Ты меня не видишь

– Спасибо. – Я так скучала по тому настрою, который он мне дарит. Когда мы были моложе, он обладал исключительной способностью всегда подбодрить меня.

Судя по тому, что в вестибюле гвалт и хохот, большая часть семьи уже в сборе. Вот мама, ее брат и сестра, их супруги и дети. Много людей, которых я, по правде, плохо знаю, но которые имеют прямое отношение ко мне. И вдруг я как заору: меня кто-то схватил за талию и ущипнул.

Обернувшись, вижу ухмыляющееся лицо Смаури:

– Что, серьезно? Мы для такого не староваты?

Смаури хохочет, обнимает меня за плечи, стискивает:

– Нет, Петра. Мы для такого никогда не состаримся.

Смаури на два года старше, но мне часто кажется, будто он не старший, а младший брат. Он – тот, кто по мнению родителей всегда поступал правильно: окончил вуз за границей, женился на девушке, с которой был вместе с самого колледжа, устроился на хорошую работу в семейной фирме, а потом завел ребенка. Все как по нотам; ни шагу из правильной колеи. Хуже всего в этом – Смаури великолепен, так что я отлично понимаю, почему он у родителей любимчик. Он напоминает мне Ари: всегда весел и заражает всех вокруг своей радостью.

Я здороваюсь с маленьким племянником в рюкзаке-переноске на спине у Смаури. Арнальду всего два годика, он первый ребенок в семье. Вот еще одна причина, почему мне всегда кажется, что я гораздо старше: у Смаури младенец, а мои дети уже подростки.

– А где Ари и Лея? – спрашивает Смаури.

Я осматриваюсь вокруг и вижу, что Гест разговаривает со Стефанией. Она стоит ко мне спиной, и я вижу, что она рассказывает какую-то историю. Она всегда увлекательно рассказывает.

Ее волосы, забранные в хвостик, покачиваются при движении головы. Когда мы были моложе, она отпускала волосы до самой поясницы и всегда носила их распущенными. Сейчас ее волосы короче, но того же красивого цвета: как темное вишневое дерево или махагони.

Конечно, Гест и Стефания виделись и раньше, но давно. Я пытаюсь вспомнить, когда именно, но не могу. Зато я отлично помню, как Гест впервые увидел Стефанию. Мы тогда только начали с ним встречаться, и Стефания потребовала, чтоб я показала ей его. Гест приехал в Акранес на старом «Шевроле». Он забрал нас у магазинчика, где мы обе стояли с лакрицей и апельсиновой газировкой – пить ее меня приучила Стеффи. Я помню, как волновалась: ведь Стеффи вечно была недовольна парнями, которыми я увлекалась, а в тот период мне было важно получать ее одобрение.

Я села на переднее сиденье, а Стеффи на заднее, но наклонилась вперед, так что ее голова оказалась почти между нами. Когда позже тем вечером Гест подвозил нас домой, она сказала: «Нормальный парень, Петра, во всяком случае, уж получше предыдущего». И все это сопровождалось жуткой ухмылкой. Тогда я поняла, что надо держаться от нее подальше.

– Наверно, дети все еще у себя в номере, – отвечаю я на вопрос Смаури. – Надо бы проверить.

Номер Леи и Ари в самом дальнем конце коридора. Я дважды стучусь и прислушиваюсь. Ни звука, даже гомона толпы в вестибюле не слышно: ведь спальную зону отделяет массивная дверь.

– Лея! – зову я и снова стучусь. – Ари!

Я слышу шаги, вздрагиваю и оборачиваюсь. Идущий по коридору мужчина явно ровесник моего папы. Его одежда грязная, словно он работал на улице.

Это не родственник, так что, наверно, он один из сотрудников гостиницы – но его облик диссонирует со всеми, кого я до сих пор видела. Здесь весь персонал опрятный и приветливый, а этот – полная противоположность. И смотрит он на меня с выражением такого отвращения, что кажется – вот-вот бросит мне в лицо что-нибудь оскорбительное.

