Из завтрашнего пепла

– Да что, мать твою, хорошего!? – возопил Винсент, резко встав с дивана в гостиной, на котором все это время просидел.

Мигель, сделав три оборота на носочках вокруг своей оси, в один миг оказался перед Винсентом, положив тому руки на плечи.

– Помилуйте, батюшка, сядьте, сядьте! Знаете, а давайте я вам просто покажу, вы правы, затянул я немного! Пойдемте со мной!

Пройдя сквозь глубокий коридор, миновав спальню для гостей, кабинет мистера Лома, бильярдную, Мигель, а сразу следом за ним Винсент, зашли в особую комнату, где мистер Лома обычно принимал важных гостей, как выражался он сам, так что она никогда не вызывала у нашего молодого человека особо интереса, но не сейчас, когда странный гость, вприпрыжку, ведет его по его собственному дому будто хозяин, а Винсент, скромный и нерадивый гость, впервые попавший в такой большой дом.

– Сюда, сюда! – ловко обогнув ножку дубового журнального столика, растянувшегося меж двумя кожаными диванами, Мигель направился прямо к книжному шкафу, находившемуся в самом дальнем углу гостевой комнаты.

– Помогите мне, батюшка, молю вас, заклинаю! – уперевшись ногами в стену, гость своей спиной пытался подвинуть шкаф, отчего сильно раздулся и покраснел.

– Кончай паясничать, – теряя всякое терпение отрезал Винсент.

– Ох, простите, простите! Голову на отсечение, не повторится больше такого! – стоило произнести эти слова как Мигель одной рукой отодвинул шкафчик, наполненный книгами, обнажив дверь, скрывавшуюся за ним.

– Господи, как же это бездарно! – забросив обратно на макушку упавшую русую копну волос на лицо воскликнул Винсент – Каких дурацких фильмов вы насмотрелись с моим папашей?

– Понимаете, батюшка, этот ход старше любого известного вам фильма, не ругайтесь! Не знали еще тогда, что можно закрыть тайный ход бильярдным столом, креслом, или даже телевизором, их ведь попросту не было!

– Сколько же тебе лет, проходимец…

– Тридцать восемь! – Мигель хвастливо подпер бока кулаками.

Стоило Мигелю четырежды быстро хлопнуть в ладоши, и крутая лестница, поглощенная тьмой, вдруг озарилась ярким светом.

– Идемте! Скорей же идемте! – перепрыгивая ступеньки Мигель понесся вниз, а Винсент, с самого начала почувствовавший, что все это крайне плохо пахнет, уже давно положил палец на спусковой крючок своего пистолета в глубоком кармане своей ветровки, и жалел он лишь о том, что любопытство, так глубоко пустившее корни в его душе после вступления в наш Клуб, не позволяет ему нажать на этот полумесяц смерти, изрешетить вторженца, покарать его, а после себя за то, что все-таки выстрелил, все-таки развел грязь, а теперь пришлось, пришлось возиться всю ночь, вытаскивать эту тушу наверх, копать яму, закапывать яму, чистить стены, да и лишь бы отец не вернулся в такой неподходящий час… «А что если у нас и правда будут неприятности, если я его сейчас прикончу? – думал Винсент, – Ах, черт, черт, черт! Дурная голова, зачем же ты пошел за ним, почему не выгнал сразу, как заметил! Увлекся его тирадой, таинством, которое он так умело нагнал на тебя! Ох, чувствуется мне, лучше бы не знал я никогда в своей жизни, что в конце этой чертовой лестницы!»

– Пришли, милорд! – воскликнул Мигель, спрыгнув с последней ступеньки на каменный пол, и снова, раз-раз, раз-раз, и зажегся свет, тусклый, фиолетовый, едва очертивший широкую комнату, под потолком которой и находился его источник, а под источником, под фиолетовым скоплением лампочек стояло дерево, жадно, с каким-то хищным удовольствием, впитывающее пурпурный свет, падающий на ее листья, а быть может это были почки или нераскрывшиеся цветочные бутоны, при виде которых у Винсента закружилась голова, снова проступила испарина на висках, а глаза затянулись прозрачной дымкой.

