Герой на каждый день

Константин Ермин

Герой на каждый день

Поэма о потных майках и бессмертных душах

Запах в раздевалке зала «Энергия» в субботу вечером был особенным. Не просто затхлый дух старого паркета, впитавшего пот десятилетий, и не едкая нота хлорки. Это был концентрированный аромат выжженного времени. Сюда, в этот тесный каменный мешок с деревянными скамейками и заедающими замками, в свой законный выходной пришли семь человек, чтобы пережить всё сначала.

Молчание было густым, липким, как старый пластырь. Его нарушил Алексей, с силой швырнувший свой рюкзак на лавку.

«Инвентарь списать… – фыркнул он, но фыркнул беззвучно, больше мышцами лица. – Как будто в пятницу нам этого мало было. Весь день потом ходил, как оплеванный».

Пятница. После той самой утренней планерки. Та самая планерка, что пронеслась над офисом, как ледяной ветер. Они сидели тогда у своих мониторов, каждый в своем отделе, а на общем экране висело невозмутимое лицо Владимира Петровича. И чуть левее, в рамке, – его пожелтевшая спортивная форма, его личная икона, свидетелем его былых побед.

«Проект «команда» себя не оправдывает, – голос из колонок был ровным, без помех, что делало его еще более безжизненным. – KPI по вовлеченности ниже планового. Эффективность – на нуле».

Он сделал паузу, глядя в камеру так, будто видел каждого из них насквозь.

«Завтра, в субботу, решающий матч. Не выходите в полуфинал – проект закрываю. Мячи, сетки… весь инвентарь – списываю. Всё».

Слово «всё» прозвучало как задвижка в кремационной печи.

«А мой пятничный отчет по поступлениям он потом вернул на доработку в шесть вечера, – тихо, словно сама себе, проговорила Мария, бухгалтер с добрым, уставшим лицом. Она сидела, сгорбившись, и гладила свою скромную, чистую майку. – Сидела до восьми. А он… «Мария Ивановна, неинформативно». А за окном пятница, люди…»

Она не договорила, лишь вздохнула и потянулась к своему термосу с травяным чаем – единственной роскоши, которую она себе позволяла в этой раздевалке. Сегодня чай не помогал.

«У меня база не обновлялась весь день, – без эмоций констатировал Артем, IT-шник, зашнуровывая кроссовки идеально симметричным узлом. – В четыре дня. Пока работал, он прислал сообщение: «Артем, не забывай про приоритеты. Завтра матч». – Артем щелкнул замком на последней дырочке. – Логики ноль.»

Сергей молчал. Он просто сидел в своем углу, уставившись в потрепанные носки своих кроссовок. В пятницу, после планерки, он три часа переделывал никому не нужную таблицу. И все три часа в голове у него стучало: «инвентарь… инвентарь… инвентарь…». Он посмотрел на свою старенькую форму. «Вот он я. Инвентарь. Списанный, но еще не выброшенный».

Игорь уже переоделся. Его форма была безупречной. Он стоял у зеркала, поправляя прядь волос. В пятницу он был зол. Не из-за ультиматума, а из-за того, что тот поставил под удар его личный план. Он рассчитывал получить повышение в квартале, а теперь все могло рухнуть из-за коллективной несостоятельности. Его взгляд упал на Дмитрия. «Капитан. Посмотрим, как ты сейчас выкрутишься».

Дмитрий стоял посреди раздевалки, спиной ко всем. Он смотрел на глухую дверь, ведущую в зал. Его собственная спина была столь же напряжена и непробиваема. В пятницу, после слов начальника, он провел летучку и разнес своих подчиненных в пух и прах за малейшие недочеты. Он требовал эффективности, собранности, результата. А вечером, дома, не мог уснуть, глядя в потолок и повторяя про себя: «Мы не безнадежны. Мы не безнадежны. Мы должны доказать».

Ольга, HR-специалист, смотрела на всех с тихим отчаянием. Ее лицо, несмотря на выходной, все еще хранило следы той самой, профессиональной и уставшей улыбки, которую она пыталась сохранить вчера на планерке. Она тогда, вставив себя в общий чат видеоконференции, увидела на экране каменное лицо Владимира Петровича и его форму в рамке – этот вечный укор их неидеальности.

