Великий Вспоминатор

Максим Эрштейн

Великий Вспоминатор

Старуха

Многие, наверное, покопавшись в памяти, вспомнят эту старуху. Ее можно было часто видеть поздними вечерами в Петербургском метро в конце двухтысячных. Я в то время бывал в Петербурге наездами, раз в несколько лет, и впервые обратил на нее внимание, кажется, в 2008 или в 2009 году. Тогда выдался необычно жаркий и душный август, прохожие носили в руках плащи и зонты, по вечерам небо покрывалось тяжелыми серыми облаками, лили дожди. Ночи, уже густые и темные, дышали свежестью и прохладой.

Местные жители, конечно же, не глазеют по сторонам в метро. Тем более, в ночное время, когда пересечение взглядом с каким-нибудь подвыпившим субьектом может сулить не то чтобы опасность, но скорее ее предвкушение, щекотание нервов и желание выйти на ближайшей остановке и пересесть в следующий поезд. И лишь приезжие, самые любопытные из них, разглядывают пассажиров, их лица, пытаясь проследить и угадать – что же это за народ такой – петербуржцы, и чем они отличаются от нас, может быть, белорусов или молдаван: щелкают ли они в метро семечки, читают ли до сих пор поголовно художественную литературу, как то было в советские времена, и можно ли здесь запросто заговорить с незнакомой девушкой.

Если вам интересна жизнь, люди и их культура, то вы в любом новом городе не ограничитесь посещением музеев и достопримечательностей, но обязательно спуститесь в метро, приедете на рабочую окраину и понаблюдаете как именно люди здесь ходят в магазины, выгуливают собак и ходят всей семьей в соседнее кафе поужинать. Только самым старательным и пытливым искателям удастся пройти рядом с такой семьей и подслушать спор о дороговизне японской кухни, за которой, собственно, семья и вышла из дому, сетование жены на зарплату мужа, мужа на запросы жены и сына на то что у него нет плейстейшен. Если встать близко у афишной будки и долго делать вид, что читаете обьявления, то можно услышать, как с другой стороны мама распекает ребенка за плохие оценки или хозяйка какого-нибудь мопса ласково укоряет его в проглоченном обьедке, валявшемся на тротуаре. Вы увидите, как самые аккуратно одетые граждане выносят из мясного магазина тонко нарезанные свиные эскалопы в прозрачных пакетах. Все это будет и похоже и не похоже на аналогичные ситуации происходящие в вашем городе, но именно такие сцены из городской жизни составляют правдивую картину местной действительности, истинную цель любого настоящего путешественника.

Так сложилось, что я часто возвращался в свою сьемную квартиру уже далеко за полночь, предпоследним или последним поездом метро, и в вагоне бывало не более десятка пассажиров. И вот, однажды, разглядывая их, я заметил ее.  Она сидела на сиденье напротив, справа от меня: сгорбленная, высокая, худая старуха со скорее светлыми, чем с седыми, волосами, убранными в платок. Высохшее лицо в морщинах, резкие черты лица. Меня сразу поразила ее крайняя, глубокая, какая-то экстремальная старость. Ей было никак не менее ста лет; таких старых людей мы вообще нечасто встречаем, а уж появление такого персонажа около часа ночи в метро должно быть большой редкостью.

Старуха была не то чтобы неряшливо, но плохо и бедно одета, руки перевязаны копеечными пластиковыми пакетами, в какие упаковывают еду в супермаркетах. Пакеты лежали возле нее на сиденье и в них угадывались пустые бутылки, коробки и другой мусор. Род ее занятий и причина столь позднего пребывания в метро были очевидны. Однако, сидя спокойно на сиденье, с опущенной головой и вперенным в пол возором, мерно покачиваясь на сиденье, она не вызывала какой-то особенно сильной жалости, не выглядела как человек нуждающийся в помощи. Я разглядывал ее несколько остановок, потом вышел из метро, еще немного побыл под впечатлением встречи с такой пронзительной старостью, и скоро забыл о ней.