– Ничего не понимаю…, – с трудом чеканя слова произнес Винсент, – Объясни, откуда эта дрянь в моем доме.

– Ак я же вам, милорд, весь вечер это объяснить пытаюсь! – быстро и возмущенно проговорила расплывающаяся в глазах Винсента фигура Мигеля, – Батюшка, батюшка ваш выращивает! Следит, чтобы здорово было растение, а растение за это с ним делится своими побегами, цветами! А уж цветы эти и побеги мы себе берем для своих нужд клубных! Не может клубная деятельность существовать без них, милорд! Знали бы вы, какие миры открываются перед нами на наших празднествах! Сколько всего мы смогли узнать с этим проводником, с этим сокровищем, страсть! Знали бы вы, сколько ужасных тварей видели мы, переступая эту непрочную воздушную границу, и для скольких из них мы являемся сладкой добычей, трофеем, и именно мы! Те, кто может прыгать туда-обратно, обладающие такой силой! А люд обычный так им и вовсе параллелен! Не обладают они той сладкой силой, что влечет этих тварей! И вступаем мы с ними в бой каждый раз, и бьемся, пока есть силы, и все ради знания, которое мы собираем по крупицам в их мире! И не был бы нам тот мир доступен без этого растения жизни! Растения, без которого ничего смысла-то и не имеет, батюшка! И ради него мы готовы на все, даже заставить вас убить батюшку вашего! Потому что отвергает его растение теперь! А значит и мы отвергаем! Так значит пусть катится к черту, пусть станет пылью, прахом перемолотым и рассеянным над собственным кукурузным полем! Так ему! Скатертью дорога!

Колокольным звоном раздавались в ушах Винсента эти слова, чей смысл уже не был доступен болезненной и разгоряченной голове. Тело не слушалось, легким не хватало воздуха, а судорога в ногах уронила его на пол, крепко ударив головой. Все ощущения слились в один неприятный какофонический сгусток, игольчатой волной пробегавший раз, два, три… ударяя Винсента в лицо, заставляя захлебываться собой без права на вдох, на передышку, точив и обнажая, словно прибрежные скалы, гнев, который никогда доселе еще не был испытан Винсентом, гнев, посреди мертвой багровой пустыни, в которой нет ничего, кроме пульсирующего гневливого яйца, оставленного Мигелем, этим проклятым растением, отцом… Каждый внес свою лепту в его рост, иссушая почву, окружающую его, превращая когда-то плодородные земли в красный прах во имя созревания яйца, внутри которого уже теплится, пульсирует существо, готовое разрушить мир Винсента его собственными руками, мир, который он так долго выстраивал, и все из-за отца! Это он корень всех зол! Старый дурак! Зачем он связался с этим ублюдком? Ничего из этого бы не случилось, если бы он этого не сделал!

– Будто ты проклят! Будь прокляты вы все! Я убью вас! Я всех вас убью! – кричал Винсент, захлебываясь в луже слюны.