«Сейчас, сейчас главное – задать правильный тон, – лихорадочно думала она тогда, чувствуя, как у нее влажнеют ладони. «Нужно показать, что мы – единое целое, что мы можем поддержать друг друга…»

И она сделала свое дело. Включила камеру, осветила лицо ободряющей улыбкой, той самой, которой учили на курсах.

«Владимир Петрович, команда, я уверена, что если мы проявим синергию и настоящий командный дух…» – начала она, стараясь, чтобы голос звучал тепло и убедительно.

И тут же поймала на экране взгляд тренера. Он медленно, очень медленно поднял на нее глаза. Всего лишь взгляд. Не злой, не раздраженный. Пустой. Как будто он смотрел на говорящую мебель.

И Ольга замолчала. Словно ком в горле встал. Она почувствовала себя школьницей, нарушившей тишину в библиотеке, такой же нелепой и лишней. Ее красивые, правильные слова – «синергия», «командный дух» – сдулись, как проколотые воздушные шарики, и бесшумно упали куда-то в цифровую пустоту чата.

«Обсуждение окончено, – отрубил Владимир Петрович, даже не глядя в ее сторону. – Завтра всем на площадку. Доказать, что вы не безнадежны».

Сейчас, в раздевалке щеки ее горели от приступа стыда, живого и яркого, как вчера. Она смотрела на спину Дмитрия, на потухшие глаза Сергея, и понимала: ее мир синергии и тимбилдинга был не просто другим миром. Он здесь не приживался.

«Ладно, – хрипло проговорил Дмитрий, оборачиваясь. Его лицо было маской, но в глазах стояла усталость дикого зверя, загнанного в угол. – Хватит вспоминать. Все здесь. Все понимают, что поставлено на карту».

Он обвел взглядом команду. Взгляд капитана. Взгляд, который должен был мобилизовать.

«Сегодня мы не просто играем. Сегодня мы доказываем, что мы не… – он запнулся, чуть не повторив унизительную формулировку начальника, – …что мы чего-то стоим. Каждый на своей позиции. Без ошибок. Результат – единственное, что имеет значение».

Его слова упали в гробовую тишину. Алексей попытался поймать чей-нибудь взгляд, найти хоть крупицу отклика, но наткнулся лишь на пустоту.

Дмитрий сел на скамейку, впиваясь пальцами в шнурки своих кроссовок. Он затягивал их с такой силой, будто пытался не просто зафиксировать ногу, а перетянуть себя пополам, разделив на функцию и на всё остальное, что сейчас было смертельно мешающим балластом. Его голос, когда он заговорил, был лишен тембра – лишь набор команд, выточенных из льда.

«Сергей, не зевай на блоке. Пропустишь – вся схема рухнет». Он не смотрел на Сергея, слова были обращены к стене, усыпанной крючками для одежды.

«Игорь, не тяни все атаки на себя. Мы играем по общей схеме, а не по твоей личной».

Алексей, чье лицо обычно сияло неукротимым энтузиазмом, метнулся по раздевалке, словно шмель, запертый в стеклянной банке. Он чувствовал, как энергия, его главный ресурс, вытекает через поры, смешиваясь с липким страхом. Он подскочил к Артему, собиравшемуся в свой внутренний кокон, и хлопнул его по спине.

«Давай, Артем, щас порвем их! Покажем этому… всему!»

Хлопок прозвучал оглушительно громко в общей тишине. Артем вздрогнул, всем телом отшатнулся, будто от прикосновения раскаленного металла. Его очки съехали на кончик носа. Он ничего не сказал, лишь поправил их и уставился в свои кроссовки, в которые уже был зашнурован.

Алексей замер с идиотской, застывшей улыбкой. Его рука, которой он хотел отбить “пять” Артему, одиноко повисла в воздухе. Он чувствовал себя клоуном. Жар ударил ему в лицо.

В углу, на самой дальней скамейке, Сергей тянул потрепанный шнурок на левом кроссовке. Пальцы, одеревеневшие от многолетнего напряжения, плохо слушались. Он тянул, чувствуя, как нити рвутся по одной. И вот – щелчок, едва слышный, но для него прозвучавший как выстрел. Шнурок порвался. Жалкая, болтающаяся веревка. Сергей замер, уставившись на этот обрывок. Не на кроссовок, не на ногу, а именно на него. Вот он, финальный аргумент. Списанный, но еще не выброшенный инвентарь. В глазах у него не было ни злости, ни обиды – лишь пустота, глубже, чем в самом старом шкафчике этой раздевалки.