В следующий раз она встретилась мне на станции метро, наверху, в вестибюле, около часа ночи. Прохладный ветер, залетавший с улицы сквозь открытые двери, шевелил газетами и мусором, разбросанным возле стен. Как сломанное дерево, с видимым усилием, нагибалась она к полу и собирала пустые бутылки. Подолгу застывала она в согнутом состоянии и разбивала свою работу на эпизоды – сначала наклониться, затем взять бутылку, секунд двадцать собираться с силами, затем разогнуться обратно – на этот разгиб тяжело было смотреть без содрогания – так тяжко он давался ей. Она постепенно переходила вдоль стены и продолжала свое занятие, а я стоял и наблюдал. Однако, что же такое – как ни тяжело ей приходилось, но она была, что называется, «on the mission»: не поднимала головы, погружена в свое дело, никаких вздохов и ахов, и периодически отдыхала: медленно доставала из кармана платья часы и подносила их к лицу. Видимо, помнила, что скоро последний поезд и наверняка знала, сколько времени понадобится добраться до эскалатора и потом до двери первого вагона. Редкие пассажиры появлялись в вестибюле, иногда бросали на нее взгляд, пробегали и поглощались эскалатором. Я стоял всего в нескольких шагах от нее, так, чтобы не мешать ей. Она не видела меня. Не замечала. Ее работа продолжалась, так же деловито, со скрипом, медленно и упорно. Я погрузился в наблюдение, оно втянуло и засосало меня, и когда старуха подняла голову и посмотрела сквозь меня в сторону эскалатора, то я почувствовал, что меня нет. Я тоже себя не увидел в ее взгляде. Мне стало страшно, я очнулся и посмотрел на время; скоро надо было идти на поезд. Немного еще помедлив, придя в себя, я спустился на эскалаторе вниз на станцию, но прежде чем сойти, я посмотрел вверх и увидел ее там, вдалеке, в светлом пятне на другом конце; между нами никого не было. Я пробежал подальше – не хотел ехать с ней в одном вагоне. Сел в поезд и задумался.

Она была совершенно отдельным, самостоятельным явлением этом мире, пожалуй, даже собственным миром, в котором из нашего мира существовали только бутылки, двери, щель для жетона на эскалатор, поручни, ступеньки, сиденье поезда. Все это были элементы ландшафта ее мира, зачастую трудно проходимые, и ее задача состояла в успешном их преодолении и достижении конечного пункта. Не упасть. В этом месте ставить ногу на пятку и держаться за поручень. В другом выбит кусок мрамора на полу, его обходить осторожно, с правой стороны. Множество задач поглощало ее и полностью мобилизовывало ее силы. Думаю, что темные движущиеся фигуры тоже были отмечены ею как элементы ландшафта, но эти фигуры никогда не мешали ей, они расступались и растворялись перед ней. Она знала, что это люди, но помнила ли она еще – что такое люди? Добыча существовала в виде пустых бутылок. Для того, чтобы успешно завершить самую опасную часть квеста, нужно было собрать их и обменять где то в черной дыре на крупу. Которую предстояло еще сварить, но эта, домашняя часть квеста, была полностью схематична и лишена неожиданностей, в отличие от уличных частей. Думаю, неожиданности она ненавидела больше всего, боялась их и понимала, что ресурсов справиться с ними остается все меньше. И вот оно – успешное завершение квеста – тарелка с кашей на столе. Трофей, добытый из мира теней, где бывает снег, закрытые двери и даже бродячие собаки – ее, может быть, главные враги.

Ну и ладно, пусть так. А наш квест, спрашивается, так уж намного отличается от ее квеста? Разве что мы с вами намного чувствительнее и в этом мире еще умеем радоваться. Я вдруг резко осознал, что единственное настоящее чувство, которое я должен испытывать к этой старушке – это уважение, благоговейное уважение к ней и ее квесту. К ее миру. Она совершенно автономна. Не надо ей ни помогать не мешать. Я встретился с вещью в себе, и все мои домыслы о ней есть только мои домыслы. Уважение – это, по определению, позволение быть самим собой. Никакой жалости, никакого сострадания. Может быть, мой собственный квест должен вызывать не меньше сострадания, но мне ведь никто не сострадает, да и я сам не нуждаюсь в сострадании.

