Из завтрашнего пепла

– Как твое имя?

– Моралес.

– А я Адель, – девушка схватила за руку Моралеса, рассекая толпу людей в надежде скорее добраться до укромного уголка подальше от этой суматохи…

– Прости, – начала Адель, перебирая пальцы молодого человека своими маленькими хрупкими руками, – Я просто хотела с тобой наконец-то поговорить…

– И правда давно было пора! – рассмеялся Моралес.

– Прости, я не знаю с чего начать… Нечасто такое со мной случается…

– Случается что? – лукаво подняв брови, Моралес заглянул Адель в лицо.

– Нуу… вот это вот все… Так несвойственно мне… Это подружки виноваты во всем!

– Брось! – выпуская через улыбку табачный дым крикнул Моралес, – Разве сейчас тебе не хорошо? Зачем думать о том, что так не подходит этому месту?

– Да, ты прав… Не знаю, что со мной… Я состою в клубе Досудебной Экспертизы! – выпалила Адель выдержав паузу, – а ты?

Округлившиеся глаза Моралеса быстро сменились заливным смехом.

– Ладно, теперь я верю, что с тобой это происходит нечасто! – сказал побежденный молодой человек, прикрыв глаза рукой.

– Почему?

– Только участники могущественных клубов могут так легко открыть свой клуб, и более того, только участники сильных клубов не знают, что про клуб спрашивать не принято, потому что это чревато последствиями.

– Это какими?

– Как бы так объяснить… Представь ты мило беседуешь, а человек напротив говорит, что он состоит в клубе, который, по несчастливой случайности, когда-то изгадил тебе лужайку у дома. Или, может, он ограбил или даже убил кого-то из твоих близких?

– Но какая же вероятность у этого!?

– Вот никто и не хочет испытывать эту вероятность, ведь может быть и обратная ситуация: окажется, что это твой клуб сделал что-то плохое твоему собеседнику! Именно поэтому у сильных клубов есть им-му-ни-тет. С вами будет связываться только безумец! И раз ты этого не знаешь, то вывод напрашивается сам собой: ты действительно залетела сюда случайно. Но совершенно другой вопрос, откуда у тебя такие подружки-сирены и куда они влекут моего бедолагу Луиса?

– Не похоже, что ему это не нравится. Посмотри, как он двигается! – воскликнула Адель.

– Сам не понимаю, почему его тело способно на такое, но это и правда всегда привлекает невероятное внимание.

– А вы часто бываете в таких заведениях?

– Ну… Нынче в них становится опаснее, так что да.

– Извини, я не поняла…

– Не стоит ломать голову над этим, потому что нас уже зовут! – с этими словами Моралес подхватил Адель за руку и потащил в центр бара, туда, где Луис и Пьер, подмигивая Моралесу, утопали в женским объятиях, а за ними, сидя за отдаленным столиком, наблюдали Гонсалес и Винсент.

– Все как всегда…, – выпустив густую струю дыма с улыбкой протянул Гонсалес, – Правда, друг мой, сдается тебя что-то гложет.

– Это меня-то? Почему?

– Трудно придать этому ощущению вербальную форму. Дай-ка подумать… Вот! Уж больно ты сегодня похож на маятник, – Гонсалес выставил вперед указательный палец, и, подобно шарику на веревочке, водил им из стороны в сторону, корча то веселые, то мрачные гримасы, – Тик-так, тик-так, наш старина Винс задумчив, тик-так, тик-так, наш приятель восторжен, тик-так, тик так, наш мальчик хлопает в ладоши от смеха.

– Не бери в голову, – широко улыбнулся Винсент, – Странный сон приснился сегодня. Голова не упускает шанса вколотить меня обратно в него по самые уши.

Гонсалес перевязал свои длинные волосы резинкой.

– Ну-ка, ну-ка.

– Я все думаю о том, что сказал мне отец Нектарий во сне. Я попал к нему на причастие, но это была не его его церковь, а скорее нечто более нечеловеческое, искрящееся золотом… Да и сам отец стоял на большой возвышенности из чистого золота, и, стоило мне об этом подумать, как я оказался напротив него на этой самой вершине, а там он, в золотистом одеянии, украшенном камнями, а перед ним четыре бордовых кубка, которые он наполняет своей кровью…, – здесь Винсент сделал паузу, чтобы сделать крепкий глоток виски, – Я задаю ему вопрос, мол, отец, почему вы используете свою кровь? А он говорит мне, что вино полно лжи, имитация жертвы, а Бога он любит больше всех, поэтому приносит в жертву себя… То есть, нет, я понимаю, что сам отец Нектарий не мог бы прийти в мой сон, да и не умер же он еще в конце-концов, но все же голова отчаянно крутит этот головоломку уже битый час, а я все никак не могу понять, что бы это значило, что это за сигнал такой от бессознательного и почему оно приняло именно такую форму?

