Семь сувениров

Она опустила голову, легонько ударила пальцами по ручке кресла.

– Неужели нельзя обучаться программированию в Петербурге?

– Но там он сможет узнать намного больше, поверьте. А это еще и языковая практика.

– Но как же тогда ваши кибернетические механизмы? Зачем ему языковая практика, если, по вашему мнению, знание языка заменит компьютер? – Василиса засмеялась.

– Да все вы прекрасно сами понимаете. Это просто эгоизм, Василиса. Обыкновенный родительский эгоизм. Отпустите его, и все будет хорошо. Тем более он стремится туда, грубо говоря, не за материальными благами, а в поисках пути. В поисках какой-то новой философии. Это такая редкость в наше время…

– Да. Вы правы, я не хочу, чтобы он уезжал. Боюсь потерять его. А еще этот его приятель… Он не внушает мне доверия.

– А кто он?

– Программист. Артур Пирогов. Они учились в одной школе. Все оторваться друг от друга не могут.

– Мне кажется, вы преувеличиваете. Пусть посмотрит мир. Пусть определится.

– Ох уж этот мне мир. Нельзя объять необъятное… Он этого не понимает, пока. Там все такие же постмодернисты, как и мы… Есть редкие исключения. Но они обитают в уютных кабинетах и на кафедрах философии, а не в повседневной жизни.

– Ну так пусть и он это поймет. Только сам.

Василиса немного успокоилась и с интересом посмотрела на Николая.

– Ладно. А как ваши успехи? – спросила она.

– Действительно… Какие-то успехи или подвижки точно появились. Спасибо, что позволили поработать в квартире отца. Это мне очень помогает. Вечером я опять отправлюсь туда.

– Хорошо.

– У меня есть пара вопросов.

– Да. Я вас слушаю.

– Я натолкнулся там на несколько интересных писем.

Василиса переменилась в лице, стала сосредоточенной, но старалась не выдавать эмоций.

– О каких письмах идет речь?

– О письмах вашего дедушки и дяди Константина.

Она опустила глаза:

– Понимаю… Вы хотите знать, кто такие Веселов, Леонидов и Пугачев?

– Про Пугачева я уже все узнал. Один из комиссаров по культуре, председатель Комиссии по искусству Ленинграда в 1936–1937 годах. Расстрелян в 1938 году.

Василиса сдвинула брови и мрачно посмотрела на Краснова.

– Говорите как есть, – сказала она. – Не расстрелян в 1938 году, а расстрелян по доносу моего деда Семена Волкова.

– Да.

– Вы думаете, Пугачев один в этом списке?

– Не знаю.

– Зато я знаю. Я много чего знаю. Говорить об этом очень тяжело. Все это лежит на мне. На Игоре… Будет лежать на его детях… Они думали, что сносят старую жизнь и строят новую. Нет. Они сносили мою жизнь. Жизнь Игоря. Даже вашу жизнь, Николай… Жизнь будущих поколений. Все эти церкви, на которые охотился мой дед, напоминают души, белые прозрачные души ушедших в небытие людей, чьи судьбы были решены благодаря вот таким письмам.

– Нет. Это была система, Василиса. Система, созданная Сталиным, Берией.

– Система?.. – Она подняла взгляд. – В которой почти каждый становился предателем друг друга? Разве Сталин написал эту анонимку? Или это Хрущев в 1960 году писал письма в комитет партии с просьбой заняться судьбой аспиранта Веселова?

– Так в том-то и суть, что, если бы не было Сталина, не было бы и этих писем.

– Чушь! До революции подобные письма писали в царскую охранку, до этого подобные письма доставляли в императорскую канцелярию. Подобные доносы, записанные клинописью на глиняных дощечках, хранятся в архивах библиотеки Ашшурбанипала в Британском музее. Во всех странах, во все времена были те, кто писал подобные письма. Их писали люди, обычные люди. Достойные члены общества, уважаемые всеми. С виду добрые и простые. Система доносов и сейчас приветствуется в Европе, Америке, Китае, да и в нашей стране… И те, кому нужно, используют это в целях устранения других людей – в буквальном или переносном смысле этого слова.

– Вам не кажется, что вы чересчур обобщаете? – спросил Краснов.

– Обобщаю? Нет. – Василиса резко замотала головой. – Мне не кажется. Я ничего не обобщаю и ничего не преувеличиваю. По сути, подобные письма, записки, звонки, имейлы – те же убийства, только пишут их те, кто не способен взять в руки оружие или боится быть рано или поздно обнаруженным.

