За гранью кочевого солнца

Esperanza

За гранью кочевого солнца

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая. Филипп Григорьевич

Апрель тысяча восемьсот пятьдесят третьего года выдался на редкость промозглым и тоскливым. Почти весь месяц тяжёлые, свинцовые тучи, словно беспокойные волны разбушевавшегося моря, неспешно плыли по небу от горизонта до горизонта. Холодный моросящий дождь без устали сек землю острыми, колючими каплями, заволакивая леса и луга плотным, серым туманом. Казалось, весна потеряла дорогу в бескрайних просторах Вятской губернии и не спешила пробуждать природу от долгого зимнего сна.

Но в последний день апреля небо вдруг посветлело. Грозные облака, будто подчиняясь неведомой воле, разошлись, и сквозь образовавшийся просвет впервые за долгие недели пробился яркий солнечный луч. Он устремился прямо на церковь, зажёгшись золотом на куполе высокой часовни, словно небесный знак надежды.

В это утро Арсений Филиппович Дерябин, хозяин постоялого двора, дородный мужчина лет сорока пяти – пятидесяти, с крупными чертами лица и глубокими, как апрельское небо, голубыми глазами, лениво почесывая широкой пятернёй густую бороду, выглянул из окна второго этажа своего солидного каменного дома. Последнее время тракт, тянувшийся из Елабуги и Ижевского завода в сторону губернского города Вятки, казался безлюдным. Непрекращающиеся дожди превратили дорогу в непролазное месиво, и ни один купец или крестьянин не решался пуститься в путь, опасаясь застрять в этой глухой, безлюдной топи.

Лицо Арсения Филипповича, усталое и чуть насупленное, вдруг смягчилось. Мужчина посмотрел в небо и с тихой надеждой перекрестился. – Слава Богу! – выдохнул он. – Услышал Господь мои молитвы. Весна всё-таки пришла…

Тёмные мысли, давно тяготившие его душу, зашевелились в голове. Что, если и дальше никто не появится на пороге? Что, если времена станут совсем тяжкими? Он представил себя за плугом, исступлённо шагающим по борозде вслед за взмыленным мерином, солнце палит нещадно, спина ломит от усталости… Яркая картина будоражила воображение настолько, что Дерябин торопливо осенил себя крестным знамением, отгоняя страшное видение. Он знал: постоялый двор приносил ему такой доход, о каком не мог мечтать ни один местный житель. Да и к тяжёлому труду он давно отвык. Хотя в юности ему пришлось изрядно погнуть спину.

Его отец, зажиточный крестьянин, имел большое хозяйство, и рабочие руки в нём были всегда нужны. Арсений помнил, как день за днём, от зари до зари, вместе с братьями боронил землю, вырывал сорняки, косил рожь и пшеницу, молотил зерно, грузил тяжёлые мешки на телеги, чтобы продать на ярмарке и отдать выручку строгому главе семейства. Иногда усталость становилась такой невыносимой, что ему хотелось всё бросить и бежать прочь, подальше от отцовского дома. Мысли о побеге росли, крепли, наполняя сердце жаждой свободы. Но вокруг простирались глухие леса, а большие города были слишком далеко. Да и кто его там ждал?

Осенью, когда жатва заканчивалась, амбары наполнялись доверху, а урожай был продан, наступало короткое затишье. В такие редкие дни Арсений уходил далеко от села, забирался на высокий берег реки и, подолгу сидя на краю обрыва, всматривался в безбрежное хвойное море тайги, уходящее за горизонт, где оно сливалось с небом. Он вдыхал полной грудью свежий воздух, стараясь уловить вкус свободы, о которой грезил. Но дни становились короче, солнце, лишь мелькнув на небосводе, быстро опускалось за горизонт, окутывая облака прощальными лилово-багровыми отблесками. Тогда Арсений нехотя поднимался и медленно, понурив голову, возвращался в село.

По дороге он часто встречал путников, спешащих в Вятку по своим делам – в телегах, колясках, верхом. Порой кто-нибудь подвозил его, и из разговоров он узнавал, что по пути негде остановиться на ночлег, негде подкрепиться и передохнуть от долгого пути.

– Эх! – думал юноша. – Если бы у меня были деньги, я бы развернулся так, что и отец позавидовал бы мне!

И все его мечты, быть может, так и остались бы лишь фантазиями, если бы не один трагический случай…

Однажды зимой, после крещенских морозов, глава семейства, Филипп Григорьевич, отправился в гости к родственникам в соседнее село, взяв с собой двух старших сыновей – Петра и Алексея. Юного Филиппа отец по какой-то причине оставил дома.

