Великий Вспоминатор

Огласив сей вердикт, серый начальник проследовал к окну, где стоял его стол. Семеро его подчиненных в полном молчании встали и вышли из помещения; я, слегка помедлив, направился за ними.

Вскоре я дошел до первого кабинета, табличка на его двери гласила:

Блинцацин Петр Петрович

Я постучался, получил разрешение войти и вошел; передо мной за столом сидел один из этих семерых и в задумчивости глядел на зеленую школьную доску, на которой мелом была выведена крупная надпись:

«Что будет, если на зеленую вату наступит вечерний петух?»

– Петр Петрович, долго вы уже занимаетесь этим вечным вопросом? – обратился я к сотруднику министерства Блинцацину.

– Сегодня только час, еще утро, – отвечал он. – А вообще три года уже.

– К ответу, конечно, пока не приблизились?

– Да что вы, вечные вопросы не требуют ответов, – совершенно искренне удивился он. – Они лишь требуют неустанного размышления.

– И как, вы не устали размышлять?

– Ну как вам сказать? Устал, не устал. Надо – значит надо, – грустно ответил он, опустив глаза.

Я вышел из его кабинета и, пройдя десять шагов, увидел еще одну дверь, с табличкой:

Хубулава Баадур Липскерович

Здесь тоже сидел сотрудник и размышлял над своим вопросом, также написанным мелом на доске:

«Если плюнуть с Третьяковского моста в воду и успеть загадать желание, пока плевок не долетел до воды, то в жизни что-нибудь изменится?»

– А вы сами пробовали плевать и загадывать желание, господин Хубулава? – спросил я.

– Нет, я не пробовал. А что, нужно попробовать?

– Ну, так как вы думаете, изменится или не изменится?

– Думаю, изменится. А вот изменится ли, это уже дело взгляда и личного отношения.

– Вы философ, господин Хубулава.

– Я буду считать это комплиментом, господин инспектор.

– Конечно, – ответил я и вышел из его кабинета.

Табличка следующего кабинета была такова:

Биндельбруффель Африкан Люльевич

Вопрос, которым занимался обладатель столь необычного ФИО, был следующий:

«В какой осоке парикмахер более отъявленный –

в высокой или в низкой?»

Биндельбруффель, как выяснилось, был глухонемым. Он помахал мне рукой, приглашая к своему столу и показал нарисованный карандашом на бумаге ответ на его вопрос. Недурно, в японском стиле, там были изображены камыши на берегах заболоченного озера. Парикмахера нарисовано не было.

– А где парикмахер? – закричал я, а потом показал ему жестами стрижку волос.

Он написал что-то на бумажке и протянул ее мне. «Он отъявленный, то есть не явленный, поэтому его не видно. Но он есть, надо только в него верить» – вещала его записка.

«Прекрасно», – подумал я и вышел от Биндельбруффеля.

В следующем кабинете заседал сотрудник под именем:

Пипинецкий Нехемия Шмуэлевич

Он рассматривал такой вопрос:

«Кому доверить секрет – дураку, который понимает, что он дурак, или умному, который понимает, что он дурак?»

Этот Нехемия Шмуэлевич посмотрел на меня грустными глазами и глубоко вздохнул; мне показалось, что он тоже понимает, зачем я здесь.

– Скажите, господин Пипинецкий, почему нельзя, чтобы было так: каждый вкладывает всю свою душу в любимое дело, и чем больше ты души вложил, и, соответственно, лучше свою работу сделал, тем больше зарплату получил?

– Сейчас, посмотрим, посмотрим, – ответил Пипинецкий, и начал что-то искать в компьютере. – Ага, есть такой вопрос у нас в плане. На рассмотрение пойдет где-то через семнадцать лет. Пока не могу вам ответить.

Я покинул Пипинецкого и добрался до следующего кабинета, где трудился:

Тибутибулапов Семен Арнольдович

«Если все критяне лжецы, а я обосрался, то почему в небе такая прекрасная радуга?»

Вот какой вопрос был написан мелом на его доске.

– Сложный у вас вопрос, Семен Арнольдович. Ну, и почему же там такая радуга, действительно?

– Спросите что-нибудь попроще, господин инспектор.

– Попроще? Пожалуйста. Почему так редко бывает, что мы находим того самого человека, которого можем в полной мере любить всей безграничной любовью, которая лежит, невостребованная, у нас в сердце?

– Поскольку в этом вопросе фигурирует сердце, – отвечал Тибутибулапов, – то он не может считаться вечным вопросом, и значит, к нашей компетенции не относится.

«Тибутибулапов действительно обосрался», – подумал я. Несмотря на царящий в этом заведении тотальный идиотизм, я, выйдя от Тибутибулапова, почувствовал, что настроение у меня улучшается. Может быть, жизнь – не такая уж важная штука, чтобы относиться к ней так серьезно, как это делаю я?