– Батюшка, батюшка, зачем же вы так сердите растение-то!? – Мигель сел на корточки у самого лица Винсента, – Помилуйте, нельзя же так к нему обращаться! Оно вот вам и отвечает тем же! Убивает! Растение же не виновато, что батюшка ваш ехидна! На вашего батюшку злитесь, вы это правильно делаете! Если бы не он, если бы не его характер, то все были бы счастливы, все бы братались друг с другом! Он виновник всего! Он раскопал топор войны! Он этим-то топором и хотел погубить растение, всех нас, вас в том числе! Злитесь, злитесь, это правильное дело, благое! Злость поможет вам справиться со всем, остановить отца вашего, спасти целый мир! Молю вас коленопреклоненно, остановите его! Защите себя, нас, растение, мир от разрушения! Чего стоит одна жизнь во имя всеобщего счастья? Что же сделаешь, раз Ирод ваш отец родной!? Ну уж нет! Ни о каком почитании тут и речи идти не может! К сожалению тут действовать надо энергично, с жаром! Срубить зло под корень! И только вы можете это сделать, ведь я-то не могу! Око за око и всякое такое! Получается это вы меня потом убить должны, а я и сопротивляться не должен! Но, поймите, батюшка, у меня тоже есть родные, которые захотят поквитаться с вами, так и у вас есть друзья, которые поквитаются с моими родными потом! Нет, нет, так не пойдет! Не должно раскручивать эту дурную спираль! Вот, возьмите, это ваш пистолет в вашем кармане, можете же его удержать? Прекрасно! Значит, на растение вы потихоньку перестаете злиться, это правильно! Так, вот, так, прицельтесь, да, замечательно! Не волнуйтесь! Все закончится мгновенно! А теперь! – Мигель поднял руку вверх, – Пли!

«Жалкий ты дурак, Винсент! Чего толку теперь от мозгов, покинувших череп? Теперь я словно как ты, такой же безмозглый, такой же безвольный тюфяк, как и ты! Глупое, глупое ты животное, так и не научившееся жить по-людски, что теперь с тобой будет? Кто за тобой присмотрит? Кому ты, бестолочь, сдался, кроме меня на этом свете? Конечно, не отвечай на этот вопрос, потому что и так все понятно, что сгинешь ты, сгниешь, провалишься подпол к тем самым червям и мышам, которые уже осмелились попробовать вкус моих внутренностей, выгрызая траншеи через самые сладкие места, на которых красуются язвы отцовской тревоги за непутевое дитя, которое совершило то, что оно совершило. О, я давно размышлял об этом! Я уже давно знал, что это закончится чем-то таким. Но я не мог поступать иначе. Теплился еще во мне прекрасный образ сына, которым ты мог стать, которого я хотел создать из тебя, но каждый чертов, каждый сраный раз ты выкидывал фантастическую дрянь, обливал меня с ног до головы нечистотами своих жалких и высокомерных поступков! Я, дескать, сам знаю, как мне лучше! Да ни черта ты не знаешь, щенок, и никогда, мать твою, не знал! Ты жалок, ничтожен, и ты только что доказал это, ведь ты даже не в состоянии посмотреть в мое обмякшее, потерявшее несколько литров крови лицо, закрыть мне глаза, попрощаться как следует, ведь ты в беспамятстве! Ты уставился в мои мглистые глаза, но ты не видишь меня! Ровно как ты не видишь и молнию черного мешка, закрывающуюся над моим лицом, как и не являешься на мои скорые похороны, сварганенные за олеандровой оградой. Впрочем, ну и ладно! Жизнь все равно была полным дерьмом, так уж лучше так, чем биться рыбой об лед в надежде, что когда-то придет весна, что когда-то станет теплее, зацветет, запахнет жизнь! Будь прокляты эти мечты! Будь проклята эта жизнь вместе со всеми ее обитателями, и будь проклят я, что не смог поступить иначе!»‎ – не уверен, что смог дословно передать мысли тела, которое оставила душа мистера Лома старшего, но смысл их был именно такой.

Глава 4

«Мне снится сон, – начал свой рассказ Винсент в один из редких вечеров, когда мы были с ним только вдвоем, – Я нахожусь в старой комнате, половина окон которых уже заколочена двумя стариками странной наружности, а еще от них невероятно дурно пахнет чем-то наподобие скисших мясных фрикаделек, которые отец однажды забыл в амбаре, пока там работал, а я, девятилетний мальчишка посчитал нужным ознакомиться с этой фермой для опарышей. Последняя доска приколочена. Старики молча кладут молотки и садятся в креслах напротив меня. Их лица кривятся в болезненной гримасе, один начинает что-то шептать другому на ухо звуками, похожими на собачье чавканье, а после они вновь поворачиваются на меня, а глаза их начинают светиться.

