История свидетеля. Книга 1. Бог не желает

Шрейка снова окунула косу в вино и помешала.

– Моя вселенная вовсе не жалкая. Она полна цветов, лужаек и бабочек под ярким солнцем в теплый летний день. Хочешь туда попасть?

– Еще как.

– Ха, даже и не надейся. Ты слишком заурядный и к тому же приносишь несчастье. А теперь нам никуда от тебя не деться, и если ты переживешь нас – клянусь, Трындец, я сломаю Стражу врат другую ногу, чтобы вернуться сюда и преследовать тебя весь остаток твоей жалкой жизни, не посмотрю, что тебя Госпожа Удача в зад поцеловала. И я не одна явлюсь за тобой, но еще и приведу с собой друзей.

Трындец уставился на собеседницу, глядя, как она снова сует конец косы в рот и шумно обсасывает его.

– Надеюсь, ты подавишься своей косой, – сказал он.

– Это смотря кому из нас повезет. А теперь иди отсюда. Можешь и дальше напиваться, только блюй на колени кому-нибудь другому, ладно? А я жду Штыря.

Встав, Трындец пошатнулся, но тут же со всем возможным достоинством повернулся кругом и направился к выходу. Ему в любом случае не нравилась «Торговая таверна», особенно в эту ночь перед отправкой в Серебряное Озеро. Хуже того, он чувствовал: что-то здесь не так. Трындец не смог бы сказать, что именно, но подобное ощущение возникало у него и прежде, обычно накануне катастрофы. С другой стороны, вряд ли стоило кому-то об этом говорить, особенно если учесть, что, после того как его в прошлый раз посетило такое предчувствие, они без труда прикончили около сотни незадачливых разбойников.

Похоже, жизнь его обрела новую траекторию. Трындец, спотыкаясь, спускался по лестнице, делая по одному мучительному шагу зараз.

Оказавшись на улице, Трындец помедлил, чувствуя, как его обдает холодное дыхание ночи. Он решил, что терпеть не может сержанта Шрейку с ее пропитанной вином косой и большими мокрыми губами, подернутыми пленкой безжизненными, похожими на лужицы воды глазами, острым подбородком и широкими скулами, костистой грудью и слегка подвернутой левой ступней, из-за чего походка ее казалась неуверенной, несмотря на пружинистый зад. Особенно Трындец ненавидел Шрейку за ум и сочившийся, подобно змеиному яду, сарказм. Но больше всего его раздражало то, как сержант владела своим палашом. Только представить – разрубить мужика пополам до груди! Он ни за что бы не поверил, если бы не видел собственными глазами.

Это случилось сразу после того, как Трындец спас жизнь капралу Подтелеге, а может, непосредственно перед этим. Не важно. Да, Шрейка была слегка полновата в плечах, но в конце внезапной атаки она прыгнула вперед, зайдя противнику с фланга – тот ее даже не видел, и обе его руки были отчего-то подняты, – и нырнула ему под локоть, нанеся удар. Треснули ребра – хрясь! хрясь! – а потом хлынула кровь, и разбойник рухнул, захлебываясь красной жижей.

Да, Трындец действительно ненавидел Шрейку. Ненавидел настолько, что ему хотелось лишь одного – хорошенько оттрахать ее.

Но заурядным, как она выразилась, мужчинам не везет с подобными женщинами, отчего он ненавидел Шрейку еще больше. Так что следовало признать: его жалкая вселенная лишь в очередной раз показала ему свою унылую физиономию.

Он вдруг пошатнулся, ощутив внезапное озарение.

«Твоя вселенная, Трындец? Да это же твое идеальное отражение! Так есть, и так будет всегда. Будь же мужчиной и осознай эту истину!»

Да пусть черноперая чума пожрет Госпожу со всей ее удачей! В следующий раз, в следующей схватке, в следующем чем угодно, он решительно пойдет напролом, молясь, чтобы Господин Несчастье толкнул его в спину.

«Покончи уже с этим. Покончи раз и навсегда, будь ты проклят!»

А потом Трындец упал на колени, и его стошнило.

– Речь идет о великом благе, – говорил Плед, – и если для этого пришлось приковать к клятой стене нескольких несчастных придурков, это в любом случае лучше, чем если бы весь клятый континент оказался под водой и потонули многие тысячи.

– Легко тебе говорить, – возразила Голодранка. – Это ведь не тебя приковали к Стене Бури.

– Я рассуждал о принципах, Голодранка, поскольку именно к ним нам постоянно приходится обращаться.

