Реальные истории

Вера и Олег вышли в коридор. Женя налила отцу растворимого кофе.

– Знаешь, в последнее время я многое поняла. Я вижу, как Олег переживает. Теперь мы будем жить иначе. Обвенчаемся. Одобряешь?

Густов кивнул.

– Я весь этот год в церковь ходила. Даже постилась. Не знаю, что меня тянуло. А ты не хочешь покреститься, исповедаться ради меня?

– Хорошо, покрещусь и даже исповедаюсь.

Густов готов был на все, только бы это помогло.

– Ты покрестишься только потому, что я об этом прошу? Но это будет неискренне по отношению к богу. Тогда это ничего не изменит, – сказала Женя.

Густов молчал.

– Я так люблю тебя, папочка, – прошептала Женя. В ее глазах стояли слезы. – Я всегда так хотела, чтобы ты гордился мной.

«Почему она вдруг заговорила о себе в прошедшем времени?» – мелькнуло у Густова.

– Ты самое лучшее, что у меня получилось в жизни, – сказал он. – Хотя у меня и тут не обошлось без минуса. Я внушил тебе, что женщина должна быть материально независимой от мужа. Ну и чего хорошего из этого вышло? Ты совсем перестала думать о себе.

– Папочка, мне в тягость не работа, а чужая квартира. Все покупаем для своего угла, а его все нет и нет. Я уже сказала маме: хватит кому-то наживаться на моих деньгах, забери их из этого фонда. Поправлюсь-займусь покупкой квартиры сама.

– А тебе не хочется поспать? – спросил Густов. – По-моему, у тебя глазки слипаются.

– Мне все время хочется спать. Но я почему-то не могу. Все думаю, думаю, перебираю в памяти свою жизнь. Я была плохой дочерью, папочка, прости меня.

Женя упорно говорила о себе в прошедшем времени.

– Это я был плохим отцом. Это ты прости меня, – сказал Густов.

Ирина приехала из Серпухова и ждала Густова в московской квартире. Он не видел ее такой взвинченной, даже в те дни, когда она была ошарашена своим диагнозом и когда готовилась к операции.

– До меня только сейчас доходит… Бедная девочка жаловалась, что ей часто хочется полежать. Но я думала, что она просто устает от своей работы. Ну как можно было такое предположить? Такая цветущая, такая яркая…

Несмотря на предсказание хирурга, Ирина предлагала не сдаваться до последнего вздоха.

– У меня любимая ученица умирала в тринадцать лет. Лимфосаркома в четвертой стадии. Тело истощилось в скелет. И, представь себе, выжила в последний момент. Это происходило на моих глазах.

– Она знала, что с ней?

– Конечно. Это невозможно было скрыть.

– Значит, и нам нужно сказать. Но я не могу. У меня духу не хватает, – признался Густов. – Может, ты?

– Ладно, попробую, – согласилась Ирина.

Возле палаты стояли Олег и Денис. Сын переминался с ноги на ногу. Так он обычно нервничал.

– Представляешь, мать привезла попа!

– Вера Алексеевна хочет, чтобы Женя исповедалась, причастилась, а священник провел соборование, – объяснил Олег.

«А может, ты этого хочешь?» – хотелось спросить Густову.

– Они ее, считай, к смерти готовят! – возмущался Денис.

– В принципе, соборование, как и исповедь, – это очищение души. Когда душа освобождается от грехов, болезнь может отступить, – поучающе сказал Олег.

Он отправился в палату, где лежала Женя, и вскоре вернулся.

– Входите. Исповедь окончена.

Густов вошел без Ирины. Священник читал молитву, но Женя его не слушала. Она во все глаза смотрела на отца. Священник перекрестился. Помедлив, Густов тоже осенил себя крестным знаменем. Глаза дочери удивленно расширились и приобрели беспокойное выражение, а губы дрогнули. Кажется, она подумала: ну, если отец крестится, значит, положение серьезное. Густов ободряюще улыбнулся. Женя едва заметно кивнула головой и прикусила губу, чтобы не расплакаться.

Священник закончил соборование. Женя тихонько объяснила отцу:

– У меня снова начались боли. Мама сказала, что надо пригласить священника, тогда все пройдет.

Медсестра вкатила кресло. Дочь переводили в одноместную палату.

– Папа, помоги мне встать, – попросила Женя.

Только теперь Густов увидел, как сильно исхудало ее тело.

В палату заглянула Ирина. Женя оживилась.

– Дашь нам посекретничать?