Так я ехал и думал; проехал три лишние остановки и вышел на конечной. Выйдя из поезда, я запретил себе смотреть назад – не хотел ее видеть. Но искушение было слишком велико, я оглянулся – станция была пуста. Старушка вышла раньше. Пришлось добираться домой на такси. Водительское окно было открыто, таксист курил. На темном перекрестке он выбросил окурок в окно, сверкнули искры и я глядел, как он тлеет там, на обочине, пока он совсем не скрылся из глаз. Интересно, а когда жизнь вот точно также выбросила эту старушку на обочину? Тридцать, сорок лет назад? И сколько ей еще тлеть на обочине жизни?

Любой человек сходит с главной колеи жизни не позднее сорока пяти – пятидесяти лет от рождения. Примерно в это время он выполнил основные задачи в жизни, и она его не держит за шкирку так крепко как раньше. Вдобавок, человек уже накопил достаточно много внутренних отличий и собственных пристрастий и взглядов, взглядов в свои тоннели, уходящие к своим особым мирам. Никто уже не может понять его, разделить его взгляд, вместе с ним заглянуть в тот же самый тоннель. Поэтому, подобно кусочку магмы, поднявшемуся из недр звезды на ее самую периферию, он откалывается от родительского тела и летит на обочину звездной системы. Он еще связан со звездой, вращается вокруг нее, но он уже отдельное тело и даже может взглянуть на свой бывший мир со стороны. Впрочем, некоторые, чья скорость разлета со звездой слишком велика – то ли из за того что их чересчур сильно пнули, то ли потому, что у них свое мощное внутренее движение и направление  – они покидают звездную систему, совсем отчуждаются от нашего мира. Видимо, погибают или сходят с ума. Но, для большинства, этот отрыв от звезды  – все-таки первый этап в путешествии на обочину. Второй, окончательный, происходит гораздо позже – когда твоя материнская звезда начинает казаться медленной и затемненной и нет больше связей с ней. Нет никого, кому ты дорог и необходим; никто тебя не ждет – ни ученики, ни внуки, ни работа; мир не нуждается в тебе и нет никаких целей и надежд, кроме как подольше протлеть у себя на обочине. Вот этот, второй, решающий этап отчуждения, когда же он случился со старушкой? Наверняка, очень давно. С тех пор она сформировала свой собственный мир, полный своих вызовов и стратегий для решения одной единственной задачи – продолжать существовать.

Окрик таксиста прервал мои мысли – пора выходить.

– Тут уж не проедешь свою остановку, – с удовлетворением отметил я и отправился домой спать. Уснул, помнится, на удивление быстро и крепко.

На следующий день старуха не выходила у меня из головы. Ее мучительные наклоны и согнутая фигура стояли перед глазами. Мне захотелось почувствовать себя в ее шкуре. Гиря, черневшая в углу комнаты, мгновенно выстрелила идеей, и я тотчас все сообразил. Я раскидал по полу какие-то банки и бутылки, плотно закрыл занавески, повесил себе гирю на шею и решил, что двигаться буду только на одной ноге. В руках я держал мешок и поставил себе целью собрать в него все, что набросал. Тусклый свет едва проявлял силуэты предметов в просторной комнате, а те, что были далеко от окна, совсем сливались со стенами, покрытыми серыми обоями. Вчуствование шло поначалу не слишком удачно. Было, конечно, тяжеловато, но скорее это походило на спортивную игру, напрягало мышцы. Мне оставалось подобрать только пару банок, как вдруг, прыгая на одной ноге, я больно ударился боком об деревянный стеллаж, которого не заметил в темноте. «Now you are talking», – подумал я. С болью прыгать было совсем неприятно. «А ведь у нее постоянно что-то болит», – посетила и такая мысль. Последняя бутылка лежала неудобно для моего больного бока; мне пришлось несколько раз подстраиваться, чтобы нагнуться другим боком. Снимая с себя гирю, я как-то сразу прочувствовал разницу аттракциона с жизнью – она то с себя снять гирю не может. Особенно к боли я не был привычен. В общем, кое-как мне все-таки удалось походить, что называется, в ее башмаках. Мне стало жаль ее, как жаль моего ушибленного бока.

– Надо, все же, ей помочь, – решил я. Для меня это вопрос очень щепетильный – предложение помощи. Можно и обидеть человека и унизить. Вообще-то не следует помогать тому, кто не просит. Уважение к его не-прошению – прежде всего. И все-таки, в данном случае – необходимо помочь. Дам ей много денег – твердо решил я. И больше в этом решении не сомневался.