– И вот так всегда! – Гонсалес картинно развалился на столешнице – Всегда-то вы ограничиваете меня в выборе языка интерпретации! Вот опять эти разговоры про бессознательное, Карла, Густава, энантиодромию, достижение целостности, а ты вот представь, что отец Нектарий действительно почил в бозе сегодня! Или сон был вещим, и тогда весь фундамент твоего объяснения складывается карточным домиком!

– Как всегда очень много «если», Гонсалес. Не выйдет из этого ничего путного.

– Вот видишь! Вы все всегда рассматриваете крошечные детали в отрыве друг от друга, а после обвиняете мои комментарии в их несостоятельности. Читай между строк, че: ты слишком зациклился. Попробуй избрать другую обзорную точку, отойди на два шага назад, чтобы сделать угол шире, и тогда, клянусь, ты сильно удивишься тому, что ты увидишь.

– И что же видишь ты?

– Я? – искренне удивился Гонсалес, – Я ничего не вижу. Я не толкователь сновидений, и уж точно не твой психотерапевт, чтобы ковырять твои язвы, так что предлагаю тебе ответить на этот вопрос самостоятельно. Понимаешь, всей подноготной мне все равно не понять, я не могу ощущать этот опыт так же, как ощущаешь его ты, так вот и выходит, что единственное, что я могу сказать, так это какой-нибудь сухой и ограниченный комментарий, который ни за что не откликнется в твоей душе.

– Кажется я где-то на пути к пониманию…

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что вино и любая попытка заглянуть в душу другому, сделать вывод, дать совет и так далее соприкасаются друг с другом во лжи, а твое «откуда мне, твою мать так раз эдак» соприкасается с кровью в том, что это правда… ты жертвуешь своим спокойствием, лицом, нервами, чтобы признаться в том, что ты не советчик и не будешь даже пытаться… и это искренне, это правда. Горькая, необходимая, освобождающая правда, когда вино лишь накрывает тебя пурпурной вуалью, через которую ты способен увидеть лишь жалкие очертания мира и успокоиться в этом коротком забвении, пока наутро тебе не упадет на голову молот, оставленный ловушкой на дне твоей последней за вечер бутылки, разбив в кровь тебе голову, сердце, внутренности, которые тебе хочется исторгнуть из себя, вцепившись в унитаз, но не выходит, не выходит, и ты мучаешься, проклинаешь себя за неосмотрительность, что вновь вкусил вина, вновь погнался за скорым удовольствием, напрочь забыв о всех последствиях, а жизнь как обычно тебя ничему и не учит, и так далее и тому подобное…

– Неплохо, старик. Только как же это связано с «посланием от бессознательного»? – улыбнулся Гонсалес.

– Да черт его знает… Молот вновь занесен, а значит, терять уже нечего! – с этими словами Винсент встал со стула и направился в сторону наших друзей.

Глава 5

Наконец-то настало время поговорить немного о нашем отце Нектарии, а то пока что всем нам он только снился, да лишь мельком пробегал в отвлеченных разговорах. Есть что-то удивительное в том, что такие люди, как отец Нектарий все еще существуют в нашем городе. Без чувства сомнения могу заявить, что он, пожалуй, остался единственный такой среди нас. Настоящее чудо природы! Он был настоятелем нашего главного храма, который располагался в северо-восточной части нашего Южного города. Из наших его храм основательно облюбовал только Гонсалес. Остальные же кто как: Винсент какое-то время ходил, но после перестал, Луис был, кажется, всего один раз, как и Пьер; Моралес не был ни разу. А про себя я уже и не помню, был ли я когда-то у него, или это всего лишь образы, которыми наградили меня красочные рассказы Гонсалеса об этом человеке.