Игорь, стоя спиной к этому общему крушению, изучал свое отражение в мутном зеркале. Он поправлял прядь волос, доводя до идеального состояния маску собранности и уверенности. Но его глаза, холодные и быстрые, как у горностая, работали без остановки. Они скользили по отражениям других, вычисляя углы атаки, слабые места.

Игорь сделал шаг в сторону, притворившись, что поправляет носок. Рука с телефоном в кармане шорт была готова. Он поймал в зеркале идеальный ракурс и нажал на запись: Дмитрий, больше не в силах сдерживать леденящее напряжение, резко обернулся к Сергею, сидевшему с оборванным шнурком.

«Сергей, ты вообще с нами?! – его шёпот был резким и ядовитым, как удар плетью. – Или уже мозги, блядь, в трусы убрал вместе с этим шнурком? На площадке зеваешь, тут зеваешь… Совсем ебанулся?»

Сергей не ответил, лишь его плечи чуть сгорбились еще больше, будто под невидимым грузом. Этого было достаточно.

«Для страховки», – мысленно проговорил Игорь, наслаждаясь сочностью добытого материала.

Рядом, на скамейке, Мария пыталась совершить свой маленький ритуал спасения – заварить чай. Но руки ее предательски дрожали. Крышка термоса выскальзывала из пальцев, со звоном падая на бетонный пол. Звук прокатился, как сигнал тревоги. Все вздрогнули. Мария, покраснев, подняла крышку, смахнула невидимую пыль и снова принялась за свое дело, уставившись на термос с таким отчаянием, будто от этого зависели судьбы мира.

Артем, сидевший рядом, наблюдал за этим боковым зрением. Его собственные пальцы завязывали шнурки идеально симметричными узлами, будто отлаживали код. Один узел – затянуть. Второй – идентичный первому. Логика. Порядок. Вот его крепость. Он уходил в себя, в эту крепость, где не было ни пахнущего потом страха, ни разорванных шнурков, ни идиотских хлопков по спине. Только алгоритмы.

Ольга, чувствуя профессиональный долг как зуд под кожей, перемещалась по периметру. Она подошла к Дмитрию.

«Дмитрий, я уверена, если мы проявим синергию и…»

Капитан даже не повернул головы. Он продолжал смотреть в стену. Ольга отступила.

Она двинулась к Алексею, все еще застывшему с нелепой улыбкой.

«Алексей, я вижу, ты полон энергии, это… это прекрасно! Главное – направить ее в нужное русло…»

Алексей посмотрел на нее, и в его глазах вспыхнула слабая, благодарная искра. Он понимал, что слова Ольги – штампованные, заученные на курсах, что это, возможно, просто ее работа. Но в этой ледяной раздевалке, где на него смотрели либо с раздражением, либо сквозь него, даже эта дежурная поддержка была подобна глотку теплой воды. Он рад был и этой лжи, этому картонному плоту в тонущем мире. Его улыбка на мгновение стала чуть шире.

Она обвела взглядом комнату. Ее взгляд упал на Сергея, на тот самый оборванный шнурок. Но что она могла сказать? «Сергей, я вижу, твой шнурок порвался, давай обсудим твои зоны роста?» Нет. Ее словарь был беспомощен перед лицом такой конкретной, такой материальной поломки. Ее тимбилдинги, ее тренинги по мотивации – все это была яркая мишура, которую унесло ледяным ветром того ультиматума, что прозвучал из кабинета Владимира Петровича. Все мысли были заняты одним – «отчетом о провале», который ей придется писать завтра утром.

Свисток разрезал тяжелый, наэлектризованный воздух зала. Мяч, бездушный и желтый, взмыл в свет прожекторов, и механизм пришел в движение. Но это было не живое движение команды, а скрип испорченной машины.

Первые же минуты показали: они не играют, они отбывают повинность. Ноги были ватными, руки – деревянными. Мяч отскакивал от пальцев с тупым, обиженным стуком, будто ему самому было неприятно это зрелище. Они двигались напряженно, робко, как марионетки, чьи нитки перекрутились и мешают друг другу.

Дмитрий, капитан, метался по задней линии, его лицо было высечено из льда. Он видел каждую ошибку, каждый сбой. Его взгляд, острый и безжалостный, сверлил спину Сергея, который на блоке поднимался на полсекунды позже, чем нужно. Апатия Сергея была густой, почти осязаемой субстанцией. Он не зевал – он просто существовал на площадке, его тело выполняло заученные движения с запозданием, как усталый метроном.