– Твои принципы – всего лишь способ придать лоск неприятным подробностям, Плед. Поэтому я и говорю, что Камнедержец поступил правильно.

– Вообще-то, мы доподлинно не знаем, что сделал Камнедержец, – заметил Фолибор.

– Опять завел старую песню, – набросилась на него Голодранка. – Возможно, Фолибор, ты удивишься до глубины души, но твое невежество вовсе тебя не защищает и не оправдывает. Оно лишь подчеркивает твои изъяны, не говоря уже об ужасающем недостатке образования.

Фолибор моргнул.

– А ты, в свою очередь, позволяешь себе нападки личного характера, каковые являются последним прибежищем проигравших.

– Ошибаешься. Мое последнее прибежище – вот этот кулак, который врежется тебе в рожу.

– Ха! – фыркнул Плед. – Как будто физическое насилие – не первое, что выбирают обделенные интеллектом.

Голодранка нацелила на него палец:

– Вот именно! И как поступил Камнедержец на Стене Бури? Он прекратил сражаться! Положив таким образом конец всем убийствам и смертям!

– И мчатся воды ледяные, —

пропела Никакнет, —

Сверкают белых волн серпы,Один лишь камень недвижим.Солены гривы их коней,Что кружат возле башни.Готов ли сердце ты сожратьПоверженного Бога?Сразиться, по ступеням ввысь взойдя,С несчастной дочерью его?Взгляни же на клинок гранитный,Что не поднимется уже…

Тяжелые пехотинцы молчали, у некоторых на глазах выступили слезы.

Фолибор, вздохнув, откинулся на стуле. Хватило нескольких поэтических строк, чтобы не дать волю кулакам.

– Что там дальше? – хрипло спросил Плед.

Никакнет пожала плечами:

– Не помню, если честно.

– Что-то насчет «ослепшего глаза», – подсказал Изыск.

– Это не та песня, – прорычал Громоглас, яростно глядя на Изыска. – Ты имел в виду «Ипшанкскую балладу»…

– Вовсе нет! – рявкнул Изыск. – «Ипшанкская баллада» исполняется в ритме четыре-три-четыре, а барабан нужно понизить на октаву…

– И еще кто-нибудь должен отбивать контрапункт чечеткой!

– Это только в Дал-Хоне! Никого больше не волнует какая-то чечетка, клятый дурень!

Фолибор застиг всех врасплох, стукнув кулаком по столу и расплескав вино и эль.

– Мы обсуждали принципы, составляющие истинную этическую добродетель, друзья мои. Голодранка решила сосредоточиться на судьбе Камнедержца на Стене Бури и на Омовении Слезами, которое затем очистило Коланс. Могу ли я воспользоваться возможностью, приведя в качестве контрпримера так называемый Подвиг без Свидетелей…

– Только не это! – крикнула Голодранка. – Если никто не видел, как погибли охотники за костями, то откуда, Худ побери, мы вообще можем знать, что там произошло? Вся эта история – подделка! Даже хуже того – выдумка!

Плед привстал на стуле, оскалив зубы.

– И что плохого в выдумке?

– Неведомы наши судьбы, —

вдруг снова пропела Никакнет, —

Где кончается магии путь,И крылья не могут убежища дать…

И опять, пока она продолжала петь, все чудесным образом успокоились. Но Фолибор знал, что ночь будет долгой. Он взглянул на Никакнет, моля всех богов, чтобы в ее памяти нашлось достаточно вдохновляющих стихов.

Когда Шрейка увидела вошедшего в таверну Штыря, она также заметила, что Дрючок встал и направился к ее столу, оказавшись там первым. Женщина ногой отодвинула стул, и сержант, коротко кивнув, тяжело сел на него.

– Вряд ли это кому-то понравится, – проговорил он, бросив взгляд на взявшего еще один стул Штыря.

– Трындец напился, – объявила Шрейка.

– И что с того? – хмуро спросил Дрючок.

– Похоже, старые истории – правда. Теперь у нас есть доказательство. Как только становится всерьез дерьмово, Трындец напивается первым.

– Не вижу в нашей ситуации ничего дерьмового.

– Это пока.

– Что ж, – помолчав, сказал Дрючок, – жаль, что ты не сумела его отвлечь.

– Я тебе говорила, Дрючок, это плохая идея. Слушай, я с трудом себя сдерживала, чтобы не распустить руки. Он такой… милашка.

Штырь и Дрючок переглянулись.