Однако, в последующие несколько дней я не мог нигде найти старушку, хотя и задался целью. Мне суждено было привести мое решение в исполнение только через год – в следующий мой приезд в Петербург. Снова я должен был возвращаться ночью из пригорода в центр на метро. В первую же мою поездку я увидел ее на той же станции, в той же позе. Страшная старость вновь бросилась в глаза. Также отрешенно, фанатично и независимо шла она по своему квесту и было видно, что она знает, что делает, ибо делает это очень давно. Времени у меня в тот вечер совсем не хватало, я опаздывал на последний поезд.

– Завтра же поговорю с ней. Расспрошу ее немного и дам денег, – так я сказал себе.

И вот завтрашним вечером я встретился с ней в вагоне метро. Она смотрела только внутрь себя; когда поезд затих на остановке, встала и поковыляла к двери. Не для того чтобы сейчас выйти, это было ясно. Но чтобы успеть выйти на следующей. Так что последний прогон она ехала стоя.

Я вышел вместе с ней, и мы поднялись в вестибюль на эскалаторе; две-три ступеньки разделяли нас и никого не было рядом, но она и не подозревала о моем существовании. Она принялась за свой труд. Я подошел к ней и громко поздоровался. Не упомню точно, что я ей сказал: что-то очень доброжелательное, участливое. Она услышала, медленно повернулась ко мне, глядя почти слепыми глазами, и, спустя несколько мгновений, произнесла со злостью и раздражением:

– Что вам нужно? Что вам от меня нужно?

Я опешил от такого холода и злобы, и не нашелся сразу что ответить. Все слова куда-то исчезли, я не мог выдавить из себя ни звука. Потом все-же как-то скомканно, неуверенно сказал:

– Бабушка, вам наверное тяжело так наклоняться. Можно я…

– Что вам от меня нужно? Зачем вы ко мне пристаете? Какое у вас ко мне дело? Уходите отсюда, –  почти прокричала она на меня, с еще большей ненавистью и агрессией. Ее слова выходили как-будто откуда-то издалека, из холодного космоса, и были адресованы как-бы не лично мне, а вообще наружу, туда, откуда ее потревожили. Я не думаю, что она отчетливо различала мои черты лица, это было видно по ее глазам. Меня обдало враждебностью и отчуждением. Рука все еще лежала в кармане и сжимала пачку денег, немалую сумму для старушки. Однако я отпрянул, прямо-таки отпрыгнул от нее. Я совершенно не ожидал такого разговора. Злость порождает злость, и помню, что я разозлился, или, скорее, обиделся. Какая-то детская обида за мое поруганное доброе намерение овладела мной. Сбежал по эскалатору и уехал домой. Ночь не спал, потом проспал сутки напролет.

Через несколько дней я вдруг стал прозревать. Глубокий стыд и осознание собственной ничтожности и уродства овладели мной. Он, видите-ли, обиделся!

– А чего, ты, собственно, ожидал? – говорил я сам себе.

– Ты хотел получить добрый привет и беседу, и взамен наградить старушку своей помощью? С какой стати? Почему она должна быть добра к тебе? Мир ненавидит и отвергает ее уже долгие годы и она отвечает ему тем же. Какое ты право имел рассчитывать на разговор с ней? Она ведь не побирающаяся нищенка и сама тебя ни о чем не просила, это ты влез к ней, отвлек ее от дела.

Зачем ты испугался холода и злобы в ее словах, почему был к этому не готов?

Так я ругал себя. Ну что я за дебил, почему у меня хорошая мысля, приходит, как говорится, всегда опосля? Почему я так медленно подстраиваюсь под ситуацию?

Мне надо было просто протянуть ей приготовленные деньги, сказать «Возьмите» и уйти. Вот что следовало сделать, а я повел себя как обиженный мальчишка. «Ну ладно – исправим ошибку» –  решил я.

Но не случилось мне исправить эту ошибку. Только однажды я увидел ее еще раз, на другой станции метро, из окна автобуса. Догнать не успел, она исчезла. Катался потом обычным маршрутом в метро, не замечал ее. Затем пришлось улетать в свою страну. И в последующие мои визиты в Петербург я больше никогда ее не видел.

Министерство Вечных Вопросов

Решая вечные вопросы,

Я едкий дым от папиросы

Перед собой в тиши пускал

И пепел под ноги ронял.