Я решил посетить и двух оставшихся из первоначальной семерки сотрудников и дошел до двери с табличкой:

Шель-Аминахов Сапапа Карлович

Сапапа Карлович решал действительно интересную задачу:

«Ели сфинкс все-таки засмеется, и жизнь на земле иссякнет, то куда денется наше знание о том, что движет звездами?»

Куда девается наше знание после смерти? Исчезает ли оно совсем, или попадает в ноосферу, и порхает там как бабочка до тех пор, пока кто-нибудь не поймает его сачком своей интуиции? Впрочем, ничего вразумительного мне по этому поводу Шель-Аминахов не сказал. Он вообще был немногословен, старался не пересекаться со мной взглядом и смотрел в основном в пол, видимо, нервничал перед инспектором.

Имя и фамилия на двери последнего кабинета поразили меня. На табличке было написано:

Леонтьев Басарга Русскомирович

Я вломился в этот кабинет без стука, и лишь мельком глянул на решаемый здесь вопрос:

«В чем большее преступление – украсть теленка из деревни или украсть деревню из теленка?»

Ничего себе! Басарга Леонтьев! Это я правильно зашел! От моего только что появившегося благодушного настроения не осталось и следа. Кулаки мои окрепли, а душа налилась ненавистью.

– Сюда подойди, – заорал я на Леонтьева. Он подошел ко мне, встал смирно и закрыл глаза. Такая его реакция утвердила меня в моих намерениях.

– Вот тебе, гадина московская, за весь русский север! – и с этим криком, изо всех моих человеческих и нечеловеческих сил, я ударил его кулаком в лицо. Он отлетел метра на три и упал, обливаясь кровью. Затем встал, подошел ко мне, поклонился до земли, выплюнул выбитые зубы, поднял на меня кроткий взор и произнес:

– Как я вас ждал! Спасибо! За весь мой род – спасибо вам. Как вы думаете, я смогу теперь спать по ночам без снотворного? Господин инспектор, прошу принять во внимание – я в этом заведении нахожусь совершенно добровольно.

– Ну, вечные вопросы – это уже по твоей части, – ответил я и вышел из его кабинета, хлопнув дверью.

Удивительно, но настроение мое опять пришло в норму. Даже более того. Я чувствовал, что пришел сюда все-таки не совсем зря. Мечты сбываются, только не совсем так, как мы об этом мечтаем.

Я пошел по коридору обратно и постучался в комнату со стеклянной дверью. Высокий человек в сером открыл мне и пригласил за свой стол возле окна. На улице сияло солнце, мокрые голуби отряхивались на карнизе дома напротив. Прохожие закрывали зонтики, сворачивали плащи и прятали их в сумки. Человек в сером опять сидел и молча смотрел на меня, но теперь уже не испытующим, а спокойным взглядом.

– Послушайте, а зачем вообще нужно ваше министерство? – прервал я наше молчание.

– Это исправительное учреждение, – отвечал он, – вы ведь, кажется, узнали кое-кого из наших сотрудников? – и он с улыбкой посмотрел на мой распухший кулак. – Скажите, чем я могу вам отплатить за ваше посещение?

– Отплатить? Вы, мне отплатить? Ни на один вопрос, который я здесь задал, мне не дали ответа.

– Этого я не могу, извините. Вечные вопросы на то и вечные, чтобы на них всегда искали ответы, но никогда не находили. Но в моей власти сделать для вас что-нибудь практическое, ведь вы серьезно помогли нам.

– Я помог вам? Как же это?

– Повторяю, у нас исправительное учреждение, – и он опять посмотрел на мой все еще сжатый кулак.

Тут до меня стал доходить смысл его слов.

– Ну что же, раз так, то я не откажусь от вознаграждения, – сказал я. – Вы можете сделать так, чтобы я работал в университете на кафедре истории и получал за это столько же, сколько получаю сейчас риэлтором?

– Могу, но не стану этого делать. Это вам ничего хорошего не принесет, поверьте моему горькому опыту. Не вы первый, не вы последний, кто обращается ко мне с подобной просьбой.

– Это почему же ничего хорошего не принесет?

– Потому что ни ваши коллеги, ни ваша жена не поверят и не простят вам этого. Ну не платят за научную гуманитарную работу столько, понимаете? Ваша жена будет думать, что вы где-то воруете, или торгуете наркотиками. Ваши коллеги не простят вам новой машины и чистой рубашки.

– Так что же вы предлагаете тогда?

– Пожалуй, единственное, что имеет смысл вам предложить – это хороший дом на берегу озера в Новгороде. Есть у меня один такой на примете, он недавно выставлен на продажу, и стоит примерно столько же, сколько ваша московская квартира. Вы ведь сможете восстановиться доцентом на кафедре истории университета имени Ярослава Мудрого в Новгороде?