– Да ну вас обоих на хрен. Сама знаешь, что лезть в штаны товарищу по взводу – дурной тон.

Подошел слуга, поставил на стол кувшин дешевого натианского вина и удалился.

– Он забыл про ваши кубки, – заметила Шрейка, придвигая к себе свой, чтобы ни у кого не возникло соблазна. – Но вы можете передавать кувшин друг другу.

– Что, фокус с косой не сработал? – спросил Штырь.

– Ну… Трындец недовольно фыркал, однако не мог отвести от нее взгляда. Иными словами, все получилось наоборот. Полагаю, если бы я начала ковырять в носу… но нет, ничего не поможет. Мы словно два магнита на столе, медленно ползущие друг к другу. А потом… щелк!

– Четырехногий спинозверь, – хмыкнул Дрючок. – Немного от Шрейки, немного от Трындеца.

– А ты называла его уродом? – осведомился Штырь.

– Нет, только заурядным.

– В следующий раз попробуй назвать уродом.

Дрючок шумно выдохнул через нос:

– Сказать можно все, что угодно, однако это ничего не изменит. Ведь на самом деле Трындец вполне симпатичный парень, по крайней мере с твоей точки зрения, Шрейка. Что касается меня, то, если бы мне приходилось каждое утро видеть его физиономию, я бы, вероятно, повесился.

– Это потому, что ты вообще ненавидишь всех вокруг.

– Да ничего подобного, Шрейка, какая там ненависть. Просто люди меня утомляют. – Он моргнул. – За исключением нынешней компании.

Штырь откашлялся.

– Лейтенант Балк поведет свою колонну. По пути к Серебряному Озеру будем разбивать лагеря порознь, но я все равно ожидаю перебранок и, возможно, пары стычек. Придется крепко держать наших солдат в узде. Капитан хочет, чтобы все это поняли. Есть будем все вместе.

Откинувшись на стуле, Шрейка окунула косу в вино, но тут же, нахмурившись, выдернула ее обратно.

– Предвижу эпическую драку за жратву, сопровождающуюся потерями с обеих сторон. Предлагаю начать первыми – пусть Омс начинит несколько караваев хлеба «трещотками». Знаю, их используют, чтобы пугать лошадей, но, если такая штука взорвется во рту, сюрприз будет еще тот.

– Малазанская империя уже не та, что раньше, – вздохнул Дрючок. – Это надо же, берут на службу наемников. Причем, словно в насмешку, не абы каких, а тех, с которыми мы только что сцепились рогами.

– Их предыдущий работодатель мертв, – напомнил Штырь.

– Взгляни на нас, – вдруг сказала Шрейка. – Осталось всего трое сержантов.

– Зато впредь совещания будут короче. – Дрючок поднял руку. – Знаю, нехорошо так говорить. Извини. Нам стоит брать пример с Заводи.

Шрейка удивленно подняла брови:

– Что? С этой колдуньи с ножиком?

– Никто не знает, что она чародейка, – ответил Дрючок.

– Да брось! Все наши в курсе!

– Но сама Заводь об этом не знает.

– В таком случае она идиотка, – заявила Шрейка. – И ты полагаешь, что мы все должны быть такими же идиотами?

– Просто Заводь не воспринимает реальный мир, – объяснил Дрючок, – включая окружающих ее людей. Она живет в своем маленьком мирке, и в каком! Битком набитом ее мертвыми друзьями, а также живыми, которые скоро умрут. А тем временем все остальное для нее вообще не существует! – Он откинулся на стуле. – Лично я ей завидую.

Шрейка опять окунула в вино кончик косы, а потом обсосала его.

Двое сержантов за столом не сводили с женщины взгляда.

Нахмурившись, она выдернула косу изо рта и бросила:

– Все вы одинаковые, мужики гребаные!

Глава 3

В то время северные провинции Малазанской империи находились в подчинении кулака Севитт. О Севитт нам мало что известно, и теперь мы уже вряд ли узнаем что-либо новое. Любопытно, как история может выстраивать перед нами ряд свидетелей, и среди пытающихся что-то сказать лишь у одного из десяти или двадцати не зашит намертво рот. Прошлое часто немо, но те крики, что доносятся до нас в настоящем, кажутся пародией на дурное предзнаменование. Воистину, готов поспорить, что каждый разрушенный монумент – свидетельство чьей-то глупости. Никакая мудрость не выживает, и остается лишь тщеславная карикатура в облике гордыни и идиотизма.

