Семь сувениров

Старшему брату Вениамина, Константину, к моменту, когда Николай Краснов работал над фильмом, было далеко за восемьдесят, но он до сих пор преподавал в том же университете, что и Василиса. Константин Семенович был профессором кафедры русской литературы. В последние лет десять он практически отошел от дел (читал лишь несколько лекций по истории литературы ХХ века), но когда-то, в 1970–1980-е годы, был заведующим кафедрой, заместителем декана факультета, да и вообще – одним из самых влиятельных людей этого учебного заведения.

Константин Семенович был женат, у него было двое детей и трое внуков. Несмотря на его преклонный возраст, встретиться с профессором практически не было никакой возможности. Он все время отсутствовал в городе: то выступал на конференции в Москве, то его приглашали в качестве эксперта на телевидение, то он выезжал за границу для чтения лекций. Несколько раз Николай созванивался с ним по телефону. Разговоры были короткими и бессвязными. Профессор обещал, что обязательно выделит время для интервью, но проходили месяцы, а встреча все откладывалась и откладывалась.

Единственным человеком, наотрез отказавшимся говорить с Николаем о Волкове, была его бывшая супруга Александра Генриховна. Точнее, по словам Василисы, ее мать вот уже долгие годы вообще ни с кем, кроме нее и Игоря, не общалась. Она практически не выходила из дома, дни напролет сидела в своей комнате и смотрела из окна на набережную канала Грибоедова. Она словно заперла себя в своей комнате наедине с воспоминаниями.

4

И вот однажды, сидя за чашкой чая в квартире Василисы и обсуждая с ней очередную деталь биографии Волкова и уже в который раз осознавая, что все эти детали, благодушные разговоры и чаепития уводили его от основной цели расследования в какую-то неопределенную, зыбкую даль, Краснов наконец решился откровенно заговорить с дочерью писателя о том, что ему не давало покоя.

– Я очень надеюсь, что вы правильно поймете меня… – начал он.

– Да… Я вас слушаю… – настороженно отозвалась Василиса.

– Вот уже более полугода мы встречаемся с вами и пытаемся совместно воссоздать образ вашего отца.

– Да…

– Поймите, это нужно не только мне…

– Я понимаю…

Краснов посмотрел на женщину пристальным, вдумчивым взглядом. Она, как всегда, была сосредоточенной. В глазах цвета снежинок потрескивал какой-то нездешний, потусторонний холодок. Она была худощавой, высокой, спортивной. Волосы светло-пшеничного оттенка были аккуратно распределены по костистым, но красивым плечам. За ней, далеко и глубоко, покачивались верхушки деревьев в Михайловском саду. Чуть ближе поблескивал на солнце разноцветный фасад Спаса на Крови. На окне комнаты, обрамляющем этот хорошо знакомый вид города, в аккуратных глиняных горшочках росли анютины глазки – фиолетовые, розовые, белые, желтые, голубые.

Краснов перевел взгляд на книжные полки, выстроившиеся ровными ячейками на всю протяженность левой стены комнаты – от потолка до пола. В отражении стекол библиотеки, защищавших книги от воздействия солнца и пыли, он видел свое отражение – волнистые светло-русые волосы, большие карие глаза, крупный нос, объемный, ровно очерченный рот. Краснов был высоким, широкоплечим, с правильными, гармоничными пропорциями. Одевался он всегда просто – темные джинсы и какая-нибудь незамысловатая футболка.

Василиса сидела перед ним в кресле и терпеливо ждала, когда он решится продолжить.

– Так вот… – снова заговорил Краснов, отводя взгляд от отражений в стеклах библиотеки. – Мне все время кажется, что вы все… все без исключения… о чем-то молчите… Вот ваша мама честно отказывается говорить. Она молчит о том, о чем не может рассказать. Вы же решили говорить со мной… Мне кажется… Было бы честнее в таком случае молчать, как она…

Он поднял глаза и посмотрел на Василису. Как ни странно, на ее лице не было ни тени обиды или каких-то иных сильных эмоций.

– Возможно, вы правы… – сказала она. – Я давно пожалела о том, что согласилась говорить с вами об отце. Но ничего не поделаешь. Если хотите, не используйте то, что я рассказывала о нем. Если считаете, что все это неискренне или неточно…

– Нет… Я так не считаю, – запротестовал Николай. – В том-то и дело, что я уверен, что это искренне… Вы искренне молчите о чем-то важном.

Василиса опустила глаза. На ее лице четко проявился красный румянец.

– О чем вы молчите, Василиса? – тихо спросил Краснов.