– Почему бы вам не выпить с нами? – один из них прерывает молчание.

– Я бы с радостью, – отвечаю я, – Правда пить нечего.

– Как? А это тогда что? – старик показал пальцем на небольшой столик, который оказывается все это время был перед нами. На столике был сервиз, вернее, я хотел, чтобы странное, почти что бесформенное черт знает что, было сервизом, и потому это было сервизом, по крайней мере я в это поверил, как и всему остальному, что творилось вокруг меня.

– Что это? – спрашиваю я в надежде узнать, содержит ли это что-то внутри себя.

– Сенча Асамуши, – отвечает второй старик.

– А, ну тогда ладно.

– Вам налить? – произнесла не пойми откуда взявшееся старушечье лицо, нависшее прямо надо мной с дрожащей от порывов смрадного дыхания нижней челюстью.

В ужасе я падаю вместе с креслом на пол, на сгнившие доски, трещащие подо мной тысячами костров. Через мгновение я, объятый пламенем, проваливаюсь сквозь пол, пролетая бесконечное число этажей вниз, а на последнем оказываюсь у подножья золотого церковного алтаря, на вершине которого отец Нектарий в одеяниях, пышущих золотом, совершает евхаристию, наполняя четыре рубиновых кубка, стоявших перед ним, собственной кровью, тонкой струйкой стекающей по его локтю.

– Почему не вино, отец Нектарий? – с некоторым не вполне для меня понятным равнодушием, будто бы мы на лекции по богословию, я задаю этот вопрос, а отец отвечает мне с еще большим равнодушием, так характерным для профессоров:

– Вино – одна большая ложь. Кровь уподобляется только крови, а жертва только жертве. Не верь, когда вино тебе преподносят как кровь.

– Но почему же здесь четыре бокала, отец Нектарий?

– Для Отца, Сына, Святого Духа и Тебя, – отец берет бокал и обжигает мое лицо горячей кровью, после я просыпаюсь, охваченный жаром и ничтожной попыткой отдышаться, а напротив меня сидит человек в черном костюме.»‎

– Доброе утро, мистер Лома, – сказал худой человек, поправив спавшие с носа очки.

– А кто вы? – после некоторого недоумения выдавил из себя Винсент.

– Можете считать, что я ваш лечащий врач. По крайней мере я был им до того, как вы проснулись. Теперь же я, по всей видимости, специалист по связям с общественностью своего клуба.

Рваными лоскутами к Винсенту стала возвращаться память о событиях, случившихся прошлой ночью, наполняя его тело страхом и ужасом.

– Где этот чертов шут, что заявился ко мне домой? – спросил Винсент, впившись ногтями в одеяло.

– По всей видимости, вы имеете в виду Мигеля, – гость положил свою записную книжку на журнальный столик, стоявший перед ним, – Мигеля здесь нет. Он выполняет свою работу.

– Что, терроризирует других людей? – ядовито улыбнулся Винсент.

– Вам этого знать необязательно.

– А ваше проклятое растение где?

Мужчина тяжело вздохнул.

– Аккуратнее с языком, молодой человек. Разве вы не помните, что было, когда вы посчитали нужным сквернословить на растение?

Слова, брошенные камнем в водную гладь памяти нашего молодого человека, подняли на поверхность осадок событий прошлых дней, осадок, настолько четкий, настолько просматриваемый, что оригинал больше не мог с ним спорить. По телу побежала дрожь, дыхание участилось, а на спине инеем выступил леденящий пот.

– Что с отцом?

– Он мертв. Вы убили его из ненависти. О теле вам стоит немного обеспокоится, но это позже, – продекларировал гость в черном костюме.

Внутри Винсента что-то порвалось. Как рвется последняя струна в старом рояле, как рвется последняя ниточка, удерживающая канатный мост от разложения в мокрой пропасти. Старая жизнь Винсента умерла.