Так о чем это я? Ах да, кулак Севитт…

Кахаграс Пилт. Предисловие к вводной части «Предварительных раздумий о переосмыслении истории». Великая библиотека Нового МорнаПоселок Серебряное Озеро, провинция Малин

Хотя большую часть своей жизни он был охотником, в ту ночь ему ни разу не пришла в голову мысль разбудить остальных жителей поселка. Он был уже немолод и повидал достаточно, чтобы понять, когда пора отложить лук, найти подходящий насест и молча созерцать нечто удивительное.

Каждый зверь отличался своими повадками, и легко было представить, что все ограничивалось лишь инстинктами. Есть, размножаться, растить потомство. Убегать от опасности и защищаться, если тебя загонят в угол. Он видел, как ведут себя животные, охваченные страхом и ужасом, болью и страданиями. Он даже наблюдал, как они бросаются с утесов, разбиваясь насмерть, когда стадо превращается в единого зверя, слепо бегущего от того, что он даже не в состоянии увидеть.

Ему доводилось встречать и других зверей, хищников, неустанно преследовавших добычу, и наблюдать, какой жестокой и безжалостной зачастую бывает нужда.

В жизни имелись свои узоры-закономерности: как простые, малые, так и настолько обширные и причудливые, что их с трудом можно было постичь. Растения, животные, люди – все они вписывались в эти узоры, нравилось им это или нет, признавали они это или нет. Поток времени увлекал всех, и ты либо плыл по течению, либо нет.

И вот сегодня ночью, ближе к рассвету, на поверхности озера возник новый узор, которого охотник никогда прежде не видел. Под щербатым полумесяцем, окутанные серебристым сиянием, на фоне негромкого треска сталкивающихся рогов в неподвижном воздухе, по озеру плыли карибу – тысячи, возможно, даже десятки тысяч.

На северном берегу озера рос арктический лес – среди беспорядочного лабиринта оврагов и ущелий, тянувшегося с востока на запад. Эти провалы в земле, вероятно, возникли задолго до того, как появилось озеро, и вода стекала с берега сквозь трещины в коренной породе, просачиваясь по подземным ходам. Их лабиринт уходил на север, огибая неровный край хребта Божий Шаг, в конце концов вливаясь в болота и дальше в тундру, простиравшуюся на сотню лиг, если не больше.

У оленей были свои повадки, но в их число никогда не входила миграция столь далеко на юг. Охотник точно это знал. Карибу зимовали в лесу, а с приходом весны обычно уходили на север, через рассекавшие трясину древние тропы, и дальше в бескрайнюю тундру.

Охотник никогда не бывал столь далеко в горах, но не раз слышал истории от обитателей леса на северо-востоке, от торговцев мехами, янтарем и диким рисом. Иногда он и сам охотился в лесу на карибу.

Стаду потребовалась большая часть ночи, чтобы переплыть озеро. Случись это лет двадцать назад, он, возможно, помчался бы в селение, собирая всех охотников, и они устроили бы резню, мечтая о грудах мяса и шкур, ведь им представлялся случай заработать целое состояние.

От жажды крови, как он теперь понял, избавиться нелегко, но в конце концов ушла и она. Он устал убивать.

И теперь просто сидел, глядя на зрелище, что разворачивалось в серебристом лунном свете. Тысячи карибу слились в единое стадо, нарушив свой вековой обычай, и понять, отчего сие произошло, было нелегко. Этому могли иметься десятки причин, возможно весьма важных и достойных внимания. Но то, что овладело душой охотника, занимая его мысли, пока ночь медленно шла своим чередом и звери выбирались на берег, а затем отправлялись дальше на юг, через пастбища и обширные пустоши там, где когда-то стоял лес, имело куда более глубокую природу. Люди воспринимали любые звериные повадки как проявление инстинкта, как будто животные являлись рабами своей собственной натуры.

Возможно, во многих отношениях так оно и было. Но в эту ночь охотнику открылась истина: все отнюдь не сводится к одному только набору инстинктов и звери ничем не отличаются от людей, живя своей жизнью в человеческом понимании. У них имеются свои надежды, возможно, даже мечты. И желания – о да, желания у этих оленей есть наверняка.

«Я не хочу утонуть».

«Я не хочу, чтобы мой теленок утонул или чтобы его утащили волки».

«Я не желаю, чтобы стрела остановила мое сердце. Или пронзила мои легкие, заставив кашлять кровью, слабеть, шататься, падать на колени».

Когда небо начало светлеть, последние карибу покинули озеро, скрывшись в тумане на юге. Он смотрел им вслед, чувствуя влагу на щеках.