                                                Непушкинов А.С.

История эта произошла со мной недавно, примерно месяц тому назад. Тем промозглым, отвратительным утром я должен был ехать сквозь дождь и пробки на другой конец города – показывать клиенту квартиру.

Я риэлтор, что уж тут поделаешь, ничем иным я зарабатывать на жизнь не умею. По правде говоря, я и этим-то не слишком умею, и любой человек с торговой жилкой легко даст мне фору в ловкости продаж. Но мои знакомые говорят, что продает моя манера держаться, моя внешность и кажущаяся искренность в разговоре. Люди мне доверяют. Ну и пусть их. Мне все равно. Настоящий я – это совсем другое, это не моя искренняя речь и честная физиономия. Однако настоящий я никому не интересен, даже жене. «Мной можно продавать» – примерно так мир оценивает меня. Ну хоть чем-то я вписываюсь в этот мир. Вот не было бы у меня такой располагающей к доверию обертки, тогда вообще помер бы в нищете под забором. Ибо все то, что мне действительно интересно, в чем я могу быть невероятно работоспособным и креативным – все это никак нельзя монетизировать. Так что моему любимому занятию – изучению и моделированию истории русского севера, я предаюсь теперь только поздними вечерами, когда, по выражению жены, я «уже бесполезен». Вы не подумайте чего лишнего, это она в только в смысле заработка. Но разве моя жена плохой человек? Она ведь не виновата в том, что хочет, чтобы наши дети учились в хорошем дорогом лицее, это законное желание матери. «Вот такие пироги, и выхода нет», – так думал я в то утро, продираясь на своем старом авто по улицам ненавистной Мастквы – города лицемеров, понтов и пустого человеческого бамбука. Сам я родом из совершенно другой стихии – из Новгорода Великого – края студеных озер и глубоких характеров, воспетого Рерихом и навсегда застрявшего где-то в старой Руси. Вот было бы весело, если бы я выступил риэлтором в Новгороде. На меня смотрели бы с сожалением и участием, точно так же, как я сам смотрю на себя сейчас. Там квартиры продают по-другому, просто и честно. Ну что-же, вот подниму детей, выпущу их в жизнь, и тогда уеду на Родину, поселюсь себе в маленьком домике на берегу озера и буду счастлив. Но это еще лет через десять.

Как-то слишком уж обреченно чувствовал я себя тем утром; злость и раздражение не утихали во мне. А ведь через двадцать минут, на встрече с клиентом, мне нужно было выглядеть человеком, излучающим счастье и успех. «Пора успокаиваться», – уговаривал я себя. Тем временем движение на дороге полностью остановилось; мне удалось свернуть в маленький переулок и я поехал в объезд. Успокаиваться получалось плохо: малознакомые места вокруг, серые цеха и гаражи, наводили тоску и уныние. И вдруг, посреди всего этого промышленного захолустья, передо мной вырос одетый в блестящий гранит и украшенный барельефами, фасад классического здания начала прошлого века. Над огромными окнами первого этажа во всю длину здания тянулись белые мраморные буквы, окаймленные неоновыми лампами. Сквозь проливной дождь, размывавший зыбкую подсветку, я разглядел надпись, она гласила:

М И Н И С Т Е Р С Т В О В Е Ч Н Ы Х В О П Р О С О В

Изумление мое было столь велико, что я остановился прямо посреди дороги и таращился во все глаза на эту надпись, не обращая внимания на сигналящие сзади машины. Сознание мое помутилось, а раздражение переросло в острую жажду мщения.

– Так вот кто во всем виноват! – вскричал я. – Сейчас я вам устрою вечные вопросы!

Кое-как припарковавшись на обочине, я выскочил из авто и направился к входу в министерство. Я кипел как чайник. Сейчас или никогда. Вечные вопросы, говорите? Их есть у меня!

Войдя в здание, я оказался перед длинным коридором, залитым тусклым латунным светом настенных ламп. Паркетный пол был здесь идеально начищен, но отозвался тягучим скрипом, как только я ступил на него. Не успел я пройти и двух шагов, как открылась стеклянная дверь одной из комнат и оттуда вышел высокий худой человек в сером костюме.

