скачать книгу бесплатно
Отец, Николай Николаевич, из старинной дворянской фамилии, служил податным инспектором в Екатеринославе, выслужился, получил должность управляющего казенной палатой в Омске, затем вот в Саратове, действительный статский советник, то бишь генерал, человек образованный и широкий, во время съездов податных инспекторов без исключения всех приглашает к себе, человек сто садится за стол, в доме бонна, горничная, кухарка, не чопорно, не натянуто, однако достаток большой, ясное дело, когда генерал, как достатку не быть, генералы, право, прямо так и рождены для достатка.
Однако Рождество мимолетно. Уезжает он в город Киев, домой. Киснет. Чрезвычайно, чрезмерно. Места нигде не находит себе. Не представляет, что делать, взяться за что. Всё без исключения бредет вкривь и вкось, выпадает из рук. Не готов, не готов к испытаниям, не умеет переносить. Из этого свойства натуры вытекает само собой, что, пребывая в сквернейшем расположении духа, экзаменов он в 1912 году не желает сдавать, так что учеба в этом году пропадает совсем.
Летом он пулей мчится в Саратов, уже без предлога, то есть без бабушки, хотя бабушка хоть и больна, но довольно жива. В августе они вместе с Тасей объявляются в городе Киеве. Тася поступает на историко-филологические курсы, впрочем, мало известно зачем, даже на романо-германское отделение, точно другие отделения уже и не для неё. Снимает комнатку для уединенных занятий, однако учиться, тем более заниматься уединенно ей решительно некогда, она большей частью гуляет, и Михаил с величайшим усердием помогает ей в этом очень приятном, а все-таки безобразном занятии. Учиться, учиться ей надлежит, не пожалеть бы потом. Однако они ещё молоды, очень, здравый смысл не для них. Они не расстаются, почти. Она понемногу капризничает:
– Как хочешь, собака у вас, так я к тебе через двор не пойду!
Он великодушен, беспечен, женская натура ещё абсолютно не понятна ему:
– Ну, звони с улицы, отопру.
Они бродят по улицам великолепного города Киева, беспрестанно ходят в театр, слушают вечного «Фауста», сторонятся знакомых, родных, усердно шепчутся о таких пустяках, о которых не стоит упоминать, да и кто в таком состоянии сам пустяков не шептал? Неизвестно, понятно ли им, что бы всё это могло означать, однако понятно решительно всем остальным. У него уже начинает кружиться голова от запаха пудры, духов, теперь уже навсегда. Диагноз уже безошибочный. И однажды, день прекрасный, солнце, мороз, Варвара Михайловна решается призвать беспечную Тасю к себе. Опытная женщина, вдова, взрастившая и воспитавшая семерых вот таких же детей, просит ещё и не женщину, у которой никакого опыта нет:
– Не женитесь, рано ему.
Просьба законная, совет благоразумен и крайне необходим, но что за толк давать советы влюбленным, у которых кружится голова от запаха пудры, духов. Никакого.
Они снова шушукаются, в чем-то убеждают друг друга, смеются и объявляют, что порешили жениться. Шествует месяц апрель, 1913 год.
Варвара Михайловна принимает известие сдержанно. Тихий ужас овладевает родней, с его и с её стороны. Безумие! Черт знает что! Студент! Двадцать два года! Два курса! А та-то, та-то! Молоденькая! Почти гимназистка! Да как же, да что же они?
Им хоть бы что. Он беспечен, как и она. Оживает, становится жизнерадостным и веселым, как прежде. В голове его так и бурлят блестящие выдумки. Так и сыплются безобидные шутки и беззаботные розыгрыши. Собственная свадьба представляется ему водевилем, и он в самом деле стремительно набрасывает один водевиль, за ним следом тотчас второй. Первый носит латинское название «Времена меняются» с обширным подзаголовком «или что вышло из того, который женился, и из другого, который учился» Действующими лицами выступают сам автор и Костя Булгаков, двоюродный брат. Зато во втором, «С миру по нитке – голому шиш», мечется вся большая родня, обремененная единственной мыслью, как с возможными удобствами разместить молодую чету, однако каждый раз на общем семейном совете решают, что Мише и Тасе именно это не подойдет, не подойдет. Участвуют: Бабушка, Доброжелательница солидная, Доброжелательница ехидная, просто Доброжелательница, Хор молодых доброжелателей, братья, сестры, друзья. Бабушка восклицает:
– Но где же они будут жить?