Утро выдалось ясным и солнечным. Яркие блики, словно алмазная россыпь, сверкали на белоснежных сугробах, а зелёные сосны, покрытые инеем, играли на свету изумрудными переливами. Ничто не предвещало беды. Семейство, укутанное в тёплые тулупы, отправилось в путь на дорогих санях, покрытых красочными узорами и лаком, запряжённых парой холёных вороных коней. Этих лошадей Филипп Григорьевич специально держал в отдельном стойле, чтобы демонстрировать своё богатство и успех жителям села.

По укатанной дороге сани скользили быстро, и спустя три часа путники добрались до соседнего села. Дальние родственники встретили зажиточного гостя с сыновьями радушно: гостеприимное застолье, долгие душевные разговоры затянулись, и незаметно наступил вечер.

За окном сгущались сумерки. – Пора возвращаться домой, – тяжело поднялся из-за стола Филипп Григорьевич. – Может, останетесь на ночь? – родственники хором стали уговаривать его. – Мы положим постели вам на лавках, а утром все вместе позавтракаем, и вы спокойно отправитесь в дорогу.

Филипп Григорьевич уже было согласился, но тут вмешались сыновья: – Батенька, давайте останемся, ещё немного посидим за столом, поговорим с родными. Здесь так хорошо!

Такое поведение не пришлось по душе своенравному отцу. Он лишь нахмурился: – Нет! Едем домой! Нас мать, поди, заждалась.

Никакие уговоры больше не действовали. Он топнул ногой и велел сыновьям запрягать сани. К тому времени небо затянулось мрачными тучами, и на улице стало ещё темнее. Родственники вновь попытались уговорить гостя, но он был непреклонен. – Спасибо, но у меня с утра много дел, да и супружница моя переживать будет, – сказал он, прикрикнув на сыновей, чтобы те поторапливались.

Когда повозка покинула село, потянулись глухие леса. С севера задул ветер, сначала лёгкий, затем усилившийся, с неба повалил крупный снег. Вскоре поднялась метель, раздувая снежную пургу, а лошади сбавили шаг, боясь сбиться с дороги. – Что, сынки, испугались? – грубо бросил отец. – Бури не видели, что ли?

Он с презрением взглянул на притихших юношей и резко хлестнул лошадей поводьями. Но внезапно кони остановились, их уши нервно зашевелились. Они что-то услышали… или, скорее, учуяли. Умные животные всем видом показывали хозяину, что впереди таится опасность. – Ну, окаянные, что встали?! – Филипп Григорьевич достал кнут и попытался подстегнуть лошадей, но те не сдвинулись с места, лишь фыркали, мотая головами и переминаясь с ноги на ногу.

– Папаня, постойте, – вдруг подал голос старший сын Пётр. – Прислушайтесь, вы разве не слышите?

Филипп Григорьевич собирался было крепко обругать парня, но осёкся. Сквозь гул вьюги раздавалось завывание… до боли знакомое, жуткое, пронизывающее до костей. – Волки! – пронеслось у него в голове.

Воспоминания хлынули волной: в детстве, когда он ехал с родными так же по ночному лесу, серые хищники настигли их обоз, долго гнались по дороге… Тогда лишь чудо спасло людей от неминуемой гибели.

Страх отрезвил Филиппа Григорьевича. С силой хлестнув лошадей, он погнал их вперёд. Обезумев от боли, кони рванулись так резко, что сани чуть не перевернулись. Повозку мотало из стороны в сторону, за ней неслась стая – десятки волков. Теперь они не выли, а молча преследовали добычу, экономя силы для броска. Их животы сводило от голода, и они были готовы во что бы то ни стало настигнуть беглецов.

…Утром, когда солнце только начало подниматься над горизонтом, к дому зажиточного крестьянина медленно приковыляли две измученные клячи. Они едва держались на ногах, прихрамывая и тяжело дыша. От их прежнего благородного величия не осталось и следа…

Глафира Алексеевна, цветущая женщина сорока лет тяжело переживала гибель мужа – кормильца семьи – и старших сыновей. Она, обняв двух малолетних дочерей, Катерину и Варвару, закрывалась в своей комнате и подолгу плакала, осознавая, что привычный мир рухнул в одно мгновение и впереди семью ждут тяжёлые времена. Вдова погрузилась в траур, не представляя, как жить дальше.