Его товарищи-охотники наверняка придут в ярость. Многие отправятся следом за стадом, и звери падут от их стрел. Но тот миг, когда они были наиболее слабыми и уязвимыми, миновал.

Лишь тогда он спустился с каменного уступа, забрал связку подстреленных зайцев и направился к дороге. То был его последний день охоты. Отныне и во веки веков.

Таверна «Трехлапый пес» стояла в конце длинного ряда других строений, ближе всего к озеру, на перекрестке прибрежной дороги и главной улицы поселка, выходя на нее фасадом. Под нависающим балконом, над самой дверью заведения, красовался массивный конский череп, почти вдвое больше обычного, по крайней мере по южным понятиям.

Внутри таверны, над каменным очагом напротив стойки, висел закопченный череп серого медведя без нижней челюсти. В округлые камни очага был вделан череп теблора, верхнюю часть которого испещряли многочисленные вмятины и трещины.

Каждый раз, глядя на север через озеро или на окутанные дымкой горы на северо-западе, Рэнт представлял себе мир, где он был таким же маленьким, как и все прочие, незаметным для зверей и воинов. Будучи еще ребенком, Рэнт восторгался тремя черепами в «Трехлапом псе», но восторг этот, как и многие чудеса его воображения, растаял без следа, когда он вдруг принялся резко расти и друзья-ровесники перестали с ним играть, начав его сторониться.

Вскоре ему пришлось постичь и другие истины. Все в городке знали о безумии, поразившем его мать. Все считали ее сумасшедшей, хотя большую (на тот момент) часть жизни Рэнта она была единственным его проводником в странном мире взрослых, так что сам он полагал ее вполне нормальной. Рэнт пришел к выводу, что у взрослых есть скрытые лица: одно они показывали днем, на улице и в прочих общественных местах, а другое – ночью, в уединении собственного дома.

Рэнт даже верил – причем достаточно долго, – что и красные зубы его матери тоже вполне нормальны, пока не понял, что это не так, а чуть позже, пребывая в замешательстве от снизошедшего на него откровения, услышал слова: «Улыбка шлюхи кровавого масла». Ими пополнился его перечень сведений, которые пока мало что значили, но в будущем вполне могли оказаться важными.

Насколько Рэнт помнил, уже в девять лет он был на голову выше самого высокого взрослого в поселке Серебряное Озеро, а его старые друзья, трусливо сбившись в банду, швырялись в него камнями с другой стороны улицы. Два года спустя взрослые были Рэнту по грудь, а камни, которые кидали в него старые друзья, стали крупнее. Вскоре жители поселка начали называть парнишку «полукровкой-теблором», выплескивая на него весь яд, накопившийся после восстания рабов.

Разумеется, Рэнт видел рабов-теблоров и понимал, что череп в очаге тоже принадлежал представителю этого народа. Но в течение очень долгого времени он никак не связывал теблоров с собственной жизнью, своим чрезмерным ростом, незаурядной шириной плеч или со своей необузданной силой.

Восстание, вспыхнувшее в Серебряном Озере, было коротким, но жестоким. Дикари-теблоры, не скованные кандалами и цепями, пришли освободить сородичей. Они убили всех, кто пытался им противостоять. Все произошло за одну ночь. Из единственного окна своей комнаты, выходившего на Прибрежную улицу, Рэнт видел лишь далеко справа мертвенный отблеск пламени горящих бараков, в которых жили рабы, да бегущие по грязной улице внизу бесформенные фигуры. Мальчик чувствовал, как его пробирает дрожь от иногда доносившихся издали воплей.

С тех пор к страху окружающих добавилась ненависть, и Рэнт, который оплакивал потерю друзей и никак не мог взять в толк, почему все от него отвернулись, вдруг понял, что оказался еще более одиноким, чем ему представлялось.

Он не мог найти утешения у матери. До Рэнта постепенно доходило, что на маму полагаться не стоит, что ее яростный лихорадочный взгляд, когда-то казавшийся ему полным любви, на самом деле может означать что угодно. Это был взгляд безумца. А ее улыбка была вовсе не проявлением нежности, а «улыбкой шлюхи кровавого масла», преисполненной алчного голода.

Рэнт лежал не шевелясь в своей спальне на чердаке, отодвинув кровать как можно дальше от стены, свернувшись на сыром соломенном тюфяке и ощущая запахи, которых никогда не чувствовал прежде.