Есть один замечательный факт, который я с точностью могу рассказать про нашего отца Нектария. Он родился и вырос в абсолютно неверующей семье, поэтому – именно поэтому! Он сам говорил, что именно поэтому – долго скитался в своем сердце, не зная, в чем ему найти опору, пока с ним не произошел случай, навсего его изменивший. В его детстве была собака. Не вспомню точно породы, да оно и неважно. Важно, что кроме этой собаки у него не было друзей. И вдруг его верный товарищ захворал: либо отравили соседи, либо сам чего наелся на улице. Пес долго лежал, мучился, его рвало кровью. Врачи советовали его усыпить и не мучить более безнадежный случай, но Марсель (так звали в миру отца Нектария) никак не мог решиться на такой серьезный шаг. И вот, в какой-то из последних дней, когда псу стало совсем уж худо, а душевные метания юноши достигли предела, он подошел к зеркалу и горько заплакал своему отражению. А после, внезапно даже для самого себя, он громко и ясно произнес: «Господи, если ты существуешь, не дай Шарлею умереть.» И представляете, что произошло дальше? В следующее утро пес уже во всю вилял хвостом! «И как же я мог после не поверить?» – говорил отец Нектарий, и у слушающих всегда непременно выступали слезы. Конечно, все родственники и тогдашние друзья называли это все блажью, юношеским протестом, мол поиграет немного и вернется под «зонтик разума» ко всем своим родным. Но больше он не вернулся. Напротив, отца Нектария так это увлекло, что он избрал себе величайший в своей скромности земной путь. Настолько он был скромен, что последние нищенки хотели поделиться с ними своими черствыми корочками. Прекрасный человек, невероятный! И все-то пытались на него ровняться: послушники, прихожане, даже наш Гонсалес, и даже мы через нашего Гонсалеса тоже пытались!

В тот вечер в «Гедонисте»‎ Гонсалес решил особенно не налегать на напитки, потому что задумывал провести добрую часть дня внутри ворот храма. Где-то после полудня он подошел к подножию холма, на вершине которого и стоял наш храм. Уж не знаю, по каким причинам храм решили построить так высоко – то ли ради защиты от кого-то, то ли чтобы купола и колокольный звон разносился по всему городу, то ли какое-то стихийное бедствие его занесло на самую вершину, а может просто основатель захотел устраивать своим прихожанам испытание в виде лестницы в десять сотен ступеней – право, не знаю! Но нас, молодых людей, а особенно Гонсалеса, это не останавливало. Он медленно ступил на каменную, раскаленную жарким южным солнцем лестницу и начал свое ежедневное восхождение, которое – как он рассказывал сам – всегда ощущалось им как впервые совершенный подвиг, в конце которого его ждала великая награда. Было бы подлым лукавством заявлять, что Гонсалес никогда не испытывал усталости от такого восхождения. Покажите мне человека, который с легкостью бы забрался так высоко в такое пекло, даже ни разу не вдохнув глубоко, и я скажу вам, что он последнее трепло, вот он кто! И Гонсалес подумал об этом же, когда его глаза наконец-то поймали металлический портал, за которым начинались владения Божьи, и у которого он решил немного отдохнуть, прежде чем войти во внутрь. В такой час, когда наш храм, впитав весь солнечный свет, который был отведен горе, до боли в глазах слепил каждого, кто смотрел на него. Так что понять, какого он цвета был на самом деле было решительно невозможно, да и ненужно! Оттолкнувшись рукой от ограды Гонсалес обошел храм слева и направился по каменной дорожке прямо в келью отца Нектария, которая была прямиком за основной постройкой. Он постучал, и голос внутри глухо, но мягко произнес: «Войдите». Гонсалес толкнул скрипучую дверь и, в очередной раз забыв про крутой порог, ввалился в комнатку, словно имея намерение поскорее скрыться от преследователей за ее засовом. Подняв глаза он увидел, что помимо отца Нектария за столом сидел отец Антоний и два послушника, имена которых, я, к сожалению, подзабыл. То ли Иннокентий и Иларий, то ли Иоанн и Григорий, не знаю! забыл! Все четверо беззлобно, по-отечески посмеялись над Гонсалесом и пригласили к столу.

– Похоже, вам сегодня лучше, – сказал наш Гонсалес, садясь напротив отца Нектария.

Глаза настоятеля блеснули в улыбке:

– Похоже, что так. Но Бог знает, когда меня следует забрать.

– Не прибедняйтесь, отец, – рассмеялся Гонсалес, – вы еще меня переживете.

– Старым людям естественно чувствовать предел земной. Скапливается усталость, с которой неясно что делать.

Глаза Гонсалеса округлились.

– А вам можно такое говорить, отец?

– Гонсалес, – отец Нектарий глубоко вздохнул, – Прежде всего я – человек, а значит немощь. Я впаду в гордыню, если буду отрицать это. Тем более мы же не в церкви в конце концов!

Все за столом рассмеялись.

– Отец Нектарий прав, – начал отец Антоний, – Все начинается с признания собственной немощи. Из нее, так сказать, и видится больше, и дышится легче.

– Знаем, мы знаем, – хитро улыбнулся Гонсалес, – нычне с каждого угла звучат призывы признать и принять свои, так сказать, особенности.