Краснов пожал плечами и пристально посмотрел на Василису. Возможно, она была права. В его голову подобные мысли приходили неоднократно, но он отгонял их. Проще было думать, что тогда существовала система и все были рабами этой системы… А все – значит, по сути, никто не был виноват в том, что писал доносы… И зачастую вовсе не по политическим причинам, а чтобы свести счеты с личным врагом. Главное – опередить, чтобы твой враг не написал донос раньше, чем ты.

– Значит, вы хотели узнать о судьбе аспиранта Веселова и профессора Леонидова? – поинтересовалась Василиса.

– Да. Хотелось бы.

– А почему вы не хотите спросить об этом у самого дяди Константина?

Краснов широко улыбнулся:

– Вы шутите, Василиса? Задавать ему вопросы о его же анонимках?

– А что здесь такого? Он ведь знает, что о них давно всем известно.

Краснов поморщился и стал тереть шею рукой.

– Вы поможете мне, Василиса? – спросил он, прищурившись.

Василиса улыбнулась:

– Ну хорошо. Отец выяснил, что аспиранта Веселова уволили с кафедры и отчислили из аспирантуры. Его даже пытались посадить по 64-й статье. У него и кроме моего дяди оказалось немало врагов. Но ему повезло. Он попал под какую-то амнистию. А потом уехал из Ленинграда в свой родной город, где стал учителем литературы в школе. Что с ним стало потом, после 1991 года, я не знаю. Что касается профессора Леонидова, он и по сей день работает с дядей Константином на одной кафедре. Они по-прежнему строят друг другу козни. Теперь есть новые поводы – гранты, публикации в рецензируемых журналах, распределение премий и тому подобное. Думаете, это только дядя написал на него анонимку? Сам Леонидов, ныне профессор, а не доцент, ежегодно писал на дядю во все возможные инстанции – то по одному поводу, то по другому. Так уж устроена жизнь… Если не пишут, то доносят, если не доносят, то устраивают заговоры. Всегда находится повод попить друг у друга кровь или подставить кого-нибудь…

– Серпентарий…

– А у вас чем-то лучше? – Василиса тихо засмеялась. – Не нужно лицемерить, Николай.

Он улыбнулся в ответ:

– Да. Вы правы. Вы, конечно, правы.

– Хорошо, что вы меня понимаете.

– А почему вашего отца все это интересовало? – спросил Николай. – Он собирался что-то писать об этом?

Василиса пожала плечами:

– Даже не знаю. Мы практически не общались в конце девяностых. После того, как Петр погиб в Грозном. Но, если честно, у меня были такие мысли. Я слишком часто наталкивалась в его квартире, уже после смерти отца, на разные записи, где он рассуждал о своем отце, о дяде Константине, о себе самом. Что-то он явно планировал. Но не успел.

– Ясно… А больше вы ничего не слышали о Веселове? Жив ли он?

– К сожалению, нет. Не слышала. Но думаю, вы легко узнаете о нем по своим каналам. Он не иголка в стогу сена. К тому же история с ним была очень резонансной. В 1990-е даже кто-то написал статью о нем. Собственно, как раз после этого отцу и переслали эту анонимку, написанную дядей Константином в 1950-е годы. Нужно отдать должное дяде, он не отрицал своего авторства. Признался, что написал из мести за какого-то своего аспиранта, которого Леонидов не пропустил на защиту.

– Я так полагаю, что, помимо Веселова, у вашего дяди были и другие жертвы?

– Жертвы? – Василиса удивленно приподняла бровь. – Ну и слово вы подобрали…

– Простите. Как-то сорвалось с губ. Я не подумал.

– Не оправдывайтесь. Это очень точное слово… – сказала она, сосредоточенно глядя на Краснова. – Да. Были и другие жертвы. И не только у дяди. Но и у дедушки. И у отца… И у их врагов… И у их друзей… И у множества других людей, о которых мы с вами не знаем. У всех есть свои жертвы.

– На что вы намекаете?

– О нет… – прошептала она. – Нет… Я вам дала ключи. Ищите сами. От меня вы ничего не услышите. Если нужно будет что-то пояснить, я готова. Но подсказывать я ничего не собираюсь. По крайней мере, на данный момент.