– Что? – Дверь номера Леи и Ари вдруг распахивается, и передо мной вырастает Лея.

На миг я теряю дар речи. Присутствие того мужчины за спиной настолько угрожающе, что я не могу выдавить из себя ни слова.

– Мама? – Лея ждет ответа.

– Я… Я просто хотела уточнить, идете ли вы с нами, – произношу я, когда шаги по коридору удаляются. – Там внизу уже все в сборе.

– Да, мы просто одеваемся, – объясняет Лея, хотя одежда на ней явно не походная.

Я велю ей поторапливаться, а она бормочет в ответ что-то нечленораздельное.

Снова оставшись в коридоре одна, я окидываю его взглядом и гадаю, куда пошел тот мужчина и кто он вообще. Я всегда хорошо чувствую людей, и от этого человека мне не по себе. По-моему, он меня узнал.

А сейчас, думая об этом, я понимаю, что мне было как-то не по себе с того момента, как мы вошли в эту гостиницу и даже раньше, так что, наверно, дело не только в мужчине.

Я не могу сказать, в чем причина, может, в самом месте или в гостинице: на фотографиях она казалась такой изысканной, а в действительности здесь атмосфера холодная и неуютная. Лея права: среди этих высоких бетонных стен человеку нехорошо. А может, мои чувства вызваны тем, что я снова среди родни и ощущаю, как воспоминания, которые мне хотелось стереть из памяти, грозят вырваться на поверхность.

Ирма, сотрудница гостиницы

Погода портится; в окнах кафетерия воет ветер. Моря отсюда не видно, но мне кажется – оно сейчас темное, и волны в белой пене. Я вижу, как за окном чайки нарезают круги в воздухе. Наверно, они что-то нашли на лавовом поле: мышку или птичку. Однажды я застала их за тем, как они терзали дохлую норку.

Я пристально всматриваюсь в лавовое поле, но не вижу ничего, что могло привлечь внимание чаек. В тот день, когда я сюда приехала, я видела лисицу: она стояла передними лапами на камне и смотрела на меня. Ее мех был серым с белыми пятнами: она меняла зимнюю шубку на летнюю.

Я наливаю в кружку кипятка и грею о нее пальцы. Небольшая передышка – пока постояльцы не вернулись с прогулки, пока не надо готовить зал для банкета.

– А что это ты пьешь?

Мне даже не надо оборачиваться, чтоб понять, что это Элиса.

– Чай, – отвечаю я. – Мятный.

Элиса садится напротив и наблюдает за мной. Я привыкла, что она не спускает с меня испытующих глаз. И не обращаю на это внимания.

– А когда ты снова домой? – спрашивает Элиса.

– Домой?

– Ну, туда, где ты раньше жила. – Элиса сметает крошки со стола в кучку. – Ведь здесь, в гостинице, никто долго не живет. Рано или поздно все разъезжаются по домам.

Элиса сама не подозревает, насколько глубоко затронула личную тему. Для меня слово «дом» имеет так много разных значений! Наверно, поэтому я столько лет и была такая потеряная, как бездомная кошка.

В городе я сменила шесть квартир, всегда снимала, никогда не могла накопить денег. Жила от зарплаты до зарплаты и едва сводила концы с концами.

Когда я думаю о «доме», то вспоминаю ту квартиру, в которой дольше всего жила с мамой – ту, с двумя спальнями, в многоэтажном доме. Ребенком я была счастлива – и это странно, ведь сейчас я понимаю, что жили мы плохо. По крайней мере, если сравнивать с тем, что сейчас входит в понятие «жить хорошо». Мы были небогаты, но я не помню, чтоб от того я была несчастна, – разве что потом, когда я достаточно подросла, чтоб понять это.

Порой я думаю, что дело было не в маме, а в учителях и ребятах в школе. Я не задумывалась, какая на мне одежда, пока одноклассники не стали из-за нее дразнить. Я никогда не сомневалась в маме, пока не подросла и не познакомилась с семьями, где царил порядок, все было по полочкам, ужин всегда в семь часов и постельное белье чистое.

