изданиях они отсутствуют! И на картах нет ни усадьбы, ни деревеньки.
– Любопытно. Но зачем им, или кому-то еще, если уж на то пошло, стирать следы своего существования?
– Именно! Более того, матушка Татьяны, Ольга Сергеевна, женщина очень скрытная и пугливая, но я смог вытянуть из нее, что до замужества она была сиротой. Я решил потянуть за эту ниточку и начал искать сведения о барышнях с таким именем, подходящих по возрасту. Нашел! В Муроме помнят, как к некой Ольге, находившейся на попечительстве у скаредной тетушки, около 1857 года сватался какой-то мелкий дворянин… – Дмитрий даже выдержал паузу, чувствуя, что интрига захватила его старого друга. – И фамилия у него была то ли Майский…
– То ли Маевский! – закончил Корсаков.
– Да! Есть тут, правда, одна странная деталь – видевшие Маевского утверждали, что тот имел вид крайне болезненный, словно готов был отдать богу душу от чахотки. «Бледный, как смерть» – так люди говорили. Что тоже, как ты понимаешь, наводит меня на определенные мысли.
– Да уж, – поддержал его умозаключения Владимир.
– А вот Маевский, которого застал я, выглядел мужчиной здоровым и крепким… Но не суть! Несмотря на странности кавалера, сердобольная тетушка была только рада скинуть сироту с попечения, так что жених увез Ольгу Сергеевну спустя неделю после знакомства, и с тех пор о ней ни слуху ни духу.