Густов вышел и сел в холле на диван. Гадал: скажет Ирина или не скажет? Появился Олег, сел рядом.

– Меня должны познакомить с одним врачом. Вы не поверите, его фамилия Ленин. Мистика… Этот Ленин изобрел как бы очень эффективный препарат. Называется «Противорак».

Ирина вышла с закушенной губой. В палате держалась, а тут у нее сдали нервы.

– Я не ожидала, что все так плохо. Я не смогла сказать. И вообще, не я должна это сделать, не я!

Ирина накрывала новогодний стол. За окном стреляли петарды, слышались ликующие вопли. Куранты в телевизоре отсчитывали последние секунды уходящего года.

– Звони, – сказала Ирина.

Густов набрал номер, дождался соединения, услышал голос дочери и не смог ничего сказать, передал трубку Ирине.

– Здравствуй, деточка! – сказала Ирина. – Папка твой, если бы не я, был бы сейчас с тобой. Прости его, ладно?

Голос у дочери был слабый. Она закашлялась.

– Ирина Антоновна, я вас очень люблю.

– Ты даже не представляешь, как мы тебя любим, доченька, – кусая губы, сказала Ирина.

– А где папка?

Густов собрался с духом и взял трубку…

По телевизору выступал президент. Потом пошли «голубые огоньки». Все было, как всегда. Но в голову просилась мысль, что теперь каждый очередной новый год они будут встречать, вспоминая этот. А значит, праздник уже не будет тем праздником, каким был раньше.

Ирина поделилась впечатлением об Олеге.

– Неужели он ничего не замечал? Температуру и похудание во время беременности невозможно не заметить.

Ирина налила себе большую рюмку водки, выпила и села за фоно. Играла что-то торжественное и плакала. Я сказал, что мне надо покреститься. Ирина вспомнила, что настоятель местного храма – ее бывший ученик, а теперь он иерей отец Дионисий.

Они купили белую сорочку и пошли в церковь. Пол был выложен бетонной плиткой. Отопительная система работала неважно. Изо рта шел пар. По знаку отца Дионисия лет тридцати послушник положил Густову под ноги коврик. Густов разделся и стоял, накинув на себя простынь. Ирина держала его одежду в руках.

Иерей Деонисий читал молитву не меньше получаса. Но Густов почти не чувствовал холода и не слышал его голоса. Пришел в себя, когда на него стали лить холодную воду.

Священник вручил ему свидетельство о крещении с печатью местной православной религиозной организации Московской патриархии.

Дионисий сказал, что теперь ему нужно молиться, просить бога о помощи, а он не знаю ни одной молитвы.

– Можно просить Господа своими словами, – сказал отец Деонисий. – А можно читать молитвы. Они в церковной лавке.

Ирина купила молитвенник и кассету с записями молитв.

– Будешь слушать в машине.

«Зачем? – подумал Густов. – Если можно молиться своими словами, то я занят этим постоянно. Что у меня на душе? Одна мольба».

Фонд «Здоровье народа» размещался в центре Москвы, в Газетном переулке. Густов, Ирина и Олег поднялись на второй этаж. Миловидная девушка усадила их в стильной приемной, предложила кофе. Спустя несколько минут вошли двое. Один Борис Семенович. Другой-Ленин, похожий на своего великого однофамильца обширной плешью. Интеллигентные лица, приятные манеры. Ну, а как иначе должны выглядеть медицинские шарлатаны?

– У вас есть патент на лечение? – спросил Густов.

Дурацкий вопрос. Конечно, все у них есть. Борис Семенович показал ксерокопию патента. Густова перекосило. Такие ксивы можно печатать хоть массовым тиражом.

– Из чего состоит ваш препарат?

– Ампициллин, йод, желчь… Другие компоненты, по понятным причинам, назвать не можем. Состав препарата – секрет нашего фонда.

«Ну конечно, а как же иначе?»

– Сколько уже применяется препарат?

– Два года.

– Сколько пролечено больных?

– 44 человека.

– На какой стадии была у них болезнь?

– В основном, на третьей и четвертой стадиях.

Густов не стал спрашивать о результатах. Зачем, если все равно соврут.

– Недавно отправили на родину одного американца. Убрали ему метастазы, и он улетел для пересадки донорской печени, – не моргнув глазом, сказал Ленин.

Густов спросил, сколько стоит донорская печень. Оказалось, сто тысяч долларов. Но есть очередь. Не меньше месяца.