– Вы Полупижонов? Опаздываете, товарищ! Оправдываться плохой погодой непростительно, тем более в ваш первый день на новом месте, – обратился он ко мне с упреком.

«Отлично, точно так все и должно происходить», – подумал я, и, строго посмотрев на дядю в костюме, решительно прошел внутрь помещения за стеклянной дверью. Там за идеально пустым овальным столом сидели семь человек, а еще два свободных кресла ожидали своих хозяев. Встретивший меня серый господин опустился в одно из них и жестом пригласил меня садиться в другое. Но я уже прочно вошел в роль: с того момента, как я покинул свое авто, я точно знал, как буду действовать. Поэтому, вместо того, чтобы послушаться и занять место Полупижонова, я спокойно, с хозяйским видом, подошел к столу, поправил светильник, нависавший над ним, и после генеральской паузы, громко и строго произнес:

– Моя фамилия Грин. Николас Грин. Я инспектор из Европейского института исследования вечных вопросов. Мы от вас никак не можем добиться ответа по срочному делу. Какого черта, господа?

По выражениям лиц я понял, что мое выступление произвело именно то действие, которого я хотел добиться: вид у этих господ был теперь удивленный и встревоженный. Все они глядели на своего серого начальника и ждали его реакции. Он же, в отличие от них, мало изменился в лице и внимательно, испытующе смотрел на меня. Повисла долгая пауза. Однако ни одна жилка не дрогнула у меня под проницательным взглядом начальника, ведь я на самом деле чувствовал себя в тот момент воплощением укора и праведного гнева всего обманутого человечества. Я ведь сказал им чистую правду, конечно, не от лица какого-то европейского института, но несоизмеримо больше – от лица всех и каждого. Правда моя заключалась в том, что у всех нас есть еще какое срочное дело к этому министерству, и мы давно ждем ответа, а оно наплевало на нас. Какого черта? Какого черта я, с моей диссертацией по истории русского севера, переведенной на три языка, не имею возможности кормить семью, занимаясь на университетской кафедре любимым делом? Разве для того я провел всю молодость в библиотеках и походах по Новгородчине, чтобы сейчас продавать квартиры в Москве? Ну ладно я, гуманитарий, но посмотрите вокруг, чем вообще живут люди? Разве для того мы все стояли в детстве на пуантах, занимались на фортепиано, развивали в себе смекалку и абстрактное мышление, понимали Риманову геометрию, учились дружить, закаляли характер, и вообще становились чище, умнее и добрее, чтобы сейчас торговать и продавать? Почему «прекрасное далеко» оказалось к нам так жестоко, чем мы это заслужили? Какого черта все то, чему мы так страстно и старательно учились, оказалось не востребовано этим миром, и теперь оно лежит в нас мертвым грузом и плачет: «примени меня, используй меня, дай мне кусочек жизни», но мы не имеем возможности сделать этого?

Прокрутив все это в голове, я, не желая сдерживаться, прервал всеобщее молчание и гневно, обвинительно закричал во весь голос:

– Какого черта, господа?

Произносимые слова иногда мало что значат сами по себе. Они всего лишь нитки, а вот то, к чему они привязаны, то, что они тащат за собой – это и есть их реальный вес и смысл. Все дело ведь не в самих словах, а в том КАК и ПОЧЕМУ они произносятся; в этом «КАК и ПОЧЕМУ» и заключен настоящий посыл и подтекст, который они передают. Мои три слова «Какого черта, господа?» содержали в себе весь тот крик души, все то молчаливое обвинение, которое я составлял в течение долгой минуты, пока человек в сером смотрел на меня; да и на лбу у меня, наверное, тоже было написано это обвинение. Поэтому, клянусь, сразу после этого моего выкрика я увидел в глазах серого начальника, что он прочел мое обвинение в полной мере, и прекрасно понял меня. Он медленно поднялся из кресла и изрек:

– Хорошо. Нам нечего скрывать от Европы. Вы, господа, сейчас пойдете в свои кабинеты и продолжите заниматься вашими вопросами. Вы, господин инспектор, можете посетить их кабинеты и разузнать все, что вас интересует. Я же буду разбираться с запросом вашего института и выяснять, почему мы никак не даем вам ответ. Когда узнаете все, что вам нужно, то зайдите еще раз сюда ко мне, господин инспектор.