Дочь писателя не говорила ни слова. Ее руки лежали на коленях, пальцы немного дрожали. Краснов внимательно посмотрел на ее руку и у самого запястья увидел тонкий шрам, который уходил выше, но был закрыт рукавом блузки. Этот шрам был похож на трещину на поверхности разбившейся посуды или старинной статуи.

Заметив наконец, что Николай обратил внимание на шрам и внимательно рассматривает его, Василиса убрала руку и взглянула на Краснова каким-то новым, неизвестным ему до сих пор, долгим пристальным взглядом.

– Вы правда хотите понять, кем был мой отец? – спросила она едва слышно.

– Да.

– Я предоставлю вам такую возможность. Я всеми силами пыталась уйти от этого, но, видимо, ничего не поделаешь…

Она встала и направилась к двери.

– Подождите минуту, – сказала она, выходя в коридор. – Я сейчас вернусь…

Краснов опять взглянул в окно. Был конец июня. По каналу скользили катера и речные трамваи. По набережным пестрой вереницей проходили люди. Собор искрился всеми цветами радуги. Солнце рисовало на его поверхности ровные лучистые линии. Когда солнце пропадало за тучами, линии таяли, открывая под своей ослепительной сетью разнообразные библейские мозаики: Деву Марию, Младенца Иисуса, Иосифа, волхвов, Вифлеемскую звезду. Тучи летели вдаль, снова открывая солнце, лучи опять падали на поверхность мозаики, закрывая картины от детального обозрения.

Краснов оторвал взгляд от окна, услышав, как Василиса возвращается в комнату. Она встала рядом с его креслом и молча протянула ему связку ключей.

– Что это? – спросил Краснов, поднимаясь.

– Ключи, – тихо ответила Василиса. Ее голос немного дрожал. Казалось, она жалела о том, что делала, но обратной дороги уже не было.

– Я понимаю. Но от чего они? – спросил Николай.

– От квартиры на Большом проспекте.

Николай пристально посмотрел ей в глаза и крепко сжал ключи в своей ладони. Сам не зная почему, но в это мгновение он понял: все, что было скрыто о Волкове, хранилось именно там, в той квартире. Лишь оказавшись в тишине тех комнат, в молчании всех тех вещей, которые остались там со дня смерти писателя, он сможет попытаться понять то, что так давно стремился осознать, общаясь со всеми этими хорошо знавшими его безмолвными людьми. Они хранили тайну. И они бы не открыли ее никогда. Или же, наоборот, не было никакой тайны… И они молчали только потому, что ничего конкретного не знали…

* * *

Краснов решил ехать на Большой проспект Петроградской стороны в тот же вечер. Нетерпение подталкивало его. Поспешно распрощавшись с Василисой, он вышел на набережную канала Грибоедова, сел в машину и поехал в сторону Невского. Вскоре он свернул направо, доехал до начала проспекта, затем выехал на Дворцовую, пересек Дворцовый мост, стрелку Васильевского острова, без пробок пролетел через Биржевой мост, увидел вдалеке купола Князь-Владимирского собора. Небо над городом к этому времени окончательно затянуло облаками.

Краснов припарковался недалеко от парадной дома на углу Большого проспекта и Ждановской набережной. Вскоре он уже стоял на ступенях перед дверью в подъезд. Запиликал домофон, Краснов зашел в парадную и стал подниматься по старой лестнице.

Квартира Волкова была расположена на третьем этаже. Николай пошел пешком, хотя кабина лифта была как раз внизу. Он, сам не понимая почему, захотел немного потянуть время. Когда он приблизился к дому и заходил в подъезд, нетерпение, завладевшее им в квартире Василисы, немного притупилось, и его стали одолевать сомнения. Он даже почувствовал что-то вроде страха или сильного волнения. Как будто бы шел не в пустую квартиру, а на встречу с самим Волковым. Мысли путались. Все не дававшие покоя вопросы неожиданно повылетали из головы.

Он поднимался медленно, прислушиваясь к каждому звуку, доходящему через запертые двери и распахнутые окна, приглядываясь к каждой трещине на стене, к мельчайшему рисунку. Наконец он остановился перед дверью в квартиру писателя. Взгляд упал на надпись, сделанную каким-то шутником на стене слева: «Оставь надежду всяк сюда входящий…» От этой ставшей в течение веков избитой, затертой фразы из «Ада» Данте по каким-то неведомым причинам у Николая вдруг пробежали мурашки по телу…

В тот момент, когда ключ поворачивался в замке, ему показалось, что он услышал плач. Это были тихие всхлипывания, которые доносились неизвестно откуда – то ли прямо из-за двери, то ли сверху, то ли долетали из двора через лестничное окно.