И вот, после того как Сергей снова пропустил простой мяч на своей позиции, Дмитрий не выдержал. Его голос, хриплый от сдержанной ярости, грохнулся об высокие потолки зала, эхом вернувшись обратно.

«Сергей! ЁПТ! Шевелись! Ты нас топишь!»

Слова были не просто обидными. Они были функциональными, как удар гаечным ключом по заклинившей шестерне. В них не было злости – было холодное, производственное отчаяние. Он не кричал на человека, он пытался починить инвентарь.

Сергей не вздрогнул, не обернулся. Он лишь медленно, с трудом, будто против силы тяжести, повернул голову и посмотрел куда-то сквозь сетку, в пустоту трибун. Потом, так же медленно, отвернулся, оставив Дмитрия и его крик в своем выжженном внутреннем пространстве, куда не доходило уже ничего. Эта молчаливая апатия была заразнее крика. Она висела в воздухе ядовитым туманом, парализуя волю остальных.

В это же время на противоположном фланге разыгрывалась своя пьеса. Игорь играл. Играл чисто, технично, с холодной грацией робота. Но его игра была сольным исполнением. Он видел не команду, а возможности. Когда мяч, предназначавшийся Алексею, летел по сложной, но достижимой траектории, Игорь делал молниеносный выпад, перехватывал его с изящным усилием и отправлял через сетку. Бросок был красив, но бессмыслен – соперники уже выстроили стенку. Мяч с глухим стуком ударился в блок и отскочил обратно.

Алексей, чья это была позиция, замер с недоуменно-разинутым ртом. Он видел этот взгляд – быстрый, расчетливый взгляд горностая, который Игорь бросил на него перед броском. Это был не взгляд партнера, а взгляд соперника, вычисляющего слабость. Энергия, которую Алексей так старательно накапливал в раздевалке, начала стремительно утекать, как воздух из проколотого шарика. Он потерял не просто мяч – он потерял веру в общее дело. Его концентрация, та самая, что должна была спасти команду, рассыпалась. Теперь он бежал не за мячом, а за призраком собственной значимости, которую только что у него украли на глазах у всех.

Механизм команды, и без того давший трещину в раздевалке, теперь скрипел и сыпался прямо на паркете, на глазах у безучастного судьи и каменного лица Владимира Петровича, наблюдающего за всем этим с высоты тренерской скамейки, как за браком на конвейере. Они не играли в волейбол. Они играли в выживание, где каждый был сам за себя, и это коллективное одиночество было страшнее любого поражения.

Вторая партия началась с того, чем закончилась первая – с тихого краха. Соперники, сыгранные и бездушные, как автоматы, быстро ушли в отрыв. Их игра была не блестящей – она была эффективной. Они не рвались за каждым мячом, они просто ставили его туда, где образовывалась брешь в их обороне. А бреши зияли повсюду.

Хаос нарастал, как снежный ком. Пас Артема, обычно точный и выверенный, ушел в сетку. Игорь, пытаясь исправить ошибку другого, в прыжке столкнулся с Дмитрием. Звук был глухой, костяной. Они отскочили друг от друга, не извинившись, лишь бросив быстрые, злые взгляды. Команда распадалась на атомы, каждый из которых тянулся в свою сторону.

И вот настал тот самый момент. Мяч, отскочивший от неудачного блока, полетел в аут, в безнадежную, пустую зону у самой линии. Шансов догнать его не было ни единого. Разумом это понимали все.

Но не Алексей.

В его выгоревшем, потерявшем концентрацию сознании, что-то щелкнуло. Отчаянный, животный инстинкт – не позволить мячу упасть, доказать, что он еще может, что он не просто функция – заставил его тело рвануться вперед. Это был не красивый, планирующий полет спортивного тела. Это было нелепо и ужасно. Он споткнулся о собственные, вдруг одеревеневшие ноги, его тело, потеряв управление, тяжело и с грохотом шлепнулось на живот на паркет. Рука с растопыренными пальцами беспомощно протянулась вперед, но мяч, с дурацким, издевательским стуком, угодил в пол в полуметре от его кончиков и укатился под скамейку запасных.

Наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь тяжелым, сипящим дыханием Алексея. Он лежал, распластанный, и в его теле чувствовалась не боль, а стыд. Из разбитого локтя сочилась алая нитка крови, яркая и неприличная на фоне серого паркета.

Все замерли. Это была кульминация. Точка, где абстрактный «результат» столкнулся с конкретной, физической человеческой болью.

Дмитрий, стоявший ближе всех, медленно подошел. Он смотрел не на Алексея, а на точку, куда упал мяч. Его лицо было каменным. Он перевел взгляд на Алексея, на его окровавленный локоть, на его унизительную позу. В его глазах не было ни капли сочувствия – лишь усталое, ледяное раздражение.

«Вставай! Мешаешься!» – выдавил он сдавленным шепотом, который был слышен по всему залу. Это была не констатация факта, это был приговор. Ты – помеха. Сломанный инструмент.

Команда застыла, наблюдая за этим спектаклем жестокости. Игорь смотрел с отстраненным любопытством коллекционера. Мария зажмурилась. Ольга сделала шаг вперед, но слова застряли у нее в горле.

Сергей, который все это время стоял у сетки, безучастный и неподвижный, как придорожный камень, вдруг сдвинулся с места. Ни одна мышца на его лице не дрогнула – ни жалости, ни гнева, лишь густая патина равнодушия, покрывавшая его черты, как пыль. Он двинулся вперед, и каждый шаг давался ему с таким напряжением, словно он шел не по скользкому паркету, а против невидимого, вязкого течения, что годами удерживало его на месте.

Он не побежал. Не кинулся. Он просто, преодолевая тяжесть собственного тела и давящую апатию, дошел.

Наклонившись, он не стал искать удобный захват. Его пальцы обхватили руку Алексея чуть ниже плеча, нежно, но твердо, как берут того, кто оступился на крутой тропе. И потянул. Не дернул, а поднял – медленно, с почти отечной аккуратностью, принимая на себя часть его веса, часть его стыда и боли. В этом жесте не было ни суеты, ни пафоса, лишь простая, усталая необходимость помочь другому человеку встать на ноги.

И в этом молчаливом, неуклюжем движении случилось нечто большее, чем помощь. Точно ледяная корка на зимней реке, что месяцами копила свою толщу, вдруг с тихим, внутренним стоном треснула, позволив живой воде коснуться воздуха. Это был не вздох души, не прорыв чувств – а сдвиг. Тихий, почти невидимый сдвиг в самой сердцевине окаменевшего бытия, где одно вымученное движение значило больше, чем все громкие слова и победные крики, вместе взятые.

Третья партия началась без слов. Слов уже не было. Было лишь свистящее дыхание Сергея, приглушенный стон Алексея, сжимавшего окровавленный локоть. Поражение витало в воздухе, густое и неотвратимое, как запах хлорки. Оно уже не было абстрактной угрозой; оно обрело плоть, расползлось по мышцам, выпило из них последние капли воли. Они вышли на площадку не бороться, а доживать.

Соперники, словно почуяв легкую добычу, играли без напряжения, с ленцой акул в садке с рыбой. Их подачи были несильными, атаки – предсказуемыми. Они просто ждали, когда этот жалкий механизм развалится сам собой.

И он разваливался. Мяч, как заговорщик, летел именно туда, где царила наибольшая растерянность. Пас Артема, обычно безупречный в своей цифровой точности, теперь был набором случайных векторов. Дмитрий метался по площадке, но его команды тонули в вакууме всеобщей апатии. Он был дирижером оркестра, который уже отложил инструменты и молча курил за кулисами.

Игорь наблюдал за этим с новой, непривычной точки – из глубины рухнувшей крепости собственного расчета. Его ум, этот отлаженный компьютер, продолжал сканировать реальность, выдавая варианты.

И вот настал тот самый момент. Тот самый розыгрыш, который он продумал до мелочей еще в пятницу, сидя за своим идеальным рабочим столом. Комбинация «Призрачный ферзь». Сейчас мяч у него. Дмитрий, как и было предписано, сделал отвлекающий заход, освободив зону для атаки. По схеме, Игорь должен был отдать короткий, неудобный пас капитану, зная, что тот с вероятностью 85% не справится – сила Дмитрия была в мощных, но прямолинейных ударах, а не в сложных обманных движениях. Проиграв этот розыгрыш, команда отдавала очко, но в следующем Игорь, оставшись один на один с блоком, мог бы блеснуть эффектным, почти невозможным ударом с задней линии – тем, что запомнится. Запомнится Владимиру Петровичу. Запомнится всем. Это был его коронный номер, финальный аккорд в симфонии его карьеры.