Доброжелательница ей отвечает:
– Жить они вполне, свободно могут в ванной комнате. Миша будет спать в ванне, а Тася – на умывальнике.
Конечно, то простая шутка, но, к сожалению, не без привкуса горечи. Места для молодой четы на Андреевском спуске, 13 действительно не обнаруживается, как ни крути. Семь комнат. Семеро их. Тася восьмая. Комнатки крохотные, почти все проходные, во внимание и это необходимо принять. Впервые герой мой сталкивается с квартирным вопросом, самым скверным и самым унизительным среди прочих житейских вопросов, которые осаждают его и многих других интеллигентных и даже многих неинтеллигентных людей, и ещё множество раз ему предстоит страдать от того, что этот проклятый вопрос абсолютно не разрешим.
А пока он беспечно готовится к свадьбе, совершенно влюбленный, что называется, по уши, он сияет, он счастлив, его будущее представляется ему в самом блистательном виде.
Он с головой погрязает в предсвадебных хлопотах, и, право, есть о чем хлопотать. История умалчивает, в каком наряде он лично пошел под венец. Надо думать, что у него всё же имеется пристойный черный костюм, привычка иметь пристойный костюм у него преобладает всю его жизнь. Что касается Таси, то у Таси почему-то отсутствует такая важная вещь, как фата, впрочем, отсутствует и подвенечное платье. Какие-то деньги ей заблаговременно присылают из дома, отец у неё все-таки генерал, однако она обладает неизъяснимой способностью тотчас разбрасывать деньги, как только они попадают к ней в руки, и самое загадочное всегда заключается в том, что никто не может понять, она тоже, в каком именно направлении брошены деньги. Евгения Викторовна, первая теща, приезжает впопыхах из Саратова и хватается за голову: самая подходящая к случаю вещь гардероба – полотняная юбка, пущенная в широкую складку, прямо невозможно сказать, в чем она пробегала зиму, в мороз? Естественно, что в одной юбке венчаться нельзя. Евгения Викторовна в пожарном порядке приобретает какую-то блузку. Положение спасено. Венчание все-таки состоится. Венчает, понятное дело, отец Александр.
Под венцом оба отчего-то ужасно хохочут. Тасе особенно нравится то, что из церкви едут в карете. Шаферы из самых близких друзей: Боря Богданов, Костя Булгаков, Платон и Сашка Гдешинские. Как положено в таких ответственных случаях, устраивается обед, но и на обед приглашаются очень немногие, только самые близкие, большей частью родня.
Празднуют, веселятся. Начинается новая жизнь, вся в алмазах, в блеске огней. Несколько смущает всё тот же квартирный вопрос, но вскоре и квартирный вопрос разрешается совершенно удачно, даже великолепно, по правде сказать.
Несколько выше, на том же прекрасном Андреевском спуске, только на другой стороне, в доме под номером 38, проживает, тоже во двор на первом, а на улицу во втором этаже, Иван Павлович Воскресенский, друг семьи, доктор, воевавший в Маньчжурии. Через лестницу от его великолепной квартиры находится отдельная угловая просторная комната, неправильной формы, поскольку на ней закругляется угол фасада. Из окна на улицу видна церковь Андреевская, а из двух боковых церковь Десятинная. Тут же у самого тротуара афишная тумба, и на тумбе каждое утро меняют афиши, так что, едва восстав от сна, можно знать, что именно у Соловцова, что в опере, что в цирке, что в варьете.
На молодоженов сама комната и весь этот дом производят впечатление праздничное, словно это не дом, а полный дворец, набитый доверху какой-то таинственной магией. Дверь подъезда тихая, важная. Парадная лестница. Пол площадки застелен плитами мрамора. Направо дверь, ведущая в квартиру доктора Воскресенского, в которой молодые люди приняты совершенно по-родственному и бывают чуть ли не чаще, чем в своей собственной, угловой и обставленной скудно, по правде сказать, не на что молодым обставлять.
«В огромной квартире было тепло. Боже мой, сколько комнат! Их не перечесть, и в каждой из них важные обольстительные вещи…»
Вещи действительно удивительные, фантастически странные, вывезенные с Востока образованным доктором, любящим в обстановке изящество, своеобразие, тонкость, чтобы жизнь в этих комнатах как можно приятней текла.
Сам доктор Воскресенский ещё более обольстительный, замечательный человек, один из тех скромных, прекрасно образованных и воспитанных русских врачей, которые не только не дерут неприличных денег с бедных больных, но ещё видят в том свой посильный неписаный долг, чтобы вместе с рецептом оставить кое-что на лекарства.