– Ты лжешь, – Винсент сцедил сквозь зубы свое неверие в этот вздор, в абсурд, который, как всякому кажется, не может случиться с ним в его жизни.

– Отнюдь, уважаемый. Вы же все вспомнили, не так ли? Не волнуйтесь, у вас и правда была причина свершить это, и очень даже персональная, я ведь прав?

– Я не понимаю, о чем вы…

– Бросьте придуриваться. Вы прекрасно понимаете, о чем я, мистер Лома. Вы ненавидели вашего отца. Ненавидели его за домашние аресты, за отсутствие карманных денег, за строгость, за побои после ваших пьянок, за работу на ферме. Вы забыли, но растение помогло вам это вспомнить.

– Я… любил его…

– Это ложь. И вы доказали это несколько ночей назад. Но давайте перейдем к делам более важным. Наш клуб называется клуб Первичного Хаоса. Это вам знать обязательно. Растение, что растет у вас в подвале гибрид некоторых растений из Африки, обеих Америк и Азии. Как за ним ухаживать найдете в этой книжке. Это вам знать обязательно. Его имя священно. Его вам знать необязательно. Ваш отец присматривал за тем местом, которое выбрало растение. За это он получал солидную сумму. Теперь вы будете присматривать за ним, и получать солидную сумму. Это вам знать обязательно. Мы забираем весь урожай с растения для своих нужд. Это вам знать необязательно. Чем мы конкретно занимаемся вам тоже знать необязательно. Структуру нашего клуба вам тоже знать необязательно. Если захотите стать членом клуба, то вам придется умереть. Подумайте об этом. Мы будем посещать ваш дом раз в неделю, чтобы забрать урожай. Помните об этом. Советую вам не распространяться о случившемся. Это вам знать обязательно. Советую вам не сопротивляться нашей воле. У вас еще много близких, которые пострадают от вашего сопротивления. Это вам знать обязательно. Вижу, что вопросов у вас нет. Прекрасно. До скорого, мистер Лома.