– Начните лечение, а мы будем собирать деньги, – сказал Густов, хотя не представлял, как можно собрать такую сумму.

Ленин предупредил:

– Лечение дает очень высокую температуру. Больной будет крайне тяжело. Вы должны ее поддерживать.

Вера ждала Густова и Олега у входа в палату. У нее были воспаленные глаза, она часто моргала.

– Не спит. Снотворное не действует. Поднялась, немного походила по коридору, но быстро устала. Снова боли. Я заказала-должны привезти трамал. Она что-то чувствует. Мечется: мамочка, я из этой больницы уже не выйду.

Густов собрался с духом и в очередной раз соврал дочери. Сообщил, что нашлись врачи, которые лечат ту самую редкую азиатскую лихорадку, которую она, судя по всему, подхватила в Лондоне.

– Только придется терпеть высокую температуру.

Женя приободрилась:

– Папочка, я все выдержу.

Появился Ленин. Попросил всех выйти из палаты и полчаса обследовал Женю. Пришла медсестра фонда и сделала первый укол. Минут через двадцать температура начала стремительно расти. Еще через двадцать минут она достигла сорока двух градусов. Вся мокрая, Женя металась на постели. Так продолжалось два часа. Потом температура опустилась почти до нормальной, и боли прекратились.

Олег вызвался подвезти Густова до метро. Гнал так, будто за ними шла погоня. Без нужды перестраивался из ряда в ряд, резко тормозил на светофорах и первым вырывался вперед, когда зеленый свет только должен был загореться.

И говорил, говорил, говорил…

– Вы никогда не понимали, Сергей Андреевич, что чувства родителей к детям – это одно, а чувства мужа и жены – совсем другое: они более глубокие. Женя для меня все, остальные-ничто. Понятно, что вы дали ей жизнь, вспоили-вскормили. Но дальше-то жить вашему ребенку суждено с другим человеком. Для вас – чужим, для нее – родным. Вы всегда это не понимали и добились своего: Женя говорила, что меня любит больше, а на самом деле лучше относилась к вам, родителям. И я страдал от этого. Да, я ее обижал, был с ней сух, мог подолгу не разговаривать. Но это была всего лишь моя реакция на ее отношение ко мне. Вам этого не понять. Вы никогда никого так не любили, как я Женю. Для меня брак – прежде всего духовный, а не сексуальный союз.

– И поэтому ты не хотел ребенка?

– Нельзя заводить ребенка при таких непрочных отношениях.

– Ребенок как раз и мог бы упрочить ваши отношения.

– Я никогда до конца не был уверен в Жене.

– Если бы родили раньше, сейчас у тебя мог бы остаться сын. Или дочь.

– По самому больному бьете, Сергей Андреевич.

Олег играл желваками. Он очень хотел сказать что-то еще, но не мог. Густов решил помочь ему.

– Тебе станет легче, если будешь считать виновным меня?

– Вы исповедались, когда крестились?

– Нет.

– Почему? Ведь исповедь – обязательная часть крещения?

– Священник не сказал этого.

– Ну, понятно. Как он мог это сказать? Он же видел, что ваше желание покреститься – чисто формальное. Вы приняли веру Христову без очищения души. Зачем вы это сделали? На что рассчитывали? Решили принять веру в Бога, не веря в Бога. Думали, Бог не заметит вашего обмана и поможет Жене? Но так не бывает. Бог все видит. Потому и не хочет пощадить Женю.

Густов сидел перед компьютером и думал о том, что еще недавно показалось бы ему чушью. Если Жене стало легче – это не случайность. Рак не дает больному ни малейших послаблений, не отступает ни на минуту. И если температура стала, пусть на время, нормальной, это чудо.

Но утром позвонил Олег и с горечью сообщил, что температура поднялась, как и прежде, до 38,5.

Ирина уехала к себе в Серпухов. Густов был один в московской квартире. Повесив трубку, он опустился на колени перед иконой Казанской Божьей Матери…

На другой день, после очередного укола, Женя осторожно поинтересовалась, выдержит ли ее сердце такую температуру. Она не просто так спросила. Померили давление. Оно не было высоким. Но сердце билось с частотой 140 ударов в минуту. Густов сжал дочери пальцы

– Надо держаться, доченька. Надо держаться!

Женя часто закивала головой. Конечно, она будет держаться, нельзя падать духом. Она зашлась в кашле.

Густов, спотыкаясь, вышел из палаты.