В такого человека нельзя не влюбиться, и молодые люди влюбляются, восхищаются им и большую часть своего свободного времени толкутся в его гостеприимной холостяцкой квартире. И правильно делают: нет ничего полезней и благотворней для будущего молодого врача, как неторопливая дружеская беседа с благородным, умнейшим, прекрасно воспитанным и прекрасно образованным человеком, а в будущем и коллегой. К тому же, лишь живые примеры рождают в нас плодотворную мысль о служении.
Одним словом, жизнь налаживается прекрасно, как и должно оно быть по всем законам природы. Он возвращается в университет более серьезным и сдержанным, уже ощущая ответственность перед собой, перед новой семьей и перед теми, кого вскоре станет лечить, непременно так же старательно, честно и благородно, как Воскресенский. Ни одна лекция отныне не пропускается, все экзамены сдаются отлично и в срок. Обедами кормит Варвара Михайловна. Столовая в доме номер 13 оживляется то беспечным заразительным смехом, то новыми перепалками Варвары Михайловны с сыном. Дело в том, что на все её замечания сын отвечает уже не только ядовитейшего свойства иронией, от которой так и хочется встать на дыбы, как случалось между ними и прежде, но и принимается опровергать все общепринятые авторитеты. Подобные суждения о разного рода проклятых вопросах приводят Варвару Михайловну в ужас и заставляют её трепетать, какое-то будущее с такими невозможными взглядами ждет её старшего странного сына?
После обеда он частенько ходит в библиотеку, на конце Крещатика, возле Купеческого просторного сада, открылась недавно, читальный зал превосходный, работается легко. Тасю берет непременно с собой. И Тася терпеливо читает что ни попало, пока он серьезно штудирует свои медицинские фолианты о всяких там бронхитах и грыжах.
Вечера полны развлечений. Возобновляются любительские спектакли, в которых он по-прежнему прекрасно исполняет первые роли. Оказывается, что Тася театр и оперу обожает ничуть не меньше, чем он, и они оба не пропускают премьер, не пропускают концертов симфонического оркестра, которые с весны до осени устраиваются в том же Купеческом просторном саду, слушают «Кармен», «Гугенотов», «Севильского цирюльника» с итальянцами и множество раз? «Аиду» и «Фауста», эти две оперы прежде всего, и когда он приходит в солнечное расположение духа, он напевает:
– Милая Аида… Рая созданье…
– На земле весь род людской…
– Я за сестру тебя молю…
Устраиваются даже денежные дела, которые, как известно, ещё труднее устроить, чем дьявольски сложный квартирный вопрос. Михаил, попутно с университетскими лекциями и усердными трудами в библиотеке, успевает давать кой какие уроки и получает за них кой какое вознаграждение. Тасе пятьдесят рублей ежемесячно шлют из Саратова. Что-то около пятнадцати рублей пожирает квартирная плата. Все остающиеся ресурсы тратятся молодоженами, причем абсолютно мгновенно и с одинаковой безоглядной беспечностью. Завтракают в кафе на углу Фундуклеевской, ужинают в ресторане «Ротце», швыряют последний рубль, нет, не на извозчика, это мещанство, они непременно берут лихача, оттого что на дутиках, что приводит юную Тасю в телячий восторг. Или вдруг возникает идея:
– Так хочется прокатиться в авто!
Идея тотчас претворяется в жизнь, сопровождаясь неизменным согласием с его стороны:
– Так в чем же дело? Поедем!
Варвара Михайловна, на правах уже не только матери, но и свекрови, исправно бранит парочку за легкомыслие, чем дает повод старшему сыну опровергнуть ещё один застрявший в её закоснелом сознании предрассудок. Из Саратова тоже громыхают далеко не похвальные письма, которые тоже в мировоззрении парочки не оставляют никакого следа. Бесшабашный, бесшабашный народ!
Однако кончаются деньги. Так что ж! Кольца и знаменитая Тасина цепь несутся в ломбард. Суммы, выданные в ломбарде под этот залог, незамедлительно постигает та же плачевная участь: суммы горят, как в огне.
Эти деньги тоже кончаются. Так что ж! Парочка всюду ходит пешком, а на ужин в магазине «Лизель» покупают полкило колбасы, из которой и составляется питательный ужин, не роскошный, но сытный, так о чем горевать?