9

Когда Краснов приехал в Петроградский район, было чуть больше пяти часов. Солнце светило ярко. На Тучковом мосту образовалась пробка, и Николай то и дело бросал взгляд на воду. Лучи попадали на подвижное полотно Невы, отражались и напоминали широкую живую светодиодную ленту. Еще более жарким и разъедающим солнце становилось на пересечении набережной и Большого проспекта.

Николай щурился и закрывал глаза рукой, когда выходил из машины и шел к дому писателя. Тем не менее, когда он поднялся по лестнице и зашел в квартиру, он опять погрузился в кромешный мрак, сопровождаемый пронизывающим холодом. Причем тьма и прохлада, как успел заметить Краснов, зарождались еще на лестнице.

Свет через окна, выходившие во двор, едва поступал на лестничную клетку. Солнечные лучи сюда почти не проникали.

На этот раз Николай быстро сориентировался, нажал на выключатель и снова окунулся в мир фресок былых времен – журнальных и газетных вырезок конца 1980-х – начала 1990-х годов. Со стен на него смотрели еще совсем молодые Борис Гребенщиков, Константин Кинчев, Виктор Цой, Юрий Шевчук, Вячеслав Бутусов… Кто-то из них был запечатлен на концерте, кто-то в домашней обстановке, кто-то в студии звукозаписи. Все они когда-то были иконами его поколения. Теперь (за исключением Виктора Цоя, который так и остался вечно молодым) все совсем состарились, да и его поколение уже пересекло сорокалетнюю черту… Как все это было давно. Даже не верилось.

Николай медленно шел по коридору, то и дело останавливался, вглядывался в надписи – «Перестройка», «Гласность», «Падение железного занавеса», «Обрушение Берлинской стены», «Ветер перемен»… и группа «Скорпионс»… Опять неизвестно откуда, возможно из самого подсознания, доносился голос Виктора Цоя: «Все говорят, что мы – вместе. Все говорят, но не многие знают, в каком…»

На одной из последних журнальных страниц Николай увидел знаменитые граффити 1990 года Дмитрия Врубеля «Поцелуй Брежнева и Хонеккера, или Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви». Было в этом рисунке что-то особенное… гомоэротичное. Раньше, когда Брежнев целовал всех направо и налево, а Николай сидел перед телевизором на своем детском горшке, покрытом белой эмалью, никому бы в голову не пришли подобные ассоциации. Теперь же, когда гей-культура стала чем-то вроде новой западной религии (о которой – хочешь не хочешь – оповещены все вокруг), эти ассоциации приходят сами собой. Николай вспомнил знаменитый кадр и фото этого поцелуя в реальности. Действительно, было в нем что-то переходящее грань простых гостеприимных объятий.

У самого выхода из прихожей Краснов заметил фотографию Горбачева, который был изображен в ковбойской шляпе во время визита в США. Николай тут же вспомнил кадр, на котором уже Горбачев целовался с Эрихом Хонеккером в Восточной Германии. История повторялась… Этот поцелуй вошел в анналы как прощальный, символизировавший конец социалистического Восточного блока.

До Брежнева, к чьим устам в течение долгих лет его правления припадали Янош Кадар, Николае Чаушеску, Густав Гусак, Тодор Живков, Иосип Броз Тито, Ясир Арафат, Жан-Бидель Бокасса, Горбачеву было далеко… Но ему и некогда было отвлекаться на суровые мужские поцелуи. Он, лучезарно улыбаясь, уверенно шел к своей цели. Шел рука об руку с неутомимой Раисой Максимовной. Возможно, он даже верил, что цель его благородная и правильная… Возможно, откуда-то из непроглядных глубин до него долетал отзвук Нагорной проповеди: «Возлюби врага своего…» «А как же ближний? – думал Николай. – А как же ближний?»

Не получилось одновременно возлюбить и врага, и ближнего своего… Не получилось… Не всем это дано.

И где же теперь все эти люди из журнальных вырезок? Кто-то давно умер или был убит в криминальных разборках. Кто-то рылся по помойкам. Кто-то, отсидевшись пару лет в Москве, бежал в Чили. Кто-то до сих пор колесил по стране и загранице, давая концерты, несмотря на почтенный возраст и одышку. А кто-то жил в замке Хубертус в Баварии и время от времени рекламировал чемоданы Louis Vuitton.