– Смогу конечно. Но вы своем уме? Моя жена в жизни не согласится продать квартиру здесь и переехать в Новгород. Там, по ее словам, провинция, да и нет хороших школ.

– Есть. В двухстах метрах от этого дома расположен лицей с математическим уклоном, лучший в Новгороде. Туда сложно попасть, но ваших детей возьмут просто по месту жительства, так как это самая ближайшая к ним школа.

– Послушайте, что-то я не пойму. А в чем ваша-то роль? То, что вы мне предложили сейчас, я могу сделать и сам, без вашей помощи. Ваше-то вознаграждение в чем состоит?

Человек в сером вытащил из коробки сигару, подошел к окну, открыл форточку и закурил. Свежий, насыщенный озоном воздух ворвался в комнату и разогнал по углам клубы сигарного дыма.

– Как я вам завидую, – сказал он мне. – У вас еще вся жизнь впереди. А свою роль я только что сыграл. Никакого другого вознаграждения вам не нужно.

– Но послушайте, мне никогда не удастся уговорить жену уехать в Новгород, чтобы я работал там за обычную университетскую зарплату.

– А вот это, дорогой мой, уже ваше личное дело, и все только в ваших руках. Никто не решит за вас ваши собственные вечные вопросы, понятно вам? Возьмите вот это объявление, и прощайте!

Он сунул мне в руки какую-то бумажку, сел за свой стол, открыл книгу и погрузился в чтение. Аудиенция была окончена. Я вышел из министерства и посмотрел на бумажку, распечатку объявления из интернета. Дом был действительно хороший и недорогой.

Итак, прошел уже где-то месяц со дня моего посещения министерства вечных вопросов. С тех пор я много раз ездил по тем местам, пытался вновь отыскать его. Но увы – все мои поиски были тщетны. И цеха и гаражи вроде бы были на месте, а вот красивого гранитного здания как нe бывало. Впрочем, таких промышленных зон полно на окраинах Москвы, и может быть, я просто не там искал.

Только что я позвонил в Новгород. Дом еще не продан. Лицей там рядом действительно хороший. Завтра у жены начинается отпуск, и у нас наконец будет время поговорить.

Демидкин

Рассказ основан на реальных событиях Голодомора,

      происходивших в 1932-1933 годах в Черниговской области.

Сегодня мне опять снился Демидкин. Снились его хитрые, шальные глаза, беспрерывно зыркающие по сторонам из-под лихо сдвинутой набок фуражки. Кажется, и Коля был с ним рядом. Как они там сейчас? Завтра ровно год, как мы уехали из Олешни в Белгород, и я жду не дождусь, когда папа выполнит свое обещание – отвезет меня к ним на выходные. А вдруг их уже нет в живых?

Сегодня первое сентября тридцать четвертого года; школа пока закрыта, я сижу дома и обдумываю заданное учительницей сочинение на тему «как я провел лето». Это лето было для меня скучнейшим; рассказывать особо не о чем, и мне пришла в голову дерзкая идея – а не написать ли мне лучше о событиях прошлого лета в Олешне, обо всех испытаниях, которые выпали на мою долю? Да, именно об этом я и напишу!

Зовут меня Витя Аракчеев, мне пятнадцать лет, мой отец – военный фельдшер. В начале июня тридцать третьего года отца перевели по службе из Тулы, где мы жили до тех пор, в деревню Олешню, что лежит верстах в шестидесяти к северу от города Чернигова. В тех местах из-за продолжительного голода не утихали эпидемии тифа и малярии; отца командировали помогать тамошним докторам спасать местных жителей.

Добирались мы до Олешни долго, в неимоверной жаре и пыли; ямщик жалел стареньких лошадей и останавливался возле каждого колодца, чтобы напоить их. Ночами мы отдыхали на хуторах, которые становились все беднее и безлюднее по мере нашего продвижения на юго-запад. Вскоре нас перестали кормить вовсе; местные корчмы стояли вдоль дорог пустые и заброшенные, съестное достать было решительно негде. Меня спасала дико растущая слива и особенно алыча, которую я очень люблю и давно уже не пробовал, а вот родители отказывались ее есть и терпеливо голодали. Папа успокаивал нас всех, обещая, что как только мы прибудем в Олешню, нас поставят на фельдшерское довольствие, вполне пригодное для нашей непрожорливой семьи. Мимо нас то и дело проезжали в обратном направлении громоздкие, крытые рогожей обозы, охраняемые кавалеристами. Однажды папе удалось то ли купить, то ли выменять у начальника одного обоза несколько буханок хлеба и кольцо колбасы; он принес нам эту добычу злой, без единого слова бросил ее на солому, и, обхватив колени руками, долго молчал, наблюдая, как мы с мамой жадно поглощаем ее. «Я так и думал – все эти телеги доверху набиты зерном и хлебом», – сообщил он нам немного погодя холодным полушепотом, и я понял окончательно, что вокруг происходит что-то сильно не ладное.