Я была счастлива, пока мою жизнь не начинали сравнивать с другими. Медленно, но верно в мое сознание вбили, что я живу плохо…

– Может, я и вовсе не уеду домой, – отвечаю я Элисе.

Кажется, мой ответ ее устраивает, и она спрашивает, можно ли ей попробовать мой чай. Отпивает глоток, и ее лицо принимает философское выражение:

– Нормальный чай. Немного на зубную пасту похож.

Я смеюсь.

– Принеси из подвала бутылки! – От этого возгласа я вздрагиваю: я не заметила, как вошел Гисли. Мужа Эдды улыбчивым или приветливым не назовешь. Из-за густых бровей у него на глазах всегда как бы тень, и я до сих по не разглядела, какого они цвета. Может, поэтому он мало общается с постояльцами, в основном занимается в гостинице текущим ремонтом и приводит в порядок двор. Кажется, в чистой одежде я его никогда не видела.

Когда я встретила его впервые, с трудом поверила, что он муж Эдды. Но Элиса показала их старые фотографии, и теперь я знаю, что когда-то он выглядел совсем по-другому. Тридцать лет назад он был юным и симпатичным.

Большая часть того, что я знаю об этой семье, пришла от Элисы. Она рассказала мне, что ее мама – дочь Эдды и Гисли – погибла, когда Элиса была еще совсем маленькой.

Однажды вечером, за стаканом молока с печеньем здесь же в кафетерии она шепотом поведала мне эту историю:

– Мне был всего один годик, – рассказывала она, слизывая молочные «усы» с верхней губы. – Тогда мама жила у бабушки с дедушкой дома, потому что я была маленькая, а маме надо было на работу ходить. Однажды она проснулась рано и вышла, пока я спала. Она стала переходить улицу совсем рядом с нашим домом, и тут – бум! – Элиса так хлопнула в ладоши, что меня чуть кондрашка не хватила.

– Бум?

– Угу, – кивнула Элиса. – Машина…

– Ее сбили?

– Да. Автобусом. Она сразу умерла. И поэтому я все время так и живу у бабушки с дедушкой. Бабушка говорит, что когда мама умерла, дедушка очень изменился. Ты заметила: он всегда ходит с кислой миной? Никогда не улыбается, и бабушка говорит, что его улыбка умерла вместе с мамой. Как по-твоему, это правда? Я вот не думаю – ведь улыбки не умирают, как люди.

Для меня стало неожиданностью, с какой непосредственностью Элиса рассказала об ужасной гибели своей матери. А потом просто положила в рот второе печенье и начала болтать о чем-то совсем другом. Но, конечно, когда это произошло, она была еще совсем маленькой. Так что, наверно, не стоит ожидать, что она сильно горюет.

– Бутылки! – напоминает Гисли, наполняя свою кружку.

– Да, – отзываюсь я, встаю, пока он садится, и открываю дверь в подвал.

Каменная лестница в подвал такая узкая, что между стенами даже нельзя расставить руки во всю длину. На одной стене висят на крючках рабочие робы, пахнущие смазочным маслом и сыростью.

Я нажимаю выключатель на верху лестницы. Лампочка несколько раз мигает, а потом разгорается по-нормальному, и подвальное помещение озаряется желтым светом. Там в углу большой морозильник, стеллажи с разными предметами, полки для винных бутылок и забытые чемоданы. Пакеты с одеждой, которую постояльцы оставили на полу; на стеллаже – даже целых два планшета и несколько пар наушников, а также корзинка с драгоценностями. Судя по всему, некоторые люди не замечают, что забыли какую-то вещь, и не пытаются ее вернуть, даже если она дорогая.

Едва я спускаюсь по лестнице, меня встречает запах сырости и земли. Я беру корзину для белья и начинаю в нее укладывать винные бутылки. Услышав за собой звук, я вздрагиваю.

– Боже мой, ну и испугалась же я! – произношу, увидев, что на лестнице стоит Гисли.

Он не обращает на это внимания, бурчит что-то и начинает сдвигать вещи на одной из полок. Я продолжаю заниматься вином и кладу в корзину еще пару бутылок.

Не знаю почему, но когда мы оказались в подвале вдвоем, атмосфера сразу же стала какая-то напряженная. Мне и до этого было не по себе, но сейчас я вдруг ощутила, что пора скорее бежать отсюда.

Гисли мне не нравится – хотя я и не могу в этом признаться, не испытав угрызений совести. Он мне ничего не сделал. Мне бы пожалеть его: ведь у него дочь погибла… Мне бы восхититься, как они с Эддой после всего этого взяли внучку к себе и воспитали… Но в его взгляде и его присутствии есть что-то неприятное.

Я поднимаю корзину; бутылки звенят. Гисли, кажется, нашел, что искал: он держит старинный на вид бинокль и разглядывает. Когда я прохожу мимо него, он останавливает меня, схватив за плечо.

Хватка у него крепкая, рука тяжелая. Он стоит ко мне так близко, что я чувствую запах его дыхания, когда он произносит:

– И крепкого захвати.

– Крепкого?

– «Хендрик». Или «Бомбей».

Я соображаю, что он напоминает мне насчет джина, и киваю. Он не отпускает мое плечо, пока я не делаю шаг назад. Быстро окидываю полки взглядом, пытаясь отыскать нужную бутылку.

– Они в морозильнике, – подсказывает Гисли.

Он откладывает бинокль и открывает морозильник. Тянется за бутылками, затем поднимает их и отряхивает от инея.

– Наверняка они крепкого захотят, – произносит он, не глядя на меня. – Наверху должно быть много виски, но проверь, есть ли какой-нибудь коктейль.

Я киваю, и Гисли поднимается по лестнице. Когда он уходит, мне становится легче, и я нахожу, что искала. Этот подвал мне ужасно не нравится, и я тороплюсь.

Вдруг лампочка гаснет, и я остаюсь в кромешной темноте. В тот же миг я слышу, как дверь подвала с громким грохотом захлопывается.

Я совсем не рада, что оказалась здесь заперта. Пульс отдается в ушах. Я стою как громом пораженная не могу двинуться, не решаюсь позвать на помощь. Я развожу руки в стороны, двигаюсь вслепую и нащупываю перед собой деревянные полки. Начинаю продвигаться вбок, но останавливаюсь, услышав шум. Тихое царапанье где-то поблизости. Мышь.

На этом лавовом поле они повсюду. Гисли всегда расставляет вокруг машин мышеловки, чтоб они не забрались внутрь. И ситуация не меняется, хотя каждое утро во всех мышеловках лежит по мыши: крошечные тельца, раздавленные сталью. Я стараюсь на них не смотреть.

Я собираюсь с духом и ощупью продвигаюсь вперед, пока не натыкаюсь ногой на нижнюю ступеньку лестницы.

Когда я поднимаюсь, Элиса по-прежнему сидит в кафетерии и пьет молоко. Увидев меня, она улыбается и облизывается.

– Элиса, это ты дверь захлопнула? – спрашиваю я, и тон выходит более резким, чем хотелось. У меня до сих по стучит в ушах и мерещится шорох мыши, хотя я и закрыла за собой дверь в подвал.

Элиса улыбается и мотает головой, но я вижу: это неправда. Я всегда вижу, когда говорят неправду.

Триггви

План таков: пройти два километра от Артнастапи до Хетльнар. Мы начнем путь от статуи Баурда Снайфетльсауса[8], оттуда пойдем вдоль моря, через лавовое поле, и выйдем на взморье в Хетльнар. Это красивая дорога, короткая и довольно легкая. Хотя совсем безопасной ее не назовешь: тропинка проходит вдоль отвесного скального обрыва, за которым только студеное море. Здесь не место ни малышам, ни пьяным, ведь проще простого оступиться и упасть.

К счастью, Оддни после сна освежилась, хотя от нее все еще пахнет выпивкой и глаза мутноваты. Когда мы познакомились, мы сначала пили вместе, но я уже почти год веду трезвый образ жизни, хотя и не хвастаюсь этим. Год – это мало, и я не сказал бы, что это привело к таким большим переменам, как считают некоторые.