Краснов вышел из прихожей и направился в кабинет Волкова. На этот раз, войдя в помещение, он тут же включил свет. Со стеллажей на него смотрели уже знакомые лица: Волков, Александра Генриховна, Василиса, маленький Игорь, тот самый спортивный парень в плавках, видимо друг Волкова – Константин, Семен Волков, Элеонора Михайловна…

Николай прошел через всю комнату, отодвинул стул и расположился за столом писателя. Он достал письма, с которыми работал дома, положил их поверх стопки бумаг.

На столе, кроме уже виденного ранее, Николай не обнаружил ничего интересного. В основном там лежали договоры с издательствами, копии рукописей, ксерокопии редких на тот момент книг. Также лежали уже просмотренные Николаем накануне стопки томов, приготовленные Волковым к прочтению незадолго до его смерти.

Николай полез в ящики и сразу наткнулся на стопку тетрадей. Он достал их, полистал одну за другой и понял, что слышал об этих дневниках ранее. Это было что-то вроде выводов Волкова о разговорах с маньяком Радкевичем. Писатель посещал преступника в следственном изоляторе и общался с ним в присутствии следователя Шахова. Именно эти записи легли в основу знаменитого романа. По-видимому, таких встреч было десять. По поводу каждой из них он исписал по одной тетради в тридцать шесть листов. За время бесед с маньяком Волкову удалось разговорить преступника, узнать подробнее о мотивации некоторых его злодеяний. Ведь следствию удалось доказать только семь эпизодов, но, по всей видимости, преступлений за ним числилось больше.

Маньяк сначала отмалчивался, тянул время, переводил разговор в другое русло, но однажды именно Волкову, совершенно непроизвольно, после упоминания о каком-то ничего вроде бы не значащем эпизоде из его собственной биографии (о девочке из Ташкента времен войны), удалось вызвать в Радкевиче воспоминание о первом преступлении.

И тут все сдвинулось с мертвой точки. Понеслось. Николаю даже показалось, что Радкевич уловил в Волкове то ли родственную душу, то ли человека, способного его понять… Он говорил долго, подробно, память буквально выливалась из него, как зловонная жидкость из набухшего гнойника. Он вспоминал, вспоминал, поток слов был бесконечным. Его никто не прерывал. Шахов все записывал на магнитофон, а Волков, сидя в кабинете следователя, даже не пытался анализировать, просто слушал. Все выводы он делал уже после, когда возвращался в свою пустую квартиру.

О том самом эпизоде в Ташкенте Волков упомянул в первой тетради. Прямо в кабинете Шахова в его памяти возник далекий к тому времени двор школы, где писатель учился в первом и втором классах. На перемене дети носились друг за другом, играли в прятки, о чем-то шептались. Где-то шла страшная война, а здесь был небольшой островок мира, своеобразное Зазеркалье, перемещение из обители ужасов в иллюзорный теплый райский уголок.

Вениамин (тогда еще маленький Веня) тоже бегал с ребятами из класса, шлепал ладошкой того, кого догоняли, затем догонял тот, кого осалили, – и так, пока не раздавался звонок. Он помнил эту атмосферу: жара, пахнет фруктами, поют птицы, дети смеются. Веня забежал за угол школы, сам уже не помнил, зачем именно, и тут увидел особенную, на тот момент необъяснимую для него сцену. Он замер и сразу погрузился в созерцание происходящего.

На заднем дворе школы, за своего рода кирпичной ширмой, отгораживающей двор от помойки, пять мальчиков из старших классов пытались стянуть одежду с девочки, видимо своей сверстницы. Она не кричала, так как один из парней крепко зажал девочке рот. Веня навсегда запомнил ее глаза. Огромные карие глаза, испуганные и заплаканные. По подбородку стекала струйка крови. Видимо, тот, кто заткнул ей рот, оцарапал девочке губу.

Парни увидели Веню, яростно заорали на него, оставили свою жертву и бросились врассыпную. Веня все стоял и смотрел. Его охватило какое-то оцепенение, что-то вроде приступа каталепсии. Он не мог сдвинуться с места. Девочка тоже не отрываясь глядела на этого маленького мальчика, так неожиданно возникшего на ее спасение, и не могла пошевелиться. Она молчала, и он молчал.

Тут к ее горлу, видимо, рефлекторно подступила рвота. Ее стошнило. Она стояла на четвереньках, в разорванном платье, с лица и шеи стекала кровь. И пионерский галстук, который свисал растрепанными клочьями, тоже был похож на две струи крови.

