Герой на каждый день

– Да, Андрей, – голос его был ровным, будто он диктовал меню на обед, – всё верно. Команду расформировать. Мячи, сетку… весь инвентарь – распродать. Да, по остаточной. Спиши.

Он бросил последний взгляд на их согбенные спины, на пустые глаза, будто сверившись с мысленным списком, кивнул сам себе и, не сказав больше ни слова, развернулся и ушел. Скрип двери прозвучал на этот раз как щелчок замка. Они были не просто проигравшими спортсменами; они были частью рабочего процесса, браком, подлежащим утилизации, и даже в момент своей ликвидации не удостоились ничего, кроме бухгалтерской ремарки.

Наступила тишина, еще более страшная, чем прежде. Теперь всё было официально. Окончательно.

Дмитрий не ругал больше никого. Он медленно, с трудом опустился на скамейку напротив Сергея, и его мощное тело, всегда бывшее сгустком напряженной воли, вдруг обвисло, как тряпка. Он уставился в грязный, испещренный черными полосами от подошв паркет. Капитан пытался сказать что-то – может, последнюю команду, может, проклятие. Он открыл рот, но вместо слов издал лишь короткий, хриплый звук, похожий на лай. Он с силой сжал переносицу большим и указательным пальцами, будто пытаясь физически выдавить из себя хоть одну слезу, хоть каплю искупительного стыда или горя. Но глаза оставались сухими. Его подвиг, страшный и незаметный, заключался в этой тщетной попытке заплакать.

Алексей сидел, прижимая к окровавленному локтю грязную тряпку. Его лицо, всегда такое живое, теперь было маской отрешенности. Он не плакал о проигранном матче. Он смотрел на сломанного капитана, на призрака Сергея, на ушедшего в себя Артема. Его романтизм, его пламенеющая вера в «команду» не сгорела в ярком всполохе – она тихо испустила дух, оставив после себя лишь ноющую боль в руке и горькое, взрослое понимание. Он видел теперь не сказку о братстве, а сложную, уродливую правду о людях, которые, будучи сломлены, всё же нашли в себе силы не добить друг друга. Его идеализм был мертв, но на его месте рождалось что-то более прочное и горькое.

Сергей вдруг поднялся. Движение его было медленным, будто скрипом старого дерева. Он подошел к шкафчику с аптечкой, отпер его (замок, к удивлению, поддался), достал бинт и пузырек с йодом. Затем он подошел к Алексею и, не глядя ему в глаза, молча протянул руку. Алексей, после секундного замешательства, подставил раненый локоть. Сергей принялся обрабатывать ссадину. Делал он это неумело, небрежно; вата с йодом попадала мимо, жидкость стекала по руке, щипля кожу. Алексей шипел от боли, но не отстранялся. Их диалог состоял из двух слов:

– Больно.

– Потерпи.

В этой неумелости, в этой неловкости был подвиг большего масштаба, чем любой победный балл. Это было возвращение. Возвращение из небытия апатии к активному, пусть и косноязычному, состраданию. Выгоревший призрак совершил чудо – он снова стал делать что-то для другого.

Игорь быстро и бесшумно собрал свои вещи в идеальный дорожный несессер. Он был готов уйти первым, как и всегда, не оглядываясь. Но затем его пальцы нащупали в кармане шорт телефон. Он достал его, включил. На экране застыл кадр: Дмитрий, с перекошенным от бессильной злобы лицом, шипит что-то Сергею. Компромат. Пальцем Игоря лег на кнопку «Удалить». Но он не нажал ее. Он не удалил запись в порыве очищения, не сохранил ее в порыве цинизма. Он просто смотрел на экран несколько секунд, его лицо было непроницаемым. Затем он резко, почти грубо, погасил экран и сунул телефон в карман. Он оставил всё в подвешенном состоянии, как и свою совесть, впервые за долгие годы дав ей шанс.

Мария посмотрела на свой термос. Чай в нем давно остыл, и на поверхности плавала одна одинокая, потемневшая чаинка. Она взяла пластиковый стаканчик, налила в него эту мутную жидкость и поставила на скамейку рядом с Дмитрием. Он не посмотрел на нее, не кивнул. Стаканчик так и простоял нетронутым. Это никому не нужно, ничего не изменит и не согреет. Она просто поделилась последним, что у нее было, в тонущем корабле, где уже не было надежды на спасение.

Артем, глядя в пол, произнес свою единственную за вечер фразу обращенную к команде. Он сказал это не с вызовом, не со злорадством, а констатируя факт, как диагноз, выведенный после долгого анализа системы: «Ваши тимбилдинги… херня какая-то». И тут же, не ожидая и не желая ответа, вернулся в свою скорлупу, надев наушники. В них ничего не играло – лишь гудел шум собственного отчуждения.

Ольга смотрела на эту картину, и ее профессиональная, уставшая улыбка окончательно сползла с лица, как маска. Она открыла свой изящный кожаный блокнот, нашла лист, исписанный планом «антикризисного тимбилдинга на случай форс-мажора». Она медленно, с неожиданным для себя изяществом, вырвала его, скомкала в идеально ровный, плотный шарик, и одним точным движением закинула его в мусорное ведро в углу. Она не ушла. Она просто подошла к скамейке, села рядом с Марией и молча протянула руку к ее термосу, налила себе чай в пластиковый стакан.

Они не сидели в одухотворенной, проникновенной тишине победителей духа. Они сидели в усталой, неловкой, тягостной тишине людей, которым больше не о чем говорить. Слышен был только скрип двери, когда уходил Игорь, тяжелое, свистящее дыхание Сергея.

Они не стали семьей. Они не полюбили друг друга. Они просто перестали быть друг для друга проблемой. И в этом – в этой горькой, никому не видимой, не отмеченной в отчетах галочке – была их единственная, но настоящая победа.