Наверно, я не так уж много выпивал, чтоб эти перемены сразу бросались в глаза. Я никогда не пропускал работу, никогда не давал другим, кроме Оддни, видеть меня пьяным в стельку. В загул я уходил только дома по выходным, в одиночестве перед телевизором. И никогда это никому не мешало. Хотя я подозреваю, что иногда по понедельникам от меня исходил запах, но мне об этом никто не говорил.

А Оддни все еще выпивает. Я хочу, чтоб она бросила сама, а не из-за меня.

– Нормально все, – говорит Оддни, когда я пытаюсь взять ее под руку в тот момент, когда мы отправляемся на прогулку.

Я знаю, почему пил сам, но не могу толком ничего сказать насчет Оддни, хотя мы с ней вместе уже больше года. Мне кажется, мы с ней еще так мало времени вместе и до сих пор знакомимся друг с другом. Судьба свела нас, когда Оддни позвонила к нам в мастерскую, чтоб обновить старое кресло. Я иногда занимался такими заказами: давал старым вещам вторую жизнь. У меня работает обойщик мебели, который способен за небольшую сумму буквально сотворить чудо. Кресло, которое привезла Оддни, представляло классический образец исландского дизайна. Качественно сделанная вещь, и чинить ее – одно удовольствие. Я расстарался, тщательно все зашлифовал, нанес олифу, и оно стало как новенькое.

Пока работа шла, мы с Оддни познакомились. Ей было интересно, чем я занимаюсь, ей хотелось смотреть, как я наношу олифу, и она долго обсуждала материал для обивки. В конце концов выбрала голубую материю с узором.

Когда она приехала забирать кресло, она, к моему удивлению, предложила пропустить где-нибудь стаканчик. «Надо это отметить», – объяснила она.

И мы отметили. Ох как мы отмечали!

– Мне надо вот с ними поговорить, – заявляет Оддни и убегает. В сумочке у нее фляжка, к которой она время от времени прикладывается.

Толпа останавливается, и я смотрю на залив. Солнце еще высоко, хотя в это время года оно заходит быстро. Поверхность моря омыта лучами, плеск волн сливается с криками чаек. Я вдыхаю его запах: как следует наполняю легкие прежде, чем выдохнуть.

– Триггви?

Я немного в стороне от остальных, и ко мне подходит Эстер.

– Красиво здесь, – говорю я.

– Да. – Эстер откашливается. – Ну… Как Оддни в последнее время?

– Как?

– Да. По-моему, она… – Эстер вздыхает. – Как будто пить стала больше. Тебе так не кажется?

Я не знаю, что и ответить. А она и впрямь стала больше пить?

– Я не уверен, – произношу я.

– Ну, вы, конечно, вместе не так долго. – Эстер понимающе смотрит на меня. – Прости, я не то хотела сказать… Я хочу сказать: тебе, наверно, трудно судить…

– Наверно. Год – это мало.

– Да, конечно, – кивает Эстер. – Просто… Я боюсь, Оддни плохо восприняла…

– Что именно?

– Ну, насчет фирмы. – Эстер трет переносицу. – Ее никто не собирался оттуда выживать. Но я подумала, что, может, для нее лучше, если это не будет над ней висеть. Оддни же никогда… Ну, как бы выразиться? Никогда не интересовалась бизнесом, ведением дел. Мы с Ингваром оба работали там временно. Я даже не помню, когда Оддни в последний раз являлась на заседание правления фирмы.

– Да, конечно.

– Так что я думаю… мы думаем, что, может, ей захочется просто забрать свою долю в бизнесе деньгами и… и поехать в путешествие или что… – продолжает Эстер. – Это ведь не такая плохая идея?

– Нет-нет, – заверяю я. – Вовсе нет.

– Ты мне сообщишь, если ситуация ухудшится?