Смерть отца и братьев стала ударом и для молодого Арсения. В день похорон юноша не сдерживал слёз – он громко, взахлёб рыдал у свежевырытых могил, вытирая мокрое лицо засаленным рукавом старого тулупа. В груди нестерпимо нарастал ком безысходности, тревога заполняла разум, а страх тянул к сердцу свои ледяные щупальца. Казалось, жизнь рухнула, похоронив под обломками и без того нерадужное будущее.

Вернувшись в дом, Арсений с тягостным чувством вошёл в светлую комнату, где обычно вся семья собиралась за большим дубовым столом. Во главе стола стоял стул, на котором всегда восседал отец, чьё суровое выражение лица внушало трепет. Теперь это место сиротливо пустовало. Юноша с детства опасался грозного окрика отца или его тяжёлых, насмешливых шуток, унижавших достоинство.

Понурив голову, он неуверенной походкой подошёл к стулу и, опасливо озираясь по сторонам, медленно присел на краешек почётного места. В голове зазвучала новая мысль, от которой внутри что-то дрогнуло: – А я ведь теперь единственный мужчина в семье.

Это открытие неожиданно подбодрило юношу. Он уселся на стуле увереннее, на миг представляя себя хозяином дома, тем, кто будет теперь заботиться о матери и сёстрах. Однако внезапно за дверью послышались чьи-то шаги. Арсений в испуге вскочил и, стремительно подбежав к окну, сделал вид, будто просто смотрит во двор…

Часть вторая Арсений Филиппович.

Сорок дней траура пролетели незаметно. Глафира Алексеевна, цветущая женщина сорока пяти лет, чудом сохранившая свою красоту и статность, всё ещё не могла отойти от горя, внезапно обрушившегося на неё. Безутешная вдова не знала, что делать с большим хозяйством, как управлять им, с чего начать. Всё, что она умела, – это растить и воспитывать детей, вести домашнее хозяйство, стряпать, убирать, стирать, ухаживать за скотом. Из мужчин в доме остался только младший сын Арсений, в котором женщина никак не видела будущего кормильца семьи. Он был ещё слишком юн, да и не тем человеком, кто мог бы взвалить на себя тяжёлую ношу управления огромным хозяйством.

Глафира Алексеевна всерьёз подумывала передать наследство мужа под управление своего старшего брата Данилы Алексеевича – человека с тяжёлым нравом, но хозяйственного и рачительного. Единственное, что смущало её, – его большая семья, которая наверняка захотела бы переехать в просторный дом. Эта мысль не давала покоя.

Затея матери вскоре дошла до ушей Арсения. Он страшно возмутился, но сразу не подал виду. А когда осиротевшая семья села за обеденный стол, решительно поднялся с лавки и твёрдым шагом направился к месту, где раньше сидел отец.

– Так, женщины… – Юноша расправил плечи, широко отперевшись руками о стол. Он холодно оглядел мать и сестёр, в глазах читалась непреклонная воля. – В нашей семье мужчина остался только один, и, как положено на Руси, он становится главой. С сегодняшнего дня я хозяин дома.

Глафира Алексеевна хотела было возразить, но сын резко её оборвал:

– Повторять дважды не стану. Маменька, занимайтесь домашними делами, как и при покойном батюшке.

Тон Арсения был настолько твёрдым и жёстким, что женщина осеклась и больше не задавала вопросов. В душе парня полегчало. Страхи отступили, и впервые в жизни он почувствовал себя мужчиной. Каждый день Арсений садился во главе стола, и все в доме привыкли подчиняться ему.

Первым делом молодой хозяин решил, что горбатиться на земле больше не будет, а попробует заработать на жизнь иным ремеслом. Он вспомнил слова путников, которые подвозили его на тракте: людям в дороге негде остановиться, отдохнуть. В голове созрел план – устроить рядом с семейным очагом постоялый двор, способный приносить солидную прибыль.

Арсений, не спрашивая ни у кого разрешения, перерыл весь дом. Он знал, что отец хранил где-то сбережения, вырученные за урожаи. Глафира Алексеевна пыталась вразумить сына, но тот не слушал ни её уговоров, ни даже угроз. Парень обыскал шкафы, чуланы, сундуки, чердак, амбары, даже погреб – но денег нигде не было. Раздражение нарастало.

– Куда же делся весь доход семьи? – прорычал Арсений, направляясь в опочивальню отца.

Но мать преградила ему дорогу.