Кроме того, Михаил всё чаще погружается в какие-то безмолвные, таинственные раздумья и время от времени норовит посидеть за письменным столом ночью, пользуясь лампой, с зеленым, естественно, козырьком, и что-то быстро, неразборчиво пишет.
С какой целью? Что именно пишет? В этом месте опускается плотная, непроницаемая завеса, и вопросы не находят ответов. Одна сестра Надя смутно припомнит много поздней:
«Я помню, что очень давно (в 1912-1913), когда Миша был ещё студентом, а я – первокурсницей курсисткой, он дал мне прочитать рассказ «Огненный змей» – об алкоголике, допившемся до белой горячки и погибшем во время её приступа: его задушил (или сжег) вползший в его комнату змей (галлюцинация)…»
Таким образом выясняется, что на университетской скамье его внимание притягивают странные, причудливые, болезненные явления, которые порождаются патологическими воздействиями на мозг. Выясняется также, что исподволь зреют иные мечты, и однажды той же Наде он говорит:
– Вот увидишь, я буду писателем.
Неизвестно, на каком фундаменте покоится это пророчество. Возможно, тут серьезную роль, как обычно, играют живые примеры: Чехов был врач, Вересаев тоже был врач, кажется, бросил теперь. Натурально, пока что всё это только мечты, затаенные, смутные, не без многих сомнений и ещё больших тревог. И в общем можно сказать, подводя некий итог, что в этот медовый безоблачный год это были единственные тревоги, не терзавшие даже, а лишь время от времени смущавшие абсолютно счастливую душу. Во всем прочем летит и смеется и кружится райская жизнь, и он с полным правом напишет позднее:
«Это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей родины жило беспечальное юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно: зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой – не холодный, не жесткий – крупный, ласковый снег…»
И это было бы совершенно естественно! Я убежден, что никакой другой жизни и быть не должно!
Глава десятая
И вот она роевая общая жизнь
Да он и не может думать иначе. Сданы очередные курсовые экзамены, лето, солнце на улицах. Михаил с Тасей едут в Саратов. Теплая, сердечная встреча с родными. Разве всё это не счастье, не благодать, которые просто-напросто должны длиться вечно, во все времена?
«И вышло совсем наоборот. Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история…»
Обрушивается мировая война.
Если образованный читатель решит, что молодой человек, которому только что стукнуло двадцать три года и который уже более года женат, хоть что-нибудь определенное знает о противоборствующих союзах могущественных европейских держав, об избытках у них капиталов, которые им некуда поместить, о неравномерном развитии, которое извечно питает преступную идею мирового господства, о планах передела уже почти поделенного мира и о многом, многом другом, это будет большим заблуждением, грубейшей ошибкой с его стороны, и больше ничем. Он ничегошеньки не знает о такого рода важных вещах, да и неоткуда ему о них узнавать.
Он знает лишь то, что знают все, и верит лишь в то, во что верят все. То есть он знает, как всякий русский, что немец наш исторический враг, который уже семь или восемь столетий норовит нас истребить, и мы все эти семь или восемь столетий большой кровью отбиваемся от него. Он читает в газетах, что в захолустном городишке Сараеве безвестный студент, протестуя против политики оккупации и онемечиванья Балкан, стреляет из обыкновенного револьвера в австрийского эрцгерцога Фердинанда. После этого выстрела, отнюдь не самого драматического, не самого значительного происшествия в тогдашней, да и всегдашней, европейской истории, неудержимо катится волна за волной, катится единственно потому, что покатиться готова давно. Австро-Венгрия, громадная, хоть и лоскутная держава в те времена, объявляет войну крохотной Сербии. Россия вступается за Сербию, связанная с ней договором, и объявляет мобилизацию. Австро-Венгрия тем не менее вторгается в Сербию, что для России означает войну. Австро-Венгрию поддерживает Германия, которая и является главным зачинщиком, опьяненным той самой идеей мирового господства. На сторону России не могут не встать Франция и Англия, тоже связанные с ней договорами, так называемые союзники, или Антанта. Из всего этого следует непреложно, что Россия ведет войну справедливую, что Россия в союзе с Францией и Англией значительно превосходит силы Германии, особенно Австро-Венгрии, которая ни в какие времена не озаряла свои боевые знамена огнями громких побед, и что по этим совокупным причинам победа России в этой довольно скоротечной и легкой войне несомненна, у России с немцами иначе не может и быть.