Наш Винсент долго сидел, вцепившись своими бледным пальцами в одеяло и смотря в никуда. Через какое-то продолжительное время он попытался встать, но тут же упал и заплакал, не зная, куда еще он мог бы деть это смятение. Он поднялся на колени, а после несколько раз ударил кулаком по полу, будто бы это был молоток судьи. В его голове беспорядочно прыгали мысли, отскакивая от стенок промозглой комнаты, в которой были заперты. Я записывал быстро как мог, надеюсь, ничего не упустил: «Мне надо что-то сделать с этим телом, прикованным к моей кровати, но я и так уже слишком многое сделал в своей жизни, даже очень. Хватит как минимум на тюрьму, но лучше казнить себя, похоронить заживо, распять, нет хуже человека на этом свете чем Винсент Лома, дьявольское отродье, которое убило собственного отца… убил дьвола, получается? Нет, нет, нет! Должно быть, он использовал какой-то дурман, чтобы сбить меня с толку, смешать мои воспоминания в мерзких галлюцинациях, когда это он сам совершил преступление…. совершил преступление моими руками, кровь с которых стекает, орошая поле ненависти, мое поле, на которое я когда-то был посажен и взрощен… теперь я повелитель этого поля, пугало, поставленное в самый его центр, а в голове этого пугала ничего, кроме мышиного помета, за которым охотится стая крикливых воронов, так высоко парящих над моей соломенной шляпой, сплетенной из остатков лучшей жизни, которая у нас была, к которой больше не вернуться, потому что кровь уподобляется крови… Если бы не я, то отец бы сделал это со мной, нет, не сейчас, позже, немного позже, и он схватил бы меня, и нанес бы рану, от которой я бы уже не мог оправиться, как я не смог оправиться от смерти матери, после которой отец уже не оставлял меня в покое, гоняя меня как ломовую лошадь, плюя на то, что я чувствую и каково это мне, как мне плохо без матери, ведь я всего лишь ребенок… ребенок, оставшийся на попечении обезумевшего от горя старика, пытавшегося контролировать каждый мой шаг в течение двадцати лет, и не дай бог я оступлюсь, идя канатоходцем по этому опасному пути, ведь, упав, там, внизу, я буду разбит, мне будет больно, я буду вновь заперт в сырой темнице, и не увижу белого света две недели, три недели, пока буря за пределами моей комнаты не утихнет, пока отец не сжалится надо мной, не даст немного денег, не разрешит встретиться с друзьями, которым не было никакого дела до того, что творится у меня дома, что творится у меня внутри! “Пустяки все это, отец просто заботится о тебе” – говорили они, а я спорил с ними, спорил до слез, но они стояли на своем, как сейчас стоят памятники над их потрескавшимися могильными плитами, чертовы призраки прошлого, ну и кто теперь тут неправ!? Вам досталось по заслугам за вашу черствость, вашу тупость, вашу неспособность протянут руку помощи! Вы только и умели, что корить меня, искать грехи мои! И где же вы теперь с вашими жизненными советами, такими необходимыми советами с ваших слов! Ох уж эти необходимые советчики, катитесь вы все к черту со своими советами! Теперь я полноправный хозяин своей жизни, теперь мне никто не помешает жить так, как я того хочу! Кровь уподобляется только крови! Кровь приносится в жертву ради лучшего завтра! Прощай, отец! Ты был худшим отцом, которого могло придумать человечество! Ты был взаправду дьяволом! Ты был виновником всех бед в моей жизни! Значит, смерть твоя правильна! Жаль мне придется избавиться от твоего дряхлого тельца! Ах, какая бы из него вышла прекрасная мишень! Но все к лучшему, все замечательно! Замечательно, что у меня есть Клуб! Клуб всегда поддержит меня, неважно, что я сделаю! А они ради меня сделают, что угодно, и я сделаю что угодно, чтобы спасти их! Ничего им не расскажу, ни слова! Умру вместе с этой тайной! Лишь бы не тронули их!»‎

В оправдание своего друга – если так допустимо выразиться – могу сказать, что он далеко не сразу пришел к этому. Он долго метался, ходил по комнате, сидел сначала в холодной ванне, потом в горячей, а после пил. Очень много пил. А после каждого выпитого стакана бил их об деревянный пол, пока наконец на него – как он сам сказал – не снизошло сие озарение. Наш Винсент признался себе, и ощутил в этом признании нечто такое, что наконец-то освободило его от тяжелого чувства, которое было его спутником большую часть жизни. Он был в таком восторге, что никак не мог успокоиться, и восклицал, и смеялся, смеялся, смеялся.

– Что смешного я сказал, щегол? – вдруг огрызнулся здоровяк, сидевший справа от Винсента за барной стойкой «Гедониста», бара, который облюбовал клуб в последнее время.

– Что? О чем ты, парень? – Винсент удивленно улыбнулся, – Какое мне дело до твоей ничтожной чепухи, которую ты вкручиваешь в уши своим голубчикам?

Здоровяк в один шаг оказавшись у Винсента поднял его на уровень своей лысой головы.

– Ну, прощайся с жизнью! – медленно замахиваясь произнес здоровяк.

– Ну давай, не тяни, дружок, – усмехнулся Винсент, – Это будет последнее, что ты сделаешь в своей жизни.

– Что ты несешь, червяк?

– Ты что, не узнаешь меня? Мое имя Оливер! Ваш поганенький клубец будет распущен, стоит мне щелкнуть пальцами!

– Не знаю никаких Оливеров. Клуб Английского Бокса не может распуститься по чей-то команде.

– Ох, правда ли? Прикажи своим бестолочам позвонить старшим, посмотрим, что они скажут!

Здоровяк нервно сглотнул слюну.

– Билли, набери Эдварда! – крикнул он через плечо, не сводя глаз с Винсента, которого перед этим успел поставить на ноги.