– Побойся Бога! – с испугом в глазах воскликнула возмущенная женщина. – Это святыня, нельзя туда!

Арсений не слышал её. Он догадывался, что отец за годы кропотливого труда скопил немалую сумму и спрятал её подальше от чужих глаз. Где же?

Повзрослевший юноша вновь обыскал дом, но тщетно. Мать попыталась его образумить:

– Весна на носу, пора готовиться к посевной, коней проверить, плуг и борону починить, семена перебрать. А кто, кроме тебя, будет управляться с хозяйством? – тяжело вздохнув, она мягче добавила: – Может, Данилу Алексеевича позовём на помощь? Вместе ведь легче.

Мысль о том, что снова придётся гнуть спину на земле, сжала сердце парня. Он твёрдо ответил:

– Нет, матушка. Никаких помощников не нужно. Сам справлюсь.

Арсений поднялся на второй этаж, вошёл в запретную зону – отцовскую опочивальню – и задумчиво посмотрел в окно. Февральская вьюга замела двор, проход к воротам был завален сугробами. Молодой хозяин глубоко вдохнул: видимо, ему и правда предстоит тянуть по жизни тяжёлую лямку.

Он прикрыл глаза… И вдруг, как наяву, увидел странное видение. Серые тона, приглушённый свет, тёмные блики… Чья-то тень, осторожно отодвигающая тяжёлый резной комод из красного дерева. Юноша вздрогнул, широко раскрыв глаза. Теперь он знал, где искать тайник!

Трясущимися руками он осмотрел комод. Снаружи ничего необычного. Тогда Арсений отодвинул его от стены… но там тоже ничего не было. В груди заскребло разочарование. Он стиснул зубы, не зная, куда ещё смотреть, когда вдруг заметил на стене крошечный, слегка оторванный кусочек обоев.

В гневе, вымещая злость, юноша резко сорвал бумагу. Под ней открылась узкая ниша! Арсений застыл, затем медленно опустился на колено и в проёме между досок увидел свёрток, укутанный в плотную хлопчатобумажную ткань. Сердце бешено заколотилось. Он осторожно вытащил находку, боясь спугнуть удачу.

Перед ним оказалась старая жестяная коробка из-под конфет. Арсений помнил: в детстве отец привозил в таких печенье из города на Рождество. Волнение пробежало по телу. Он перекрестился, прошептал молитву и, наконец, открыл крышку. Внутри лежала внушительная сумма денег.

Теперь можно было начинать. На рассвете Арсений запряг повозку и отправился в соседний Уржум. Вернулся только поздним вечером следующего дня, когда в доме уже все спали…

Наступила весна. Земля, освободившись от снежного плена, подсохла, и во дворе зашумела работа. В доме появились плотники, десятки телег привезли крепкие бревна и ровный, отесанный брус. Мать неустанно напоминала Арсению, что пора приниматься за пашню, начинать посевную, но он лишь рассеянно кивал, пропуская слова Глафиры Алексеевны мимо ушей. В этом году семейные поля заросли сорняками. Лишь небольшой уголок огорода, не занятый под строительство, оживал зелеными ростками – картошка, морковь, свекла. Мать с дочерями изо всех сил старались вырастить хоть что-то, чтобы не остаться без урожая зимой.

К августу кровельщики закончили крыть крышу нового двухэтажного здания, которое Арсений возводил для постоялого двора. Но вскоре строительство застопорилось: запасы отца иссякли, и мечта молодого хозяина грозила рассыпаться, как карточный домик. Не найдя иного выхода, Арсений решился на рискованный шаг – продал плодородные земли в пойме реки. Но и этих денег оказалось недостаточно. В отчаянии, дождавшись, когда в доме никого не останется, он извлек из комода матери драгоценности – старинные золотые украшения, доставшиеся Глафире Алексеевне от предков, и серебряную посуду, некогда подаренную Филиппом Григорьевичем. Материнский протест оказался напрасен: семейные реликвии ушли в залог ради его мечты. Но, как выяснилось позже, вырученных средств всё равно не хватало.

С каждым днем отчаяние росло. Хозяйство приходило в упадок, в доме не осталось ни копейки, запасы на зиму были скудны, а для отделки здания требовались значительные вложения. Арсений пытался занять деньги у родственников, но степенные бородатые главы семейств лишь разводили руками. Филиппу Григорьевичу они, быть может, и ссудили бы под проценты, но юному наследнику – ни за что. Никто не доверял молодости.