Исходя из таких знаний, нетрудно понять, что его нисколько не удивляет на первых порах, что газеты пророчат не только скоротечную и легкую, но и непременно без крови победу. Все официальные лица, все официальные речи так и пылают патриотизмом. Ненависть к немцам, заложенная кровавой историей, представляется несомненной. Нисколько не удивляет его, и тоже на первых порах, что в один день куда-то испаряется равнодушие, даже презрение к царю Николая, что царя Николая ужасно все любят и готовы за него умереть. Он молод. У него опыта нет. Он принимает, как должное, что война существенным образом не меняет образа жизни в тылу: те же разговоры в знакомых домах и на улицах, те же вседневные хлопоты, кинематограф, театр, опера, «Фауст».
И действительно, на первых порах война для России складывается благоприятно. Общее благодушие несколько задевают только первые раненые, которых эшелонами вывозят с линии фронта в отдаленные города: в коричневых больничных халатах, с непривычными застывшими серыми лицами, в белых бинтах, пропитанных запекшейся кровью, с замкнутыми, точно склеенными губами.
Но сострадание, милосердие ещё живо во многих сердцах. Частные лица устраивают госпитали повсюду, где только могут, интеллигентные женщины добровольно и совершенно бесплатно поступают в эти госпитали санитарками, сиделками, сестрами милосердия. Евгения Викторовн, теща, Тасина мать, организует такой госпиталь в Казенной палате, и не может быть ничего естественнее того, что Булгаков, медицинский студент четвертого курса, добровольно работает в госпитале, как не может быть ничего естественнее того, что вместе с ним, также по доброй воле, санитаркой трудится юная Тася и таскает в своих тонких, в своих хрупких, в своих почти подростковых руках тяжеленные ведра с водой.
К началу университетских занятий они возвращаются в Киев. Движутся медленно, пропускают вперед эшелоны с войсками, которые идут один за другим. Из окна вагона впервые глазам его предстает роевая общая жизнь, о которой он когда-то узнал из романа Толстого. Одинаково остриженных под машинку, одинаково одетых мужчин перевозят в теплушках, в которых прежде, в уже легендарные мирные времена, перевозили только товары и скот, и эти мужчины как ни в чем не бывало выбегают с жестяными или медными чайниками, с закопченными котелками за кипятком. Кажется, что вся Россия сдвинулась с места и едет в одном направлении, с востока на запад, где грохочет что-то неведомое, смысл которого пока что невозможно понять. По окрестным деревням жестко и часто колотят в чугунную рельсу, скликая народ, подлежащий мобилизации и отправке на фронт. Крестьянские пузатые лошади подвозят к железной дороге на открытых телегах своих натруженных пахарей. На станциях воют простоволосые бабы, надрывно режут гармоники, мобилизованные пляшут с пьяным свистом и с дикими криками. Что они? Как? Невозможно молодому интеллигентному человеку понять, однако он убежден тверже твердого, глубоко усвоив уроки Толстого, что судьба России отныне именно в этих корявых мужицких руках.
В городе Киеве он не обнаруживает никаких перемен. Всё те же занятия в университете и в клиниках, всё те же симфонические концерты в Купеческом просторном саду, всё те же гулянья по вечерам при свете электрических фонарей.
Одно только: вокруг него становится всё меньше друзей. Молодые бухгалтеры и молодые учителя получают эполеты боевых офицеров. Студентов освобождают от воинской повинности на время учебы, однако студенты рвутся в действующую армию добровольцами. Следом за ними в действующую армию рвется кой кто из последних классов гимназии, отчаянные, смелые, вольноопределяющиеся, а вскоре и прапорщики, сплошная интеллигенция весь младший командный состав, без опыта воинской службы, без понятий о тактике и стратегии, зато с горячим патриотическим чувством в юной груди.
Михаил Булгаков не может попасть на войну: дотошные медики в его организме находят какой-то изъян и от армейской службы по этой причине освобождают вчистую. Его друзьям везет куда больше. Один за другим, в длиннополых шинелях офицерского образца, в защитного цвета фуражках, они приходят прощаться, веселые, страшно довольные, что идут умирать за Россию, гордящиеся своими погонами прапорщиков.
Тут наружу понемногу начинает проступать ещё одна сторона роевой общей жизни. На фронт уходит всё лучшее, наиболее благородное, честное, горящее жаждой лучше пасть смертью храбрых на поле сражения, но победить исторического врага. И чем в большем количестве это лучшее уходит на фронт, тем явственнее проступает грязная пена, серая толпа обитателей, перед которыми бессильна даже война.