Его пальцы, привыкшие к идеальному касанию, уже готовились к этому пасу – резкому, колючему, как булавка. Взгляд был устремлен на Дмитрия, на его напряженное, искаженное гримасой неудачи лицо. Мозг посылал руке команду: «Выполняй!»

Но в этот миг его периферийное зрение, всегда обостренное, уловило движение на трибунах. Небольшое, почти ничтожное.

Владимир Петрович, не дожидаясь конца матча, достал из кармана спортивных брюк свой массивный телефон. Он не просто достал – он отвернулся. Его взгляд, всегда такой тяжелый и пристальный, скользнул по площадке с абсолютным, тотальным безразличием, а затем утонул в холодном сиянии экрана. Он поднес аппарат к уху, что-то сказал, и по движению губ Игорь, знавший все его мины, прочитал: «Да, Андрей, слушаю…». Рабочий вопрос. Офис. Суббота. Продажи. KPI.

И мир Игоря рухнул. Не со скрежетом и грохотом, а с тихим, ледяным хрустом, как ломается тончайшее стекло.

Его гениальные комбинации, его многоходовые интриги, его «Призрачный ферзь»… Все это происходило в театре, где единственный зритель, ради которого затевался весь спектакль, уже встал с кресла, надел пальто и ушел, хлопнув дверью. Его логика, его расчет, его стремление быть самым умным в комнате – все это оказалось бессильным перед этим тотальным, вселенским безразличием. Он был гроссмейстером, который обнаружил, что играет в шахматы с пустым стулом.

Пас, который он в итоге отдал, родился не в голове, а в какой-то пустоте, что внезапно образовалась в его существе. Он был невыгодным, почти абсурдным. Мяч полетел не к Дмитрию, а в зону Алексея – туда, где стоял покалеченный романтик со своим разбитым локтем и потухшими глазами. Пас был небрежным, слегка замедленным, лишенным всякого изящества. Он не оставлял шансов на красивую атаку. Он просто был. Абсурдный жест в абсурдной ситуации.

Алексей, движимый остатками рефлексов, выбросил свою здоровую руку, но мяч лишь стукнулся о его пальцы и беспомощно свалился в нескольких сантиметрах от сетки. Очко было проиграно. Еще один шаг к окончательному поражению.

Никто не возмутился. Никто даже не удивился. Дмитрий лишь бросил на Игоря короткий, усталый взгляд, в котором не было ни вопроса, ни упрека.

А Игорь стоял, и сквозь шум в ушах он слышал, как с треском обрушиваются стены его безупречной, выстроенной годами вселенной. Он проиграл матч. Он похоронил свой план.

Но в этой горькой пыли рухнувших иллюзий он вдруг ощутил странную, леденящую свободу. Он не поставил командный дух выше личной выгоды. Не испытал прозрения. Он просто осознал, что сама концепция выгоды в этом зале, в этой жизни, в этот вечер – есть великая, вселенская бессмыслица. Его «подвиг» был не в благородстве, а в крахе. В горьком, унизительном, но окончательном освобождении от необходимости всегда и во всем быть самым умным. В комнате, где никто не смотрел на его представление, отпала нужда и в самом представлении.

Матч закончен.

Дверь в раздевалку отворилась с таким скрипом, будто это были врата в чистилище, которые вот-вот закроются навсегда. Они вошли по одному, не глядя друг на друга, как приговоренные, возвращающиеся в свою камеру после оглашения вердикта. Не было ни криков, ни взаимных упреков – только тяжелое, свистящее дыхание, хрипы вколоченной в грудь усталости да глухой стук мячей о пол, который отдавался в костях пульсацией старой боли.

Воздух, и без того насыщенный запахом пота, хлорки и чужой жизни, сгустился, стал вязким, как кисель. Казалось, дышали не кислородом, а самой материей поражения.

И в этой гробовой тишине, как ножом по стеклу, прозвучал новый звук – шаги. Твердые, мерные, лишенные суеты. В проеме двери возник Владимир Петрович. Он не зашел внутрь, а остановился на пороге, окидывая их беглым, оценочным взглядом, каким осматривают списанное оборудование. Его лицо не выражало ни гнева, ни разочарования – лишь деловую озабоченность.

Он поднес к уху телефон.