А мать носилась внизу туда-сюда, издавая перемежающиеся всхлипами смешки и время от времени ударяя себя кулаками по лицу, отчего оно покрывалось синяками и распухало до такой степени, что местами лопалась кожа.

Разумеется, Рэнт, который лежал наверху, уставившись в маленькое грязное окошко, сквозь которое виднелись тусклые очертания озера и размытая бесцветная полоска далеких гор, не мог видеть маминого лица. Однако он прекрасно знал, как оно сейчас выглядит.

В конце концов, точно так же мать хихикала, всхлипывала и лупила себя, когда оседлала сына, двигая бедрами, а он смотрел на нее, не понимая, что происходит, даже когда у него между ног начало странно покалывать, а та штука, через которую он писал, вдруг стала твердой и длинной, оказавшись внутри ее.

Взгляд, полный безумия. Улыбка кровавого масла. Внезапный приступ ужаса. Осыпаемое ударами кулаков лицо, кровь из ссадин, ноздрей и глаз. И пока Рэнт отчасти пребывал внутри матери, будто пронзая ее копьем, он вспомнил одно из прозвищ, которые ему дали односельчане. Ублюдок Кровавого Масла.

Кровавое Масло… Он понятия не имел, что это такое. Может, их родовое имя? «Ублюдок» означало, что у него нет отца. По крайней мере, слово «отец» он знал, слышал от своих друзей, хотя сам никогда его не употреблял. Матери были у всех ребятишек, а вот отцы…

Некоторые из тех, кого называли «отцами», погибли во время восстания.

Рэнта охватило смятение, и виной тому было не только безумие матери и то, что она впервые в жизни проделала с ним самим. Рэнт и прежде видел ее с мужчинами, поскольку такова была ее работа. Мужчины платили ей, и на это они вдвоем жили. Рэнт решил, что теперь сам должен чем-то ей отплатить. И дело было не только в тайне Кровавого Масла. Если как-то похоже звали его отца – отца, которого у него не было, – то имя это явно было не единственным, поскольку однажды пьянчуга Менгер, хозяин «Трехлапого пса», пытался дать ему пинка в переулке за таверной, где Рэнт обычно прятался, играя с местными одичавшими собаками. А когда пинок не достиг цели, лицо Менгера исказилось от ярости, и он осыпал парня проклятиями: «А ну, проваливай отсюда, вшивая падаль! Думаешь, ты единственный ублюдок, которого оставил после себя вшивый Сломленный Бог? Мерзкий полукровка, ублюдок Карсы Орлонга! Нет, ты не один такой, вернее, был не один – да вот только с остальными мы уже много лет как разделались! Прирезали всех, едва лишь у них стали проявляться вшивые теблорские черты, и точно так же стоило поступить с тобой! Ублюдок Кровавого Масла!»

И именно это больше всего тревожило Рэнта. Карса Орлонг. То же самое имя нараспев произносила мать, сидя на нем верхом с улыбкой кровавого масла, пока Рэнт отчаянно пытался придумать, как заплатить ей за эту работу, поскольку иначе им нечего будет есть.

А есть ему хотелось всегда.

После того как мама закончила и, продолжая всхлипывать, неуклюже спустилась с чердака, Рэнт перекатился на бок, подтянув колени, и стал ждать, когда взойдет солнце.

И теперь, в его рассветных лучах, он смотрел в крошечное окошко – через темное озеро, на размытую черную линию леса, на зазубренные склоны далеких гор.

– Рэнт!

Он вздрогнул, услышав ее хриплый зов.

– У меня ничего нет, – сказал он, внезапно почувствовав, как к глазам подступают слезы.

– Рэнт! Послушай меня! Ты слышишь? Тебе нужно уходить.

– Куда уходить?

– Убираться отсюда. Бежать прочь. Покинуть поселок и никогда больше не возвращаться! Я не могу. Не хочу. Некуда. Это неписаный закон! Я не хотела. Никогда не хотела… – Она что-то невнятно забормотала. – Слушай! Найди теблоров, тех, которые сбежали, – они про тебя знают. Они защищали тебя, но теперь их больше нет, понимаешь? Здесь тебя убьют, и очень скоро! Это не моя вина. Мне платили за страсть, понимаешь? Они вошли во вкус, просто вошли во вкус, и всё возвращались и возвращались, но ты, ты… нет. Уходи. Я не могу! Не хочу! – Мама начала бить себя кулаками по лицу.

– Не надо, – невольно вздрогнув, произнес Рэнт. – Не надо, прошу тебя.