Через неделю медсестра фонда взяла у Жени кровь на анализ. Потом позвонил Ленин.

– Количество лимфоцитов показывает, что идет восстановительный процесс, интоксикация спадает. Опухолевые клетки стали менее злыми.

– Разве можно судить о ходе лечения только по анализам крови? – спросил Густов.

– Нам этого достаточно, – ответил Ленин.

– Можно как-нибудь снижать температуру? – спросил Густов.

Ленин сочувственно вздохнул:

– Нет, придется терпеть. Снижение температуры автоматически снизит эффективность действия препарата.

– У Жени усиливается кашель. Как это объяснить?

– Через мокроту выходят разрушенные раковые клетки.

Густов сжал телефонную трубку. Уж лучше бы этот прохвост придумал что-нибудь другое. И он бы, конечно, придумал, если бы знал, что кашель начался до лечения.

Нужно было срочно искать какой-то другой способ. Ирина обзвонила своих знакомых в научных институтах. Ей подсказали: в Новосибирске есть врач по фамилии Хван. Он якобы изобрел эффективный препарат именно против рака печени.

Густов немедленно связался с Хваном. Тот сказал: как раз осталась одна доза этого чудо-препарата. Боже, как однообразны хитрости шарлатанов! Ну, конечно же, одна, спешите купить. Университетский друг Густова в Новосибирске переправил этот препарат самолетом в Москву. К этому времени стало окончательно ясно, что ленинское лечение было не только бесполезным, но и вредным. Сердце Жени было ослаблено до последнего предела.

Хирург сказал, что держать ее в больнице больше не может. Густов перевез дочь на ее съемную квартиру в Новокосино.

На другой день он купил цветы, развлекательные журналы и взял с собой диктофон. Решил записать разговор с Женей, сохранить на память ее голос. Дверь открыла Вера. Вместо того чтобы впустить Густова, она вышла на лестничную площадку. Ее била нервная дрожь.

– Она не может спать. Я вхожу ночью в их комнату и вижу: Олег спит, а она-смотрит на него.

«Бессонница – ее ужас, – подумал Густов. – Она сознает, как мало ей осталось. Жизнь кончается раньше, чем наступает смерть. Ее бессонница – крик организма: не спи, я погибаю!»

Вера плакала:

– Как я хочу, чтобы она продержалась хотя бы до весны. Пожила бы на даче, послушала птиц, погрелась на солнышке.

– Что делается, – слабо улыбнулась Женя. – Папка дарит цветы! К чему бы это? Помассируй мне спину, – попросила она. – Люблю твои руки.

Густов чувствовал, что у дочери совсем не стало талии. Она закашляла и не могла остановиться, и долго лежала с закрытыми глазами.

Простонала:

– Господи, когда же это кончится?

Густов включил диктофон, уверенный, что дочь не заметила.

– Мы с мамой помирились, – говорила Женя. – Мама забрала из фонда большую часть денег. Теперь я спокойна. А вот журналы ты зря принес. Я их больше не читаю: там все про жизнь… Ты решил записать мой голос?

Густов растерялся, но вышел из положения.

– Это записи с молитвами.

– Папка не ври. Диктофон включен. Я ж вижу зеленый огонек. Ты решил записать мой голос. Ладно, я тебя понимаю.

Густов сказал, что друг прислал из Новосибирска другое лекарство, вроде бы, стоящее. Женя приободрилась.

– Только нужна очень опытная медсестра. У меня сожжены все вены. Можно колоть только здесь.

Она показала на тыльную сторону ладони. Густов хотел что-то сказать, но дочь движением руки остановила его. Ей хотелось договорить, пока еще есть силы.

– Мы продолжим, папа. Ничего не изменилось. Я по-прежнему тебе верю. Боюсь только, что моя болезнь зашла слишком далеко. Но ты говоришь – держаться, и я держусь. И буду держаться до последнего. А что мне еще остается? Раскисать нельзя. Только у меня из головы не выходит: почему я не послушала Ирину Антоновну – не успела родить ребенка.

Помолчав, Женя продолжала:

– Папа, я знаю о твоем разговоре с Олегом. Не суди его строго. Ему сейчас тяжело. Ему всегда было тяжело. Знаешь, почему он так относился к тебе? От ненависти к собственному отцу. В какой-то момент он увидел его в тебе. И уже ничего не мог с собой поделать. Сейчас он о тебе другого мнения. Хотя, конечно, какая-то неприязнь осталась. Но ведь и ты его не любишь.