Рвота все не прекращалась. Одновременно с рвотой подступили рыдания. Слезы тоже было не остановить. Она задыхалась. Лицо покраснело, стало пунцовым. Наконец, собрав последние силы, с безнадежностью и опустошением взглянув на Веню, девочка поднялась и, шатаясь, побрела прочь со школьного двора.

Больше он никогда ее не видел. В школе эта история не всплыла. Видимо, девочка никому ничего не рассказала. Все замерло, покрылось тиной безмолвия. Но он запомнил ее навсегда. Огромные карие глаза, маленькая, худая, с черными длинными волосами. Он понял, что именно в тот момент, когда он увидел эту сцену, в нем проснулось нечто, чего не было раньше. Нет. Это была не жестокость. Это было осознание того, что в мире было еще что-то, кроме солнца, детей, бегающих по двору, мамы, рассказывающей сказки на ночь… Он понял тогда, что Кощей Бессмертный, Баба-яга, Чудище морское и прочие отрицательные герои из маминых сказок были реальными. И он был тоже частью этой реальности. Его тоже могли затащить в такую же подворотню и сделать с ним что угодно… И никто бы не пришел… Никто бы не узнал об этом…

Он почувствовал это, но в силу возраста не осознал до конца, что именно он почувствовал. Он лишь понял, что испытал страх, ужас, но не за себя и не только за эту девочку, он ощутил какой-то глобальный, всеобъемлющий страх то ли за каждого, то ли перед каждым из тех, кто жил в этом мире. Каждый из тех, кто окружал его, мог стать однажды вот такой жертвой, стоящей на коленях, обливающейся слезами, истекающей кровью. Или же, наоборот, каждый из тех, кто его окружал, мог стать одним из тех насильников, которые, выругавшись, убежали прочь со двора. Жертва напоминала ему предмет, пустой предмет, как бы оторванный от своей субъектности. Позднее он понял, что это был превращенный из субъекта объект, без имени, без свойств. Он понял это в тот момент. Понял не просто так… Было в увиденном тогда еще что-то (Николай почувствовал это), о чем Волков явно умалчивал в этой тетради.

Радкевич тогда очень внимательно выслушал Волкова и рассказал свою первую историю.

По сути, это была даже не одна история, а две, как бы запечатанные в одной. Он вспомнил холодное мартовское утро далекого 1975 года. Он был тогда молод, только устроился на завод, был учеником токаря. На тот момент он еще не был женат, жил один в небольшой комнате в коммунальной квартире в самом центре Ленинграда, недалеко от метро «Площадь Восстания».

Было около семи утра. На улицах еще безлюдно. Он шел дворами к метро. Впереди маячила фигурка молодой женщины. Он до сих пор помнил, как неожиданно его начал пробирать страшный холод. Хотелось согреться. Его трясло, руки и ноги начали неметь. Он не понимал, что происходило с его телом. Но холод и боль в конечностях становились невыносимыми. Это ощущение непреодолимого оледенения было чем-то большим, чем просто неприятным сиюминутным ощущением. И шло оно откуда-то из прошлого. Он сначала не мог понять, откуда именно. Это было буквальным осязанием незащищенности, ущербности, которое во что бы то ни стало хотелось преодолеть. Любым путем. Любыми средствами.

Он приближался к женщине. В ту минуту, когда он был в нескольких шагах от нее, он неожиданно почувствовал тепло. Оно исходило от этой молодой, как выяснилось, очень красивой шатенки, закутанной в голубой плащ. Она не обращала на Вадима никакого внимания. Шла себе, думала о чем-то своем. А в его голове в этот момент уже зрел безумный план, рождались одна за другой чудовищные картины. Он смотрел на ее руки, на выглядывающие из-под плаща узкие щиколотки, а в голове, как в затемненной мастерской фотографа, через красные светофильтры проступали, становились более детальными впечатления далекого прошлого…

Девочка, маленькая девочка из соседнего двора. Она выпала из окна своей квартиры, когда ее родителей не было дома. Он видел, как она летела из окна, как она упала на асфальт под окнами первого этажа. Никого не было во дворе в тот момент, кроме него. Он играл на детской площадке, и его мучил холод. Мама дала ему куртку не по сезону. Увидев выпавшую из окна девочку, он подбежал и стал смотреть, как она мучается. Все ее тело передергивалось от страшных предсмертных конвульсий. Изо рта шла кровь. По асфальту растекалась красно-розовая жидкость. Струйка подобралась к его ноге, залила ботинок. А он стоял и смотрел ей в лицо. Холод съедал его. Не давал сосредоточиться. И тут ему показалось, что кровь, которая залила теперь уже и второй ботинок, стала согревать его. Ему становилось лучше. Он все смотрел и смотрел. Тем временем девочка застыла, взгляд ее заледенел. Душа, видимо, уже висела где-то высоко, над крышами двора.