– Да, Эдвард, привет! Да, это я, Билли, Понимаешь, тут тип решил угрожать, говорит Оливером звать, да, сам сказал, что так и зовут… Сказал, что нам плохо будет, если Джек его ударит. Да, хорошо. Угу. Да, прости, Эдвард, я передам ему. Давай, до скорого, – положив трубку, парень тоже нервно сглотнул, – Джек, на минуту, – здоровяк отошел к остальным перешептывающимся товарищам, после чего снова подошел к Винсенту.

– Хорошо. Какой-то Оливер там и правда существует, мы проверили. Где доказательства, что ты – это он?

Тело Винсента затряслось от хохота.

– Дурачок, это мой бар! – Винсент сделал оборот на стуле, расставив руки в стороны.

– Это правда? – тихим голосом спросил Джек у бармена, протиравшего стаканы.

– Да, разумеется, – ответил Кристофер – бармен «Гедониста» и по совместительству член нашего Клуба.

– Можешь у кого хочешь спросить в этом заведении, я всегда тут сижу! – Винсент указал пальцем на Луиса, Гонсалеса, Пьера и Моралеса, сидевших порознь в разных местах бара и пытавшихся изо всех сил сдержать смех и изобразить тревожность, чтобы привлечь внимание здоровяка к себе.

– Эй, слушай! – обратился здоровяк к Луису, – Тот тип – правда Оливер?

– Да… мистер… пожалуйста, я не хочу, чтобы меня посчитали вашим другом… извините – Луис нервно пересел за другой стол.

– Эй! Это правда Оливер!? – здоровяк подошел к Гонсалесу, уже весь покрытый испариной.

– Да, приятель… Удачи вам конечно, ничего тут не скажешь…

– Эй, ты! – крикнул Джек, начавший задыхаться, Моралесу, – Это – Оливер?…

– Вам бы не обращаться к нему так фамильярно, господин. Обычно это строго наказывается…

Здоровяк настолько побледнел, что ему пришлось опереться на столешницу, чтобы не рухнуть мешком на пол.

– Советую извиниться, пока не поздно, – заглянув ему прямо в лицо произнес Винсент.

– Простите, Оливер! Ради бога, простите! Не знал! – расплакался здоровяк, – пожалуйста, отпустите нас с миром! Вы больше не увидите нас! Клянусь, ни ногой не зайдем больше в это заведение, никогда!

– Ладно, проваливайте, – Винсент вернулся за свой стул у бара, а шесть здоровенных детин, напуганных как стадо быков, выбежало с топом на улицу, который сменился громкий аплодисментам в честь спектакля, главным актером и постановщиком которого был Винсент.

– А кто этот Оливер? – спросил Луис.

– Черт его знает! – рассмеялся Винсент – должно быть, мне снова просто повезло!

Эльмовы огни наполняли тусклое пространство «Гедониста», на секунду освещая лица в пропитанном выпивкой сладком южном дыме, в облаках которого Моралес, а быть может, это был уже Луис или Пьер, мягко скользил мимо женщин, будто корабль, минующий скалистый лес, чьи обитатели резко оживали и хватались за проходящее судно, за его мачты, нос, корму… Поддавшись на пения сирен молодые люди улыбались им в ответ, охотно брали их за руки, а дальше, провалившись в омут, забывали, что существует иной мир, за пределами этого водоворота, в котором не существует ничего, кроме мгновения счастья, которое так всегда хочется продлить… И вот, жадные губы касаются таких же жадных губ, а где-то внутри начинает цвести персиковое дерево, чей приторный запах наполняет тело, смешиваясь в каждой клеточке коктейлем с тем, что было выпито до этого, становясь чем-то невообразимо новым, даруя подлинные чувства любви ко всему миру, который, вдруг и внезапно, сконцентрировался в этом хорошеньком лице, которое ты, обхватив своими большими руками, не можешь отпустить, нет, не сейчас, только не сейчас…