Уже почти опустив руки, Арсений услышал от одного из дядьев совет – обратиться в заемную кассу. Сначала юноша обиделся, но потом, размыслив, ухватился за эту последнюю надежду. В понедельник, никому ничего не сказав, он запряг лошадь, уложил в коляску документы на дом и отправился в губернский город.

– Ох, если бы отец знал, как я распоряжаюсь его имуществом, он бы меня убил, – пронеслось в мыслях, когда Арсений вошел в здание банка на главной улице Вятки.

Через два дня кредит был одобрен. С тяжелым сердцем юноша покинул банк. Арсений понимал: теперь на кону было всё. Если дело провалится, он обречет семью на нищету. Но, пересилив страх, засунул за пазуху толстые пачки банкнот и решительно направился к своей коляске.

Стройка ожила. Рабочие спешили закончить начатое. Арсений часто ездил в Уржум, закупая всё необходимое: мебель, покрывала, матрасы, посуду, утварь. К концу сентября постоялый двор был готов. Осталось лишь получить разрешение в земском соборе, и можно было начинать новую жизнь. Два десятка уютных комнат на втором этаже, просторный трактир внизу, оформленный в национальных мотивах Вятской губернии, и перестроенные амбары, превращенные в добротные конюшни для лошадей путников.

Яркая вывеска «Постоялый двор на Кильмези» венчала новый этап в жизни Арсения Дерябина.

С осени в заведение потянулись гости. Торговцы, крестьяне, посадский люд, люди в мундирах. Чиновники, ревизоры, урядники – все они, утомленные дорогой, делали вид, что случайно оказались у постоялого двора, но неизменно останавливались. Завидев дорогую коляску, Арсений спешил навстречу важным господам, предлагая лучшую комнату с шелковыми простынями. Его заведение стало уважаемым на сотни миль вокруг. Теперь его не звали просто Арсением – он стал Арсением Филипповичем. Жители Кильмези и окрестных сел снимали перед ним шапки, понимая, какой важный человек стоит перед ними.

Доходы росли, кредит был погашен досрочно. Но Дерябин не спешил делиться богатством с семьей. Глафира Алексеевна хлопотала на кухне, сестры стирали белье, убирали номера, ухаживали за скотиной. А сам Арсений уже мечтал о расширении. Гостей прибывало всё больше, мест не хватало, часто возникали ссоры из-за свободных комнат.

Тогда у него родилась новая идея: построить еще одно здание на десять комнат. Однако строительство требовало больших вложений. Долго раздумывая, он пришел к решению – купить лесопильню и делянку. Проведя расчеты, Дерябин снова отправился в губернский город и заложил в банке дом и постоялый двор.

Начались трудные времена. Лесопильня обошлась в огромную сумму, и быстро окупиться не могла. Тем временем стройка съедала последние деньги. Пришлось продать последние участки земли, а затем – и лошадей, и скот. К моменту завершения работ Арсений остался без копейки.

Осень выдалась дождливой. Дороги размыло, путников стало мало. Впервые за долгие годы Дерябин узнал, что такое голод. Но он ждал. И дождался. С первыми морозами на тракте появились купцы, зажиточные крестьяне. Дорога ожила. Постоялый двор наполнился людьми, а в трактире стало не протолкнуться. В конторке снова зазвенели монеты.

– Ох, Арсений! – всплеснула руками мать. – Опять сумел выкарабкаться. Думала, дело твое пропало!

Женщина повернулась к иконостасу, трижды перекрестилась и шепотом поблагодарила Господа.

– Жениться тебе пора, сынок, – мягко сказала она. – Тебе уж двадцать пять. Батюшка в твои лета троих детей воспитывал. А ты всё один… Не дело это.

Арсений только отмахнулся. Он знал, что нравится женщинам – и девицам, и замужним. Но никто не трогал его душу. Он видел, как живут семьи вокруг: бабы рожают, мужики сутками в поле. Нет, не такой жизни он хотел.

Мать убеждала, что в селе полно хороших девок, но он не слышал её. Арсений не хотел обыденности, не желал серого брака без любви. Хотелось страсти, романтики, настоящего чувства, которое закружило бы голову.

Февральские вьюги выли за окнами. Арсений сидел в конторке, перебирая бумаги, но взгляд его то и дело метался к окну. В душе зрела тоска. Всё, что он строил, приносило доход, уважение, но чего-то не хватало.

– Может, мне и правда пора жениться? – задумался он, перебирая в голове лица деревенских красавиц, но ни одна не находила отклика в его сердце.

– Нет, – сказал Дерябин себе. – Не по душе они мне. Не моего полета…

И, вздохнув, снова склонился над счетами, под гул завывающей метели.

Часть третья. Дмитрий Михайлович

Дни сменяли друг друга, зима уступала свои права весне. Снег перестал падать, метели затихли, и долгожданное тепло пробудило природу от зимнего сна. Весна зарождалась не только в мире вокруг, но и в душе Арсения, вызывая в нем радостное волнение. В эти солнечные дни он любил ранним утром бродить по березовой роще за околицей, вдыхая свежий, напоенный ароматом пробуждающегося леса воздух. Яркая зелень первых ростков радовала глаз, пение птиц наполняло сердце светлой надеждой. В какой-то момент, охваченный радостным порывом, Арсений взмахнул руками и побежал по тропинке, словно ребенок, мечтая взлететь ввысь, как птица, и парить над просторами родных полей.

Но вдруг его слух уловил отдаленный звон колокольчика, раздававшийся со стороны тракта. Арсений замер, прислушиваясь. – Странно, в такое время путешественники редко бывают на дороге, – подумал он. Любопытство взяло верх, и мужчина направился домой.

На дороге появилась старая, покрытая серым брезентом коляска, запряженная изможденной клячей, которая с трудом переставляла ноги. Колокольчик на её тощей шее звенел в такт мерному шагу. На козлах, сгорбившись, дремал возница – худощавый мужчина в потрепанном армяке, с картузом, спущенным на лоб. Видимо, утомленный ночной дорогой, он не выдержал и заснул.

Дерябин по привычке широко распахнул ворота, надеясь, что путник решит остановиться у него. Лошадь, почуяв запах свежего сена, оживилась и, ведомая голодом, направилась к стойлу. Не обращая ни на кого внимания, она сунула морду в кормушку и жадно принялась поедать овес.

– Эй! Что за дело? – возмутился Арсений, направляясь к коляске. – Уважаемый, ты хоть за своей лошадью следи, а то она весь мой овес съест даром!

Возница встрепенулся, распахнул глаза и в испуге заморгал белесыми ресницами. Он все еще не до конца пробудился, но, осознав, что происходит, попытался одернуть лошадь.

– Буранушка, стой, твою мать! – прокаркал он хриплым голосом, явно не сочетающимся с его невзрачной внешностью. Однако упрямая кляча и ухом не повела, продолжая насыщать свой истощенный желудок.

– Почтенный, придется заплатить за овес или остановиться на постой, как делают все уважающие себя гости, – усмехнулся Арсений.

Мужчина растерянно опустил голову. – У меня нет денег, добрый человек, – с горечью признался он. – Мы третьи сутки в дороге, едем в Уржум. Лошадь измотана, прости её, окаянную…

Не успел возница договорить, как дверца коляски скрипнула, и из темноты показалось бледное лицо юной девушки. Её голубые глаза испуганно оглядели Арсения. Незнакомка слегка покраснела, неуверенно бросила взгляд на извозчика и случайно скинула капюшон плаща. Волосы, цвета спелой пшеницы, тяжелыми локонами упали ей на плечи.

– Папенька, что-то случилось? – спросила она мягким голосом.

– Нет, доченька, все хорошо, – поспешно ответил возница. – Буранушка случайно забрела в чужой двор. Добрый человек приглашает нас в гости, но нам пора в путь.

Он улыбнулся, и его лицо на мгновение разгладилось, будто сбросив груз многих лет. Девушка тихо улыбнулась, обнажив жемчужные зубы. Арсений онемел, не в силах оторвать взгляда. Такого дивного создания он еще не встречал. Ее глубокий, загадочный взгляд пронзил его сердце, пробудив чувства, доселе ему неведомые.

Но мгновение длилось недолго. Старик, с трудом оторвав голодного мерина от кормушки, поспешил за ворота. Арсений стоял, словно в оцепенении, провожая взглядом удаляющуюся коляску.

После этой встречи Дерябин стал словно сам не свой. Не находил себе места, работа за конторкой стала тяготила, даже любимое занятие – подсчет доходов – больше не приносило радости. В доме было душно, на сердце – тревожно. Однако дел прибавилось. Расширение постоялого двора привело к наплыву гостей, лесопильня требовала постоянного надзора. В заботах Арсений на время забыл о незнакомке, но где-то в глубине души её образ продолжал тревожить его мысли.