– Ага, и добрая половина этих особенностей – выдумки горячих голов, – ловко подхватил отец Антоний, который был значительно моложе отца Нектария. Настолько, что еще ни один седой волос не проник в его густую каштановую бороду. Возможно, именно поэтому он всегда быстрее понимал, о чем говорил наш Гонсалес.

– Бедные заблудшие души, – голос отца Нектария слегка поник, – Пусть Бог направит всех возгордившихся своих пороков на путь истинный.

– А что же делать, отец, когда подобные люди чуть ли не насильно заставляют считаться с их невыносимыми отклонениями? – сказал Гонсалес.

– Плодить ненависть не благословляется, Гонсалес. Око за око умерло давным-давно.

– Я бы не хотел вам перечить, отец Нектарий, да вот только сплошь и рядом наш брат все еще следует ему.

– А тебе не следует, если ты думаешь о своем спасении. Богом созданный мир и без этого осквернен до предела.

– Интересно, – смотря куда-то в сторону начал Гонсалес, – а любитель прибивать таблички к дверям церкви знал об этом?

– Его можно понять.

– Конечно. Особенно, когда твоя любимая в плену банкиров и похабных кардиналов.

– Я чуть иного мнения, – здесь отец Нектарий тяжело раскашлялся и все бросились к нему, но он сделал жест рукой, что с ним все в порядке, – Я думаю, что банкиры и развратные кардиналы стали последней каплей для всей эпохи, а не только для, как ты выразился, любителя прибивать таблички. Просто именно он смог распознать подмигивания судьбы.

– Что же тогда главная причина?

Отец Нектарий как-то лукаво улыбнулся.

– А ты вспомни, что заключают в себе его таблички и во что вылился раскол. Они же полностью противоположны в подходе к Богу! Ошибка кардиналов в том, что они слишком полагаются ну буквы. И тут с баламутом я согласен. В буквах Бога не найдешь, а когда пытаешься заключить его в них своей собственной рукой, то происходит взрыв, который и произошел. Немощный язык существует, чтобы описывать немощные вещи, а не идеальные. Вот таков мой мистический ответ на это.

– Как вы думаете, прибил бы он табличку, если бы узнал, что она создаст наших амишей?

Все сидящие за столом снова рассмеялись.

– Я думаю, они бы ему понравились! – воскликнул отец Антоний, – Воинственные, независимые, насколько это возможно соблюдающие свои еретические обряды. В какой-то степени это хорошие качества, если приложить их разумно.

– Хоть я и сказал, что на его месте мог быть кто угодно, – начал отец Нектарий, крепко ухватившись правой рукой за край стола, – Но я не снимаю вины с него за то, что он сделал с нашим миром. Он расколол его надвое, где на одной половине осталась вера, а на другой разум. Но за одной трещиной непременно потянутся другие. И вот, смотрите, что мы имеем? Мир в виде тарелки, вдребезги разбитой сварливой женой, осколки которой так далеко улетели под комод и плиту, что найдут их только через три поколения, а что с ними сделать – так и не придумают, отправив их на свалку. И это ноша, которую мы делим с вами…, – глаза отца Нектария блеснули, и после некоторой паузы, как бы, будто бы размышляя, продолжать ли далее, все-таки продолжил, – Тридцать с небольшим лет назад я посетил один город, охваченный гражданской войной. Не знаю как сейчас, но тогда город был заполнен язычниками, а нашенский люд отброшен на окраину, где он теснился вокруг одного единственного храма в городе… Когда я прибыл туда, храм охватил огонь, а служба проводилась в сколоченной на скорую руку молитвенной комнатке. Люди плакали, метались, прижимались к настоятелю того храма, отцу Аркадию, чьи глаза, горящие еще сильнее, чем его храм, оставили на моем сердце глубочайший ожог, который не заживает до сих пор. Стоит мне едва подумать о том моменте, как я снова оказываюсь там, пораженный этим пронзительным взглядом, этой мученической стрелой, выпущенной таким же мучеником, который готов, решился умереть за ту горстку прихожан, за воспитание которых был ответствен так долго. И тогда я почувствовал слезы, почувствовал восхищение, почувствовал решимость в своем сердце отдать этим людям все, что имею, лишь бы облегчить их страдания, лишь бы разделить ношу отца Аркадия, и умереть вместе с ними за свою веру. Пожалуй, мне большего и не надо. Если я смогу спасти хотя бы одного человека за свою жизнь, значит, Бог принял правильное решение, дав мне ее. Кажется, я смог предугадать твои намерения, Гонсалес. Ты же хотел спросить меня, почему я все еще занимаюсь священнослужением с такими упадническими настроениями, разве нет?