Женя продолжала со слезами на глазах:

– Папка, тебе ведь тоже досталась не та женщина. И маме-не тот мужчина. Ну давай уж хоть сейчас поговорим откровенно. Считай, что я перед тобой исповедуюсь. Ты считаешь маму сильной. Ну, как же, – Стрелец. А она в отчаянии слабой бывала. Припоминала твои грехи. Беременная женщина не прощает невнимания к себе. Помнишь, ты уехал в командировку на Новый год. А она уже была беременна мной на третьем месяце. Она была в компании. Вышла вместе с другими смотреть фейерверк и сильно простыла. Я родилась желтушной… А если бы ты был рядом, ты бы это предотвратил. И перед родами ты уехал в командировку. Маму встречали только ее сестры, родители. Такое тоже не забывается…

Здесь Густов прервал дочь. Ему надо было оправдаться.

– Женечка, в моей работе редактор-командир. А я в своей работе – солдат. Я не мог сказать редактору: извините, не могу выполнить задание, пошлите другого, у меня жена должна родить.

Дочь сказала тоном взрослой женщины:

– Твой редактор тоже должен был знать, что отношение к родам-это уважение или неуважение к женщине. Неуважение не прощается, папка. Конечно, мама в своих счетах с тобой заходила слишком далеко. А потом и мы с Денисом. Знаешь, ведь про твою любовницу Денис сначала мне сказал. И мы вдвоем доложили маме. А помнишь, мы подолгу ужинали, а ты не мог войти в кухню что-то себе приготовить? Ведь я могла тогда защитить тебя. Но я боялась изменить маме. Если бы мы с Денисом объединились и сказали маме, чтобы она угомонилась, она бы нас послушалась. Куда бы она делась? И уж тем более гнать тебя из дома… Тут мы вообще потеряли берега. Как все глупо получилось. Как трудно сориентироваться, когда живешь всего один раз. Прости меня, папочка.

Густов целовал дочери руки.

– Глупенькая, почему ты не сказала это раньше?

– Боялась, что разлюбишь, – прошептала Женя.

Слезы ручьем катились у нее по щекам.

Когда Густов уходил, она вынула из-под подушки блокнот. Вырвала листок, протянула ему. Он прочел, как только вышел из квартиры.

Я все бегу, колотит сердце в грудь,Вокруг все не мое, все ничего не значит.Нет сна, и им не отдохнуть.Похоже, что за стенкой плачут.Бегу и, видно, не вернусь,Закончен праздник елкой у порога,Отчаянная в Новом годе грусть,Вся веточками устлана дорога.Сыночек, детки бегают в саду,По вечерам раскрашивают книжки,Как хорошо, но только не найдуЯ своего упрямого мальчишки.И в школу я тебя не провожу,И в прописях мы не заполним строчек,На выпускном балу не погляжу,Каким красавцем стал сыночек.Ждала, а ты покинул, не придя,Сама себя к тебе я провожаю,На голых ветках птенчики сидят,Сынок, я здесь уже чужая.Как жарко бьется сердце в грудь,Вокруг все не мое, все ничего не значит.Бессонница… родным не отдохнуть,По мне, еще живой, уже тихонько плачут.

Через неделю Густов приехал, чтобы перевезти дочь домой, к Вере.

Женя сидела в кресле, уже одетая, с кошкой на руках. Кошка лизала ей руки, потом поднялась на задние лапы и стала лизать шею, лицо.

– Ну что ты, моя хорошая? Прощаешься? Ну, попрощайся, – говорила Женя.

Тут же ревниво крутилась болонка, облаивая кошку. Собачонке больше повезло. Она ехала вместе с хозяйкой.

– Ну что ты злишься? – воспитывала ее Женя. – Нельзя быть такой ревнивой. Ты поедешь со мной.

На коленях у Жени лежал сверток.

– Это деньги, папка. Все, что я заработала за свою жизнь. Деньги будут у мамы. Если я не выкарабкаюсь, возьми, сколько будет нужно. Если бы не ты, я никогда бы их не заработала.

В пути они попали в пробку. В стоящих рядом машинах гремели динамики. Женя сидела на заднем сидении отрешенная. Голова откинута, глаза закрыты.

– Папка, поставь «Ave Maria».

Это была ее любимая мелодия. Густов боялся, что не сдержит слез. Сделал вид, что не может найти кассету. Женя открыла глаза.

– Папка, это желтая кассета. Ты только что отбросил ее в сторону.