Он закрыл глаза.

Когда он их открыл, то увидел ту молодую женщину. Еще минута, и они выйдут на улицу Восстания, а там уже полно народа, он так и не согреется, целый день, целый долгий мучительный день все его тело так и будет ломить от нестерпимой боли. Он так и будет ощущать это состояние ущербности, это ни с чем не сравнимое состояние, преследовавшее его с самого детства.

Он нащупал в кармане куртки перочинный нож, который всегда носил с собой на всякий случай. Женщина оглянулась, посмотрела на него, по губам скользнуло что-то вроде улыбки. Она снова отвернулась. Он нажал на кнопку – выскочило лезвие. Он вынул руку из кармана, приблизился к женщине. Она опять повернулась.

«Вы что-то хотите?» – успела спросить незнакомка.

Тут Вадим, не раздумывая ни минуты, ударил женщину ножом в живот. Он увидел, как на ее лице возникло выражение крайнего удивления, потом удивление сменилось ужасом. Она, видимо, хотела закричать, но что-то ей мешало. Он ударил еще раз. Она обмякла, упала на колени и так и стояла перед ним, не говоря ни слова.

Где-то высоко в небе кружили птицы, в окнах загорался свет.

Он почувствовал, как ее голова коснулась его живота. Он понял, что она умирала. Кровь потекла по мостовой. Он стоял и смотрел на темно-красные струйки. Он согревался. Становилось жарко. Он вырвал нож, подождал еще пару минут, прочувствовал, как тепло разлилось по всему организму, затем отпрянул и отошел на пару шагов. Тело женщины покачнулось, не находя опоры, как змея перед флейтой факира, обмякло и упало на асфальт. Ее голубой плащ тут же испачкался в красной краске крови.

Радкевич упомянул, что внимательно посмотрел на нее в ту минуту, как будто хотел запомнить навсегда. Затем, сам не понимая зачем, снял с ее левой руки перчатку, осмотрелся, сложил нож, засунул его в карман и быстро зашагал в сторону улицы Восстания.

10

Когда Краснов закончил читать записи Волкова о первом убийстве маньяка Радкевича, ему неожиданно пришлось оторваться от тетради. Николаю показалось, что он услышал какое-то движение в соседней комнате. То ли это были чьи-то голоса, то ли кто-то передвигал мебель. Краснова прошиб холодный пот. Откуда в пустой квартире взяться этим звукам? Тем более что соседней была та самая – закрытая комната.

Он отложил тетрадь и встал. Выйдя в коридор, осторожно подошел к запертой двери. Шум усиливался. Ему даже показалось, что из-под двери лился тусклый свет. Когда же он попытался открыть дверь, все звуки резко оборвались и свет тоже исчез.

Он стоял как вкопанный и не отрываясь смотрел на ручку двери. Он все никак не мог прийти в себя. Чего он только не насмотрелся за свою жизнь. Ко всему привык. А тут его охватил какой-то особый, иррациональный, леденящий ужас, и все из-за каких-то неопределенных звуков из закрытой комнаты.

«Может, это вообще из соседней квартиры? – подумал он. – Надо взять себя в руки и заняться работой».

Он постоял еще минуту в нерешительности и вернулся обратно в кабинет.

Николай подошел к стеллажам и посмотрел на снимок, где Волков был изображен с тем самым неизвестным Краснову широкоплечим спортивным парнем на фоне Ладожского озера. Николай взял фотографию и прошел в комнату Александры Генриховны. Там он увидел, помимо первого снимка, где парень держал Александру Генриховну на руках, еще одно его изображение, только на фото он был уже постарше и одет в строгий деловой костюм.

На этом снимке они были запечатлены втроем – Волков (тоже в темном костюме, белой рубашке и при галстуке), Александра Генриховна (в белом платье) и этот красивый незнакомец. Что-то скрывалось в нем. Точнее, что-то скрывалось в самом этом треугольнике. На снимке Александра Генриховна с нежностью смотрела… не на Волкова, а именно на этого парня.