Каким-то обостренным, верхним чутьем они улавливают лазейки, благодаря которым можно не ходить на войну, и проскальзывают в эти лазейки с неуловимым проворством всех паразитов. Через друзей и знакомых они добывают освобождение от воинской службы: у кого плоскостопие, у кого геморрой. С величайшим энтузиазмом трудятся по снабжению армии обмундированием, продовольствием и фуражом. Крадут всюду, где только возможно и даже, казалось бы, невозможно, непристойно украсть. Пьянствуют по ночам, шляются по известным притонам, так что проститутки дорожают в цене гораздо быстрей, чем хлеб, табак и вино, а уж это вернейшая мера, что и почем.
Предстоит уйти на фронт и Боре Богданову, стариннейшему, ещё по Первой гимназии, другу, на его свадьбе бывшему шафером, ныне горько влюбленному в Варю. Боря является на Андреевский спуск, дом 13, каждый без исключения день, приносит Варе дорогие букеты её любимых цветов и подолгу глядит на неё, тоже в длиннополой шинели офицерского образца, в фуражке защитного цвета и в башлыке, с каким-то страшно вытянувшимся, опрокинутым, непонятным лицом, молча поворачивается через плечо и так же молча уходит.
Наконец застенчивый Боря, вздохнув глубоко, делает официальное предложение. Варя отказывает ему наотрез. На другой день Боря приходит проститься, отчего-то сбривши усы. Все удивляются: как же, офицер без усов! Надя спрашивает серьезно:
– Это что?
Боря сурово молчит, и Михаил отвечает за него довольно игриво, а потому по-французски:
– Маленькая демонстрация.
Боря уходит, не появляется несколько дней и вдруг присылает записку, в которой просит сердечного друга Мишу зайти. Ничего особенного записка в себе не содержит. Такого рода записками им приходилось обмениваться и прежде. Сердечный друг Миша, разумеется, находит время к нему забежать и видит старого друга в постели. Они обмениваются незначащими словами. Сердечный друг хочет курить, но у него как нарочно кончились папиросы. Услыша, как он бранится сквозь зубы, Боря отзывается абсолютно спокойно:
– Ну, папиросы можешь взять у меня в кармане шинели.
Ничего проще этого предложения нет. Михаил поворачивается, шарит в кармане шинели, обнаруживает только копейку, говорит со смехом об этой находке, поворачивается к нему, и в этот самый момент глухо бухает выстрел из револьвера. Позднее он опишет и это:
«Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать липнущую муху, и затем его нижняя челюсть стала двигаться, как будто он давился комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движение!..»
И присовокупит подробности жуткие, не истлевшие в памяти за несколько ещё более скверных, отвратительных лет:
«Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в тень потолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться темные зрачки, белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом помутнели и потеряли эту мимолетную красу…»
Так и видишь, как он стоит пораженный, парализованный над телом старинного школьного друга, молодого ещё человека, совершенно не в состоянии сообразить, что надо делать и в то же время зная уже, что решительно ничего теперь сделать нельзя, глядя во все ошарашенные глаза на дорогое обезображенное лицо, и все эти раздирающие душу подробности впечатляются в память, точно мозг его делает фотографический снимок в этот жутью наполненный, неповторимый момент.
На папиросной коробке, которая, как оказалось, лежит на столе, начертаны неизбежные в таком деле слова:
«В смерти моей никого не винить».
Все-таки следователь вызывает в свой прокуренный кабинет Михаила как единственного свидетеля самоубийства. О причинах самоубийства бродят темные слухи. Отец уверяет, что Боря каким-то образом не поладил с начальником. Брат будто бы припоминает, что кто-то обругал Борю трусом. Многие шепчутся, что причину-то надо искать в неразделенной любви, и кивают таинственно на Андреевский спуск.
Всё может быть. Вдруг могли скреститься все эти причины и вызвать в застенчивой душе интеллигентного юноши катастрофическое истощение сил. Какой смысл нам гадать? Прискорбней всего эта душевная слабость, которой так поразительно много в интеллигентном молодом поколении начала двадцатого века, а ведь это молодое интеллигентное поколение ещё слишком много тяжелейших, непереносимейших испытаний неотвратимо ждет впереди.
Что-то происходит и с Михаилом Булгаковым. Он становится задумчивей, сдержанней, строже. Точно первая легкая тень принакрыла лицо и на переносье обозначились первые складки, пока что слегка. Может быть, в душе его возникает чувство ошибки, вины. Может быть, уже шевелится потребность описать каким-то образом то, что несется какой-то постыдной, отвратительной чредой и кривляется и глумится у него на глазах: этого слабодушного мальчика с неестественно дрогнувшим ртом и рядом с ним эту жирную сволочь, которая непристойно и нагло окопалась в глубоком тылу. По временам ему кажется даже, что обо всем этом он бы хорошо написал. Я вижу, как иногда он точно бы застывает на месте и с ненавистью цедит сквозь зубы:
– Ну, погодите, ужо…
Однако едва ли ещё сознает, кому и чего надо годить и что означает это предупреждающее ужо.
Положение на фронте между тем ухудшается. Всё чаще маршевые роты устало шаркают по мощеным улицам города Киева, скрежещут кованые колеса орудийных лафетов. На фронт уходят всё новые пополнения, а с фронта поступают известия о наступлениях, перегруппировках, страшных потерях и отступлениях. Солдатам не хватает винтовок, патронов. Расползаются скользкие слухи о том, что пушек у нас меньше раза в полтора или два, чем у немца, и что наши пушки нередко подолгу молчат, оттого что, видите ли, вовремя не подвозят снарядов, которых как будто вовремя не запасли и в тылу, понимаете ли, сунулись в войну, а не запасли, головотяпы или предатели? Шинели начинают шить из хлопчатой бумаги, для тепла подбивая их ватой. На улицах трясутся калеки без рук и без ног. Любовь к царю, которая та ярко, так повсеместно вспыхнула в начале войны, как будто сняло рукой. В его правительство уже не верит никто. Ползут ещё более скользкие слухи, что министры продажны, без исключения все, и предатель сам военный министр. Верховное командование бездарно всё, как один, не умеют шагу ступить, отдать ясный и дельный приказ, генералы все, как один, дураки. Шепчутся о Распутине, передают друг другу невероятные вещи. А головка всего шпионажа гнездится будто бы в Царском Селе. Об измене в тылу и на фронте говорят как о деле несомненном и абсолютно доказанном. Война идет всего год, а уже считается несомненно проигранной, хотя никаких оснований как будто для такого суждения пока ещё нет.
И похоже, ах, как похоже на то! В августе месяце, лето к концу, резко ухудшается наше положение на участке фронта в Галиции. Идут бои тяжелые, известия о потерях поступают от раненых, да по количеству раненых видно и так. В воздухе точно разливается первый дымок надвигающейся, видимых причине не имеющей катастрофы. Из самых достоверных источников передают, что возможно оставление несравненного города Киева, отвод потрепанных русских дивизий за Днепр. Город Киев переполняется беженцами с западных территорий, но под влиянием всех этих предположений и слухов часть киевлян тоже становится беженцами, вливается в этот грандиозный поток несчастных грязных оборванных голодных людей и движется на восток, на восток, неся в руках или катя на тележках скудное свое достояние, какое удалось унести. Испуганная Варвара Михайловна тоже отправляет своих младших детей в Карачев к сестре. Просторно становится на Андреевском спуске, слишком просторно…
Эх!.. Эх!..
Непременно задумаешься! Сделаешься суровей и строже! Чувство долга, чувство ответственности вырабатывается в сознании молодого интеллигентного человека, перешедшего на последний курс медицинского отделения. Факультеты переводят в Саратов. Однако не трогают медиков: всё равно медиков со дня на день на фронт.
И молодой интеллигентный человек учится так, как никогда ещё не учился. В его зачетной книжке идет одна и та же однообразная запись: «весьма удовлетворительно», то есть отлично, и сам профессор Яновский, Феофил Гаврилович, знаменитейший терапевт, его любимейший педагог и кумир этих лет, выводит своим микробьим стремительным почерком «весьма удовлетворительно», как и другие, но одна эта запись стократ дороже всех остальных.
Настает 1916 год. Государственные экзамены, ученью конец. В мирные годы государственные экзамены были серьезнейшим испытанием, включали в себя двадцать два сложнейших предмета и в общей сложности длились с июня по сентябрь. Война вмешалась и в них. Время государственных экзаменов переносится на февраль-март, число необходимых для сдачи предметов сокращается почти что на половину.
«Весьма удовлетворительно» выпускнику Михаилу Булгакову ставят тринадцать раз. Государственная комиссия присуждает ему степень лекаря с отличием. Пределов его радости нет, и как же его не понять: он одерживает первую в своей жизни победу, и как великолепна, как блестяща она! Именно так решительно всё должно быть у него! И я не нахожу ничего предосудительного в том, что совместно с другими выпускниками медицинского отделения он пьет всю ночь напролет, поднимая и принимая заздравные тосты, и делается пьян как сапожник, единственный в своей жизни, как утверждают свидетели, раз. Уже под самое утро он приходит домой, если так про его неверную походку можно сказать. Обеспокоенная Тася не ложится всю ночь и преданно ждет. Он стоит перед ней весь счастливый, помятый, улыбается скверной пьяной улыбкой и заплетающимся языком говорит:
– Знаешь, я пьян…
Она суетится, пытается его уложить, однако же он, пошатываясь, отстраняет её, изрекая:
– Нет, лучше пойдем погуляем…
Она послушно идет рядом с ним. Они медленно поднимаются вверх по Владимирской. Наступает рассвет.
Между тем выдача дипломов затягивается: сохраняется давняя привычка дипломы выдавать в сентябре. Он, как и многие, ждать не желает и добровольцем идет служить в Красный крест. Его без промедления определяют в киевский госпиталь, переполненный ранеными. Тася в тот же госпиталь поступает сестрой милосердия, чтобы находиться всегда рядом с ним.
Необходимо в этом месте особенно подчеркнуть, что Михаилу Булгакову самым серьезным образом повезло с этим Красным крестом. Каким именно? Очень простым. Дурная слава идет по армии о военных врачах. Военные врачи слишком часто оказываются бессовестными, бесчеловечеными, словно тупыми, в лучшем случае равнодушными к страданиям раненых, пьют отпущенный спирт и безобразят весьма отвратительно в прифронтовой полосе. В Красный же крест вступают одни добровольцы. То есть заранее люди только гуманнейшие, благороднейшие, честнейшие, интеллигентные люди, проще сказать. И хотя Красный крест снабжается в десятки раз хуже, чем военные госпитали, дело в Красном кресте поставлено в десятки раз лучше, так что врачи Красного креста имеют полное право называться совестью военных врачей. Многие именно так и относятся к ним. Таким образом, герой мой оказывается в прекрасной компании и получает все возможности развернуть свои самые лучшие свойства.
Тем более, что уже через месяц госпиталь поспешно сворачивают и в спешном порядке передвигают к самой линии фронта, в Каменец-Подольский, который отстоит в каких-нибудь пятидесяти верстах от окопов. Поговаривают, что готовится большое, чуть не решающее для всего хода войны наступление.
К появлению на линии фронта он готовится довольно смешно. В чемодан он помещает немного белья и доверху набивает его медицинскими фолиантами, поскольку к миссии врачевателя относится чрезвычайно серьезно, а на память надеется мало. В особенности же его беспокоит удивительно моложавая внешность. Он всё ещё совершенный мальчик на вид. Рыжеватая щетина, несмотря на двадцать пять лет, едва пробивается на подбородке. Гладкие щеки едва покрыты нежным пушком. Длинные руки, длинные ноги, худоба Дон-Кихота, застенчивая сутуловатость типичного интеллигентного юноши. Какой с такой внешностью может быть фронт? Да на фронте в тот факт, что он уже доктор, решительно не поверит никто!
Он размышляет, что бы придумать? Хорошо подошли бы очки в тяжелой оправе, однако глаза у него абсолютно здоровы. Тогда он пробует выработать особенную, внушающую уваженье походку, то есть сдерживает порывистые движения, перестает бегать бегом, учится двигаться с внушительной важностью и пытается говорить размеренно-веско.
Кроме того, в какой-то пустейшей книжонке, которые он всё ещё имеет слабость листать, он выуживает забавнейшую историю про одного английского джентльмена. Этого английского джентльмена будто бы занесло на необитаемый остров, и его рассудок уже начинает мутиться от одиночества, так что, когда на остров прибыли люди, джентльмен принимает их за мираж и разряжает по ним весь барабан своего револьвера. При этом его находят гладчайшим образом выбритым, и на необитаемых островах английские джентльмены обязаны бриться изо дня в день, потому что и на необитаемых островах они уважают себя, представьте себе. В общем, ужасно похоже на дешевый рекламный проспект.
Тем не менее Михаила Булгакова восхищает этот гордый сын Альбиона. Подражая ему, он густо смазывает свои светлые волосы бриолином и расчесывает аккуратнейшим образом на пробор, а на дно чемодана, в добавление к фолиантам, погружает отличную бритву фирмы «Жилет», замыслив явиться на линию фронта в самом подтянутом, в самом представительном виде, который набавит ему хотя бы несколько лет.