Густову пришлось подчиниться. Зазвучала божественная «Ave Maria». Женя снова откинула голову и закрыла глаза. Он смотрел на нее в зеркало заднего вида и плакал, пока чуть не врезался в идущую впереди машину.

Состояние Жени ухудшалось с каждым днем. Она уже не могла самостоятельно вставать и ходить по квартире. Она уже не могла лежать – боли в спине. Точнее, в позвоночнике. Она полусидит в кресле. И нужно решать, что делать дальше.

– Хватит ее мучить, – тихо рыдая, говорила Вера. – Вы же отлично понимаете, ничто уже не поможет.

Густов с Олегом молчали. Дверь открылась. Это была Женя. Она проснулась, увидела, что одна. Попыталась кого-нибудь дозваться. Никто не приходил. Женя впервые с начала болезни увидела мать плачущей. Это ее не удивило. Она впервые увидела на лицах близких отчаяние и безысходность. Это тоже ее не удивило.

Она спросила строго:

– Что вы тут делаете?

Вера первая пришла в себя.

– Женечка, хочешь чаю?

Женя от чая отказалась. Попросила хурмы. С усилием откусила кусочек. При этом внимательно осматривала кухню, будто видела ее впервые. Отодвинула блюдце с хурмой:

– Отведите меня.

Она побывала в той части квартиры, где шла жизнь. И хотела вернуться туда, где жизнь останавливалась.

Потом попросила отнести ее в ванную. В горячей воде ей стало плохо. Потом она сидела в кресле с закрытыми глазами. Съела два перепелиных яйца и дольку свежего огурца. Неожиданно предложила смерить температуру. Градусник показывал 34,8 градуса. «Неужели препарат начал действовать?» Густов хотел перемерить температуру. Но Женя зашлась в кашле. В спальне был полумрак. Женя полулежала в кресле с закрытыми глазами.

Неожиданно спросила:

– Папа, я поправлюсь?

– Обязательно, доченька, даже не сомневайся, – сказал Густов, поражаясь, что врет уже, как автомат.

Если бы Женя открыла глаза, она бы увидела выражение его лица. Он не помнил, чтобы когда-нибудь так плакал, как сейчас. Беззвучно и с таким потоком слез.

В тот вечер он унес от дочери еще один стих из ее блокнота.

Крадется ночь и не несет покоя,Прощенья и прощанья тает час.Наступит завтра не со мною,В ночь вечную я ухожу от вас.Я завещаю вам свои надежды,Свою любовь, и мир чтоб вас хранил,Я так бы не жила уже, как прежде,Но сочтены мгновения мои.Устала… В вашей жизни день настанет,А мне пора! Я вижу в темнотеПоследнее сиянье нарастает,За мною ангел смерти прилетел.

«Она угасает». С этой мыслью Густов ехал ночью домой. Въезжая в гараж, не вписался в поворот, раздался хруст – бокового зеркала как не бывало. Надо было выходить из машины, но зачем? Густов не знал, что ему делать дома. И вообще – как жить дальше. Он выехал из гаража и покатил по ночной Москве. Погода резко менялась. Подул сильный ветер. Дождь прекратился, но повалил мокрый снег. На дорогах стало, как на катке. Он остановился у храма «Утоли моя печали».

Он подошел к самой большой иконе и опустился на колени. Сам не понял, как это у него вышло. Он закрыл глаза и просил Господа пощадить его дочь. Он услышал тихие шаги и открыл глаза. Мимо шел священник примерно одного с ним возраста. Он поднялся с колен и сказал, что хотел бы исповедаться и принести покаяние.

– По сознанию или по сердцу? – тихо спросил священник.

– Наверное, больше по сердцу.

– Все мы живем в грехе и страстях. О чем скорбит ваше сердце? О чем болит ваша душа?

– Я раскаиваюсь в том, как относился к бывшей жене. Я оскорблял ее чувство. И дочь могла бы выйти замуж за другого человека, который бы лучше о ней заботился. И была бы жива. Если бы не я…

Густов говорил путано, но священнику не требовалось полной ясности.

– Дочери осталось совсем немного. Может быть, считанные часы. Уже ничто не поможет. У меня нет надежды на чудо. Просто я не могу с этим жить, – голос Густова сорвался.

– Вы крещеный? – спросил священник.

– Покрестился три недели назад.

– Вы каетесь перед Богом, – продолжал священник. – Это правильно. Но жить по-божески-это преодолевать гордыню.

Священник пристально посмотрел Густову в глаза: