Восхождение. Кромвель

– Клянусь Богом, вы будете сидеть до тех пор, пока мы не позволим вам встать!

Кое-кто из верных сторонников короля втихомолку покинул зал заседаний. Короля известили о поднявшейся буре. Король повелел своему представителю покинуть палату, что также означало конец заседаний. Представители короля тут же схватили и удержали. У него отобрали ключи. Двери были заперты изнутри. Король прислал объявить, что распускает парламент, но в зал заседаний невозможно было войти. Король вызвал капитана гвардейцев и приказал ломать дверь. Капитан бросился исполнять его повеление, но, верно, не очень спешил.

Представители нации успели сообразить, что они зашли чересчур далеко и что времени у них остается в обрез. Все замолчали. Джон Элиот, единственный, кто сохранил присутствие духа и скорость соображения, стал громко читать по исписанным наспех клочкам главнейшие пункты протеста, о которых за гамом и стычками с председателем и подумать никто не успел:

– Всякий, кто стремится привносить папистские новшества в англиканскую церковь, должен рассматриваться как главный враг королевства.

В ответ прогремело единодушно:

– Да, это так!

– Всякий, кто советует королю взимать пошлины и налоги без нашего одобрения должен рассматриваться как враг народа!

– Да, это так!

– Всякий, кто платит не утвержденные нами налоги, должен быть объявлен предателем Англии!

– Да, это так!

От дверей кто-то испуганно крикнул:

– Солдаты!

Кто-то в ужасе подхватил:

– Король применяет против нас силу!

Лица вытянулись, депутаты застыли. Джон Элиот поторопился поставить протест на голосование. Паника окончательно улеглась, не успев разразиться. Протест приняли большинством голосов. Раздался грохот в дверях. Страшась отдать текст протеста в руки врага, Джон Элиот запалил свои клочки от свечи и дал им догореть. Холс лихорадочно твердил только что принятые статьи, чтобы впоследствии их не забыть, едва ли соображая в тот миг, что сожженный протест уже не протест, а смрадный дым от сгоревшей бумаги. Председателя отпустили и отдали ему ключ от дверей. Решив, что честнейшим образом исполнили долг перед родиной, представители нации в гордом молчании вышли из зала и проследовали мимо гвардейцев, которые глядели на них с молчаливым недоумением.

Десятого марта король Карл вступил на заседание лордов, мрачный, но полный решимости, и укоризненно произнес:

– Никогда не входил я сюда при обстоятельствах более неприятных. Джентльмены, я вынужден объявить парламент распущенным. Единственная причина моего решения вам, я полагаю, известна: это возмутительное поведение нижней палаты. Я не хочу и не могу обвинить всех. Я знаю, что среди них много честных и верных подданных. Они обмануты или запуганы несколькими мерзавцами. Что ж, злоумышленники получат то, что они заслужили. Что касается до вас, джентльмены, вы можете рассчитывать на покровительство и милость, какую добрый король должен оказывать своему верному дворянству.

Несколько дней спустя на оградах, на стенах домов был расклеен рескрипт от имени короля:

«Неблагонамеренные лица распускают слух, будто бы скоро будет созван новый парламент. Его величество король ясно доказал, что он не питает ни малейшего отвращения к парламентам, однако их последние выходки вынудили его переменить образ действий. Отныне он будет считать за личное оскорбление всякие речи, всякие поступки, клонящиеся к тому, чтобы предписывать ему какой бы то ни было определенный срок для созыва новых парламентов».

Казалось, было произнесено последнее слово. Король недвусмысленно заявил свое неоспоримое право созывать и распускать парламент, когда ему вздумается. Представители нации мирно и тихо разошлись по домам, правда, под занавес приняв какой-то протест, но тут же протест этот сожгли на свече, статьи протеста остались только в памяти Элиота и Холса, а в их памяти они не имели никакого значения, не приносили никому пользы, никому не причиняли вреда, ведь многие англичане и без этих сожженных статей считали незаконными налоги и пошлины, вводимые королем против воли парламента. Следовало остановиться, но король Карл остановиться не смог. Его мелкая натура, его недальновидный ум требовали мести, и он отмстил. Вскоре были арестованы семеро представителей нации, среди них, разумеется, Элиот, Холс и Валентайн. Они не признали себя виновными и отказались уплатить штраф, к которому их присудили. Джон Элиот так и умер в тюрьме три года спустя. Остальные в конце концов получили свободу. Не стоит прибавлять, что арест и тюрьма не сделали их более верными подданными, чем они были.

Глава пятая

1

Оливер возвратился в родной Гентингтон. Вновь он хлопотал по хозяйству, которое несмотря на все его хлопоты медленно, но верно приходило в упадок, воспитывал старшего, любимого сына, баловал крошку Элизабет, занимался другими детьми, едва ли отдавая отчет, что уделяет им меньше внимания.

Он был не один, кого призвал к себе привычный, скромный удел. Многие депутаты разогнанного парламента возвратились в провинциальные городки средней Англии, к своим пашням и пастбищам, коровам и овцам и вновь повели ту тихую жизнь, которую вели до бурных сражений в парламенте, а самые энергичные среди них, Джон Пим, Джон Гемпден, Оливер Сент-Джон, Френсис Баррингтон, обратились к торговым делам и с особенным увлечением занялись обустройством английских колоний на Барбадосе и на восточном побережье Америки.

Однако всё это была только видимость. Они стали другими людьми. Жаркие речи, протесты, отвергнутая петиция о правах заронили в этих прежде мирных людей беспокойный дух мятежа. Это был дух непокорности, дух сопротивления, дух недовольства. Он ждал только повода, только предлога, чтобы вырваться наружу и запылать с новой, на этот раз разрушительной силой.

К несчастью, таких предлогов и поводов король Карл давал слишком много. Правда, он поспешил заключить мир с Францией, некоторое время спустя сумел замириться с Испанией, хотя морская война в океане и на островах Карибского моря не прекращалась. Военные расходы были сокращены, а казна всё равно пустовала, придворные паразиты опустошали её с неимоверным проворством. Он продолжал взимать торговые пошлины, но их не хватало: английская торговля топталась на месте, к тому же многие торговые люди, возмущенные разрушительной политикой короля, отказывались платить те налоги и пошлины, которые палата общин отказалась вотировать. Неплательщиков преследовали, подвергали арестам и штрафам, отправляли в тюрьму. Естественно, эти незаконные, главное, бестолковые меры не прибавляли денег в казне, ведь арестанты не могут платить, а возмущение умов нарастало, место арестованных неплательщиков занимали другие.

Новые советники короля оказались сообразительней убиенного Бекингема. Они занялись более прибыльным, но не менее возмутительным делом. Они стали рыться в пропыленных архивах, откапывать в них пожелтевшие от времени, давным-давно отжившие старинные установления и требовали их исполнения. Среди прочих был введен в действие древний статут, согласно с которым каждый владелец земли, дающей доход более сорока фунтов стерлингов в год, прямо-таки обязан стать рыцарем, то есть заплатить королю за посвящение в рыцари и впредь вносить ежегодно в казну особый рыцарский сбор.

Однажды повеление обратиться в рыцари получил и Оливер Кромвель из Гентингтона. Тотчас вырвался наружу затаившийся дух мятежа. Король Карл не имел права его принуждать, стало быть, он не мог и не должен был повиноваться его дурацкому повелению. Оливер отказался от посвящения в рыцари. Тут король Карл ничего не мог возразить, однако дело об отказе неприметного гентингтонского джентльмена купить себе почетное звание рыцаря отправилось в королевский суд, и королевский суд присудил неприметного гентингтонского джентльмена уплатить штраф в сумме десяти фунтов стерлингов за сопротивление державной воле единовластного короля.

Оливер штраф заплатил и вскоре продал за восемнадцать тысяч фунтов стерлингов все свои земли, лишь бы ещё раз не подвергнуть себя непристойным, оскорбительным посягательствам короля. Неожиданно в его руках оказались серьезные деньги. На эти деньги можно было благополучно переселиться в Америку, где никакой король не в силах был побеспокоить его. Мысль бежать от королевского произвола в неспокойный, неустроенный, но независимый мир американских колоний в очередной раз смутила его. Что-то и на этот раз ему помешало. Может быть, старая матушка Элизабет не решилась подвергнуть себя и своих маленьких внуков устрашающим опасностям путешествия по бурным морям, может быть, Оливера остановила очередная наглая выходка короля.

Маленькие английские городки издавна управлялись общинным советом из двадцати четырех наиболее уважаемых горожан, которые избирались на один год, и двумя представителями короля, которых именовали бейлифами. Пятнадцатого июля 1630 года появилась на свет новая королевская хартия под изумительным предлогом «для предотвращения беспорядков», вызвавшая именно многочисленные беспорядки в провинции. Хартия отменяла ежегодные выборы. Горожанам предоставлялось куцее право избирать двенадцать олдерменов. Олдермены должны были избираться пожизненно. Раз в год эти двенадцать олдерменов избирали мэра. В маленьких городках устанавливалась власть олигархии, власть имущих людей, неимущие теряли свои давние, обычаем установленные права и становились беззащитными от произвола имущих. О потерянных правах неимущих король Карл думал меньше всего. Смысл затеянного им переворота в управлении городками был в том, что городки должны были хартию покупать и могли приступать к новым выборам, только заплатив королю.

Гентингтонские богатеи приобрели хартию в числе первых и с ещё большей поспешностью провели выборы олдерменов. В распоряжение этих двенадцати человек попали общинные земли, расположенные вокруг городка и принадлежавшие безраздельно всем горожанам. На общинных землях горожане пасли скот, заготавливали корма, собирали ягоды, охотились, ловили рыбу, запасались хворостом на зиму. Горожане забеспокоились. Из них мало кто сомневался, что олдермены, избранные пожизненно, очень скоро заберут общинные земли в свои жадные руки и что наступит конец и выпасам, и кормам, и ягодам, и охотам, и рыбалкам, и хворосту, после чего последует недоедание и холод зимой.

Возмущение, естественно, нарастало. Во главе возмущенных встал Оливер Кромвель, для которого общинные земли становились единственной возможностью прокормить большую семью, не растрачивая полученный капитал. На первом же общем собрании он обрушился на нового мэра, уже успевшего нехорошо поглядеть в сторону общинных земель. Страсти его закипели. Справиться с ними он не сумел. Он кричал, бранился и топал ногами, точно всё ещё сидел в зале заседаний, где обсуждалась петиция о правах.

Понятно, что крики, топот ногами и брань ничего не могли изменить. Хуже того, оскорбленные олдермены сочинили жалобу о позорных и непристойных речах и отправили её в Тайный совет. Второго ноября Оливер Кромвель был арестован. Его под конвоем отправили в Лондон. Граф Манчестер, лорд хранитель печати, разобрал дело и выразил арестованному свое порицание. Арест, позорное путешествие под конвоем и разбирательство дела остудили непокорные чувства. Оливер признал, что погорячился, причем погорячился необоснованно и беспричинно, и согласился принести оскорбленному мэру свои извинения. Граф Манчестер нашел это достаточным и дело закрыл. Вернувшись домой, Оливер сдержал данное в Лондоне слово и принес мэру свои извинения.

Он попал в невыносимое положение. Без сомнения, он поступил как порядочный человек, принеся извинения за крики и брань в общественном месте, ибо никакое доброе дело нельзя защитить оскорблением должностного лица. Тем не менее он защищал доброе, благородное дело. Признав себя виноватым, он вынужден был от него отступить. Он горел от стыда. Он не в силах был глядеть горожанам в глаза, и многие горожане, прежде относившиеся к нему с большим уважением, стали относиться к нему сдержанно, холодно, некоторые даже с презрением. Он решил, что должен бежать.

Он собрал свое большое семейство, состоявшее из матери, жены, незамужних сестер и шестерых детей, и перебрался в графство Кембридж, в небольшой городишко Сент-Айвс. Здесь он купил себе дом, поменьше и победнее, чем в Гентингтоне, и взял в аренду обширные луга миль на пять ниже по течению мутноводного Уза, который по зимам разливался, так что его луга становились непроходимыми, а от летней жары почти высыхал. Оливер, как и прежде, разводил в Сент-Айвсе коров и овец. Работы прибавилось. На зиму приходилось заготавливать больше кормов, приходилось больше хлопотать о продаже шерсти и мяса и вести себя так, чтобы ещё раз не попасть под арест.

Его душевное состояние снова ухудшилось. Он продолжал страдать от стыда за себя, ещё больше страдал от бессилия что-нибудь изменить.

2

Вдобавок наступало темное время. Энергия созидания всё истощалась, энергия разрушения всё нарастала. Самые благоприятные обстоятельства внезапно сводились на нет, вызывая горечь и озлобление. Казалось, мир пришел на английскую землю, а мир не может не вести к благоденствию, к процветанию. Вчерашние враги точно сговорились искупить вину за нанесенные поражения. Испания и Франция готовились вступить в Тридцатилетнюю войну и вскоре вступили в неё, война втягивала в свой кровавый водоворот одну страну за другой, пока не овладела Европой. Война требовала сукна для мундиров, прочных кож для колетов, портупей и сапог, она требовала хлеба и мяса для вечно голодных солдат. Всё это Англия могла дать в изобилии. Сельские хозяева оживились, ремесленники взялись за работу, торговые люди нанимали сотни кораблей, корабли вывозили товары из Англии, перебрасывали снаряжение и солдат из Испании в испанские Нидерланды и в германские княжества. Торговые дома процветали. Английские векселя во всей Европе превращались в главное, в самое надежное платежное средство. В обмен на них Из Испании в Лондон хлынули слитки золота и серебра, награбленные испанцами в американских колониях. Казалось, ещё несколько таких лет, и разбогатевшая Англия сможет прокормить самого прожорливого из королей и его ещё более прожорливый двор.

А король Карл валил напролом, бестолково, бездумно вытаптывая и самые первые ростки процветания. Лично он не был расточительным человеком, безнадежным прожигателем жизни. Его сбивала с толку идея абсолютизма, победившего во всех странах Европы, его соблазнял пример австрийского императора, испанского и французского королей, утопавших в неслыханной роскоши. Роскошь двора представлялась ему верным свидетельством непререкаемой власти неограниченного монарха. Он усердно возрождал блеск придворных, многодневные пышные празднества, охоты и развлечения, восстанавливал старинные обычаи придворной жизни, точно ничего не изменилось в Англии за последнюю сотню лет. Его расходы увеличивались с катастрофической быстротой. Он раздавал пожалования и пенсии, и в сравнении с правлением бережливой королевы Елизаветы они возросли в семь или в восемь раз, издержки его двора увеличились вдвое, вдвое возросли расходы на гардероб королевы, а ведь и Елизавета любила пышно и разнообразно одеться, его собственные расходы выросли втрое. Немудрено, что государственный дефицит помчался вперед на всех парусах, и если при Елизавете он достигал четырехсот тысяч фунтов стерлингов, то при короле Карле он вырос в три раза.

Громадные расходы были бы простительны, если правление короля Карла блистало победами, дипломатическими успехами, достижениями во всех областях, если бы за ними ощущалась государственная необходимость, а король Карл мог предъявить своим подданным одни прорехи и поражения. Ни пенса, ни шиллинга из этих громадных расходов не пошло на самые крайние нужды, на защиту торговли, на борьбу с конкуренцией со стороны европейских держав. С оживлением торговли оживились пираты. Они хозяйничали в Ла Манше, проникали в пролив Святого Георгия, терроризировали прибрежное население, грабили деревни и города, пленяли сотни англичан и обращали в рабов. Тем временем королевский флот бесславно гнил в гавани Портсмута. Одни фрегаты серьезно пострадали от метких выстрелов под Ларошелью, другие были потрепаны осенними бурями на возвратном, постыдном пути, третьи были источены временем, офицеры и матросы не получали законного жалования и предпочитали, благоразумно оставив бездоходную королевскую службу, переквалифицироваться в пираты, так что ни один фрегат после бегства от Ларошели не выходил в открытое море. Укроти король Карл свою гордыню хотя бы на градус, обрежь собственные расходы хотя бы на треть, разгони придворных паразитов на службу, передай в адмиралтейство сотню-две тысяч фунтов стерлингов, проведи адмиралтейство капитальный ремонт хотя бы полтора десятка фрегатов и выплати жалованье, очисти они от пиратов Ла Манш и пролив Святого Георгия, охраняй королевские конвои торговые суда от грабежа и захвата, вся трудовая, торговая Англия благословила бы своего короля.

Вместо этого трудовая, торговая Англия с каждым днем всё больше его ненавидела, вопреки даже тому, что король Карл вовсе не был жестоким тираном. Он был всего лишь глубоко, неискоренимо несправедлив, он не щадил древних нравов, он оскорблял уже вкоренившиеся права, которыми многие англичане дорожили много больше, чем дорожили имуществом, он не обращал внимания на действующие законы, он легкомысленно нарушал собственные обещания, скрепленные его честным словом, он бесчинствовал, попросту говоря. В желании поживиться и угодить своему королю его новые помощники наглостью всё новых и новых поборов возбуждали негодование. Вдруг обнаруживалось, что королевские леса во многих местах были сведены лет сто или двести назад, а земли розданы или проданы крупным землевладельцам, однако на старинных картах они всё ещё оставались лесами, принадлежащими королю, и по его повелению землевладельцев, во втором, в третьем, в четвертом поколении не видевших никакого леса, штрафовали на незаконное посягательство на леса короля. Также вдруг королевский лес разрастался в несколько раз, захватывая чужие леса, и в один ненастный день ни о чем не подозревавший владелец получал постановление королевского суда, которым на него налагался штраф в две, в три, в пять, в десять, даже в двадцать тысяч фунтов стерлингов за пользование собственным лесом, который ни с того ни с сего стал принадлежать королю, что не могло не выглядеть как откровенный грабеж. Также вдруг обнаруживалось, что в Англии уже второе столетие шли огораживания, что пахотные земли обращались в луга и в пастбища для овец, что арендаторов сгоняли с земли, что арендаторы превращались в бродяг и что население земледельческих графств стремительно сокращалось, и постановлениями тех же королевских судов на скотоводов, трудами которых обеспечивалось благосостояние Англии, накладывались непомерные штрафы. В общей сложности сумма столь удивительных штрафов достигала двух миллионов. Эта сумма и сама по себе была чрезвычайно значительной, однако оскорбительней всего было то, что штрафы ничего не меняли: пастбища и луга не обращались в пашню, леса не возобновлялись, объявленные королевскими леса так и оставались у прежних владельцев, и король оставлял за собой безобразное право, если вздумается, наложить новый штраф.

Англичанам начинало казаться, что король Карл просто-напросто превратился в разбойника. Они отказывались платить по грабительским до нелепости искам – их отдавали под суд. Не каждый судья соглашался признать законными претензии короля, не каждый судья был чист на руку и невинен душой как дитя, безвинные страдальцы королевского произвола сплошь и рядом предпочитали умаслить судью и тем отбиться от бесстыдного штрафа, это все-таки обходилось дешевле, а самолюбие меньше страдало от нанесенного оскорбления. Однако спасения не находилось и на этих исхоженных тропах взаимного беззакония. Отклоненные иски без промедления передавались чрезвычайным судам, вроде Высокой комиссии или Звездной палаты, учрежденной при короле Генрихе V11. Этим милым заведениям закон не был писан. Они арестовывали, пытали, штрафовали, подвергали зверским увечьям, следуя единственно пожеланию своего короля.

Негодование росло, а денег всё равно ни на что не хватало. Вновь на свет божий выплыли монополии, которые дважды осудили и отклонили представители нации. Торговля патентами возобновилась и пошла полным ходом. В монополии превращались все мыслимые, а потом и немыслимые промыслы, торговля и ремесло. Разорялось всё, что не купило проклятый патент, приходили в запустение мастерские свободных ремесленников, пропадали мясо и шерсть свободных сельских хозяев и арендаторов, закрывались конторы мелких торговцев, росла безработица, одни безработные грабили на дорогах или поступали в пираты, другие переполняли окраины Лондона, голодали и бедствовали, постепенно созревая для мятежа. Отставные ораторы распущенного парламента возмущались, проклиная монополистов:

– Эти люди точно египетские лягушки овладели нашими жилищами, и у нас не осталось ни одного места, свободного от них. Они пьют из наших чаш, едят из наших блюд, сидят у наших каминов, мы находим их в нашем красильном чане, в умывальнике, в кадке с солеными огурцами, они устраиваются в нашем погребе, они покрывают нас с головы до ног своими клеймами и печатями!

Своеобразную монополию на человеческое достоинство получили английские лорды. Нетитулованное дворянство под разными предлогами и по любым поводам ставилось в униженное положение в сравнении с ними. Под предлогом борьбы с расточительностью было запрещено покидать свои поместья сельским дворянам, и без того, по обычаю пуритан, бережливых до скупости. Зато с крайней суровостью наказывалось малейшее неуважение с их стороны, проявленное или будто бы проявленное в отношении знатного человека. Достаточно было сказать в тесном кругу, что такой-то из высших придворных несколько глуп, такой-то на руку нечист и хромает по части морали, порой было довольно посмеяться над длинным носом и некоторым сходством с ослом, чтобы в Звездной палате завелось уголовное дело, которое обыкновенно завершалось серьезным штрафом в несколько тысяч с присовокуплением плетей или выставления к позорному столбу на главной площади Лондона.

Король Карл едва ли подозревал, что его легковесный, легкомысленный деспотизм порождает тысячи мелких, но разнузданных деспотов. Если сам король под видом своих неотъемлемых привилегий творил безобразия, то лорд-наместник творил их вдвое, а его комиссары превращались в голодных волков, напавших на отару овец. Комиссары разъезжали по графствам и выискивали самые нелепые, самые фантастические предлоги для наложения штрафа, причем оставалось неясным, какая доля из этого штрафа добиралась до казны короля. Ложное обвинение становилось делом обычным. Брали с богатых, потому что богатые были богаты, обдирали бедных как липку на том основании, что бедные всегда беззащитны и безответны. Когда же недовольство становилось слишком опасным, в беспокойное графство направляли солдат, которых недовольные жители обязаны были разбирать по домам и содержать, даже одевать на свой счет, после чего предлагали недовольным жителям угомониться и кое-что подарить высшим властям и великодушно освобождали их от постоя. Когда все средства бывали исчерпаны, сажали в тюрьму за долги кого-нибудь побогаче, зная прекрасно, что никаких долгов за ним нет, и томили его до тех пор, пока не сообразит, кому и за что он должен платить. Когда же до канцелярии короля все-таки доходили кое-какие жалобы на безобразия и бесчинства лордов-наместников и их комиссаров, со своей стороны лорды-наместники и их комиссары тоже вынуждены были платить, чтобы в канцелярии короля замяли неприятное дело. Однажды лорд-наместник Ирландии, приговоривший к смерти ни в чем не повинного человека, поскольку в тот день просто-напросто находился в дурном настроении, умудрился всучить шесть тысяч фунтов стерлингов самому королю, и преступление сошло ему с рук.

Злоупотреблениям высших властей сопротивлялись упорней остальных англичан пуритане. Следовательно, пуритан было необходимо усмирить, обуздать, чтобы беззаконные налоги и штрафы поступали бесперебойно. Усмирение пуритан король Карл поручил Уильяму Лоду. В 1633 году Уильям Лод, шестидесяти лет, был возведен в сан архиепископа кентерберийского, что превращало его в главу англиканской, правительственной церкви. Король Карл был человек верующий, но над вопросами веры не ломал головы, его вера оставалась неясной, расплывчатой, он как будто исповедовал лютеранство и как будто склонялся к католицизму, пышность обрядов его развлекала и утешала, власть римского папы была бы для него нежелательна, согласно с законом он должен был управлять своей церковью сам, как должен был управлять сам всей внутренней и внешней политикой, раз уж он возомнил себя абсолютным монархом, однако не управлял своей церковью, как не управлял ни внутренней, ни внешней политикой.