Уже на самом подъезде к Олешне мы встретили комиссара в черной кожанке со звездами на петлицах и с ним двоих солдат; они вели из деревни побитого мужика, связанного бечевкой поперек холщовой рубахи. Ладони у мужика были синие от боли, причиняемой тугими узлами на запястьях; нижняя губа была разбита и истекала кровью, которую он не мог утереть. Сбоку от мужика, стараясь держаться вровень с ним, бежала девочка лет десяти. Она заливалась слезами и кричала: «Отпустите тятю, он не виноват, он не знал про эти мешки с зерном, это я их спрятала». В ее тонких, загорелых руках трепыхался серый мужской картуз, который ее отец, видимо, обронил с головы по дороге. Наш ямщик остановил телегу, спрыгнул в пыль и что-то сказал мужику, тот запнулся и замедлил шаг, но, получив удар прикладом в спину, зашагал дальше; дочка его снова засеменила за ним. «Отпустите тятю, Христа ради», – продолжала голосить она, хватая комиссара за обшлаг рукава. Комиссар, отмахиваясь от нее, повернулся к нам и крикнул, чтобы мы ехали своей дорогой и что смотреть здесь не на что. В эту секунду один из солдат вдруг подскочил к девочке, и, нагло глядя на нас, размашисто хлопнул ее по заду и весело предложил комиссару: «Давай девчонку тоже с собой прихватим, она ничего такая, ладная». Мой отец тотчас соскочил с телеги и, замахав руками, закричал на солдат: «Да как вы смеете», а несчастный мужик прохрипел, обращаясь к девочке: «Беги, дочка, домой к матери, ничего, я скоро вернусь». Комиссар приказал моему отцу показать документы и они перебросились парой фраз на повышенных тонах. Затем комиссар злобно прошипел: «Забирайте девчонку, доктор, и катитесь отсюда». Мы посадили рыдающую девочку в нашу телегу и отец с мамой принялись ее успокаивать; ямщик сначала отвез ее домой, а затем добрался, наконец, до предназначенной нам избы. Девочка была смуглая, чернявая, звали ее Полиной, она почти не поднимала на нас глаз, и мне показалось, что она вообще не заметила меня тогда в телеге; я сидел, испуганный и подавленный, в самом углу и молчал.

Вечером за ужином мама вдруг совсем расклеилась и не могла остановить плач; папа не знал, чем ее успокоить, и тут как раз выяснилось, что нас уже неделю ожидает здесь письмо от папиного брата Антона. Письма от него всегда приходят из Одессы, хотя живет он в Турции, в Константинополе, куда уехал еще в девятнадцатом году. Дядя Антон младше папы на три года; я, к сожалению, видел его лишь однажды, когда был крошечным малышом, и совсем его не помню. По фотокарточкам он очень внешне похож на папу, но говорят, что по характеру он совсем другой. Дядя Антон – физик и инженер; покинув Россию, он надеялся попасть в Англию, где, по его словам, было море интересной работы и настоящий технический рай. Но выбраться из Константинополя ему так и не удалось; впрочем, он и там устроился каким-то важным инженером на корабельную верфь и вот уже четырнадцать лет вполне доволен там жизнью, за исключением того, что сильно скучает по всем нам. Дядя Антон регулярно обменивается с папой письмами; после их совместного прочтения мама обычно начинает ворчать на папу за то, что мы тоже не уехали, и грозится забрать меня и удрать из России. «Как же ты будешь без наших метелей, без этих ночных весенних гроз и ландышей?» – обычно ласково говорит ей в такие моменты папа; мама хмуро отвечает, что легко обойдется без всего этого, лишь бы только не видеть большевиков. Но мы-то с папой прекрасно знаем, что не обойдется она – ведь как она любит, закутавшись в шаль и укрывшись, как гриб, шляпой, бродить по улицам в разгар самой неистовой пурги; как она не спит весенними ночами, бродя по саду и возвращаясь под утро вся взволнованная и мокрая до нитки. Мама и сама, может быть, в глубине души понимает, что не сможет жить вдали от Родины; писем же дяди Антона она всегда ждет не меньше папы и слушает их с удовольствием, как сказку из заграничной жизни. Вот и в этом письме было много всяких занятных подробностей про Константинополь, что-то про наводнение и ярмарку; папа, читая вслух, несомненно развлек письмом маму и она наконец успокоилась и перестала плакать.