Я киваю, наблюдаю за Оддни, которая идет чуть впереди, и замечаю по ее походке, что она слишком уж часто прикладывалась к своей доброй фляжке.

Порой я думаю, что, наверно, в юности между детьми в этой семье что-то произошло. Почему двое из них так близки, и у них нет друг от друга секретов, а Оддни – такая, какая есть. Она ведет себя как подросток-бунтарь.

Я совсем не понимаю брата и сестру Оддни – этих Ингвара и Эстер. Они вежливы и приветливы, этого не отнять, но у меня всегда такое ощущение, что за оболочкой там что-то бурлит. И что в воздухе как будто повисли невысказанные слова.

У меня такая теория, что они все похожи на своего отца: сильные, решительные, уверенные в собственном превосходстве. Судя по тому немногому, что Оддни рассказала о своем детстве, я догадался, что ее отец – человек строгий и холодный. Не то чтобы Оддни сама его так охарактеризовала. Она никогда не говорила о нем ничего плохого прямым текстом. Просто как бы невзначай проговаривалась, что ее в детстве пороли – хотя раньше такое в принципе было распространено – и наказывали, запирая в комнате.

Но особенно мне врезалось в память одно. Один эпизод, о котором Оддни рассказала, изрядно залив за воротник. В подростковом возрасте она однажды тайком сбежала на свидание с парнем. Когда она поздно вечером вернулась домой, отец уже поджидал ее. И пока ее брат с сестрой спали, он взялся за ремень.

Больнее всего Оддни было не от самой порки, а от того факта, что ее наказали, ведь брата и сестру не наказывали. Она бормотала: «Я так и не поняла, почему папа меня всегда наказывал, а их – нет, чего бы они ни наворотили. Вот что со мной было не так? Чем я провинилась?»

Петра Снайберг

В итоге как-то получилось, что я стала идти рядом с Майей. Виктор убежал вперед: я вижу, как над толпой мелькает его черная шевелюра. Он высокий – выше других в нашей семье, ведь строго говоря он никому из нас и не родственник, и гены у него совсем другие.

– И как же вы познакомились? – спрашиваю я после нескольких секунд неловкого молчания.

Кажется, Майе такая тема нравится.

– На тренировке, – отвечает она. – Мы оба в один клуб ходили.

– Клуб? А что за клуб?

– Мы там боевыми искусствами занимались.

– Правда? – удивляюсь я. Я понятия не имела, что Виктор интересуется боевыми искусствами, и уж тем более – сам занимается. Тот Виктор, которого знала я, вообще никаких тренировок терпеть не мог. На уроках физкультуры мы прокрадывались в тренажерный зал и ложились на штабель матов. Но тогда он был другим: длинным, худощавым. Как тростинка. А сейчас у него побольше мышц, так что я бы подумала, что он ходил на какой-нибудь фитнес.

– Да, – продолжает Майя. – После одной тренировки он предложил подержать грушу. Я хотела получше отработать удар. Ну, знаешь, вот этот – рукой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

 Имеется в виду песня Livin’ on a Prayer (прим. ред.).

2

 В католицизме одно из семи церковных таинств (аналогично таинству миропомазания в православии) (прим. ред.).

3

 Популярное у туристов место на мысу Снайфетльснес: высокий обрывистый берег с птичьими базарами и с подводными пещерами (здесь и далее прим. пер., если не указано иное).

4

 Хрепп – минимальная территориально-административная единица в старой Исландии.

5

 Существа из традиционного исландского фольклора, во всем похожие на людей, но живущие в особом пространстве, видеть которое дано лишь немногим. Они ведут традиционное хозяйство и носят старинную одежду, а то, что люди принимают за валуны и холмы, на самом деле их жилища.

6

  Пока не услышите мою историю, вы и понятия не имеете (прим. ред.).

7

  Небольшой населенный пункт на мысу Снайфетльснес.

8

 Герой одноименной саги, полутролль, считающийся духом-хранителем Снайфетльснеса. Его гигантская статуя работы исландского скульптора Рагнара Кьяртанссона – одна из туристических достопримечательностей в Артнастапи.