Краснов замер. Ключ застыл в замке. Он почувствовал, как на лбу проступила испарина. Плач прекратился. Краснов прислушался, подождал несколько секунд. Все было тихо. Николай повернул ключ. Дверь со скрипом приоткрылась.

Николай некоторое время стоял в нерешительности. Квартира встречала его кромешной темнотой и каким-то странным запахом – смесью сырости, плесени и дешевых сигарет. Где-то в глубине, далеко-далеко, Краснов различил едва уловимый свет. Скорее всего, это были очертания окна в одной из комнат. Этажом выше хлопнула дверь. Кто-то бегом спускался по лестнице. Николай быстро прошмыгнул в квартиру и закрыл за собой дверь.

5

Едва Краснов оказался в квартире Волкова, все погрузилось в темноту. Даже тот неотчетливый свет, который был виден с лестницы, исчез. Помимо тьмы, квартиру пронзала какая-то особая, гулкая тишина. Здесь не было слышно ни звука: ни с лестницы, ни с улицы, ни из соседних квартир. У Николая возникло ощущение, что дверь, которая только что захлопнулась за его спиной, больше никогда не откроется. Жилище напоминало западню. В нем словно не было ничего, кроме разъедающего вакуума безмолвия и черного ослепления уходящего вдаль коридора. Еще присутствовал тот самый запах плесени и сигарет. В самой квартире запах усилился, стал до тошноты едким.

Николай поднял правую руку и медленно провел ладонью вверх по стене, пытаясь отыскать выключатель. Ничего напоминающего выключатель не обнаружилось. Краснов оторвался от двери и с осторожностью стал продвигаться вперед, проводя руками по обеим стенам коридора. Он чувствовал, что стены были покрыты небольшими кусками бумаги, но не мог понять, что это – старые обои или попросту листы газет или журналов, которыми раньше оклеивали стены перед ремонтом.

Послышался звук смартфона. Николай порылся в кармане, нажал на зеленую клавишу.

– Николай? – раздался голос Василисы.

– Да… – тихо ответил Краснов.

– Вы на месте?

– Да.

– Совсем забыла сказать… Не удивляйтесь. В квартире ничего не убирали со дня смерти отца… Мы пытались, конечно… Но у нас ничего не получилось… Решили все пока оставить как есть.

– Понимаю, – прошептал Краснов.

– Вы в порядке? – настороженно спросила Василиса.

– Все хорошо. Только не могу найти выключатель.

– Он у самой входной двери, слева.

Василиса затихла на мгновение. Было слышно, как за ее окном проплывали катера. Гиды рассказывали историю Спаса на Крови и Екатерининского канала.

– Может, мне приехать? – спросила она обеспокоенным голосом. – С вами точно все хорошо?

Краснов как раз вернулся к двери, нащупал выключатель и зажег свет. Он с настороженностью осматривался. То, что было наклеено на стены, оказалось огромной фреской, состоящей из множества фотографий, вырезанных из журналов и газет перестроечного и раннего постсоветского периодов. Со стен смотрели знаменитости 1990-х годов: Горбачев, Ельцин, Дудаев, Хасбулатов, Собчак, Невзоров, Галина Старовойтова…

Краснову померещилось, что он слышит отдаленный голос Горбачева, выступающего с трибуны съезда Советов народных депутатов, слышались голоса в зале, кто-то бренчал граненым стаканом, полилась вода… Краснову померещилась замедленная интонация академика Сахарова: вот он стоит на трибуне и говорит о личной ответственности, о сложившейся в стране парадоксальной ситуации «двоевластия правительства и народа», а депутаты тихо посмеиваются над ним… Откуда-то долетел голос Виктора Цоя: «Когда твоя девушка больна»… твоя девушка больна… твоя девушка больна… больна… больна…

Краснов медленно шел по коридору и не отрывал взгляда от этих эфемерных фресок из старой пожелтевшей бумаги.

– Так мне приехать? – переспросила Василиса. Краснов совсем забыл, что она оставалась на связи.

– Нет… Василиса, спасибо. Ничего не нужно. Я только что включил свет. Попробую сам во всем разобраться.

– Хорошо. Я позвоню позже.

Он убрал телефон и попытался открыть первую дверь, которая была ближе других к прихожей. Сначала замок не поддавался. Николай опустил ручку вниз, потом еще раз. Наконец, со скрипом и скрежетом, дверь приоткрылась. Краснов нерешительно вошел в просторную комнату, в которой практически не было мебели.

У противоположной стены стоял небольшой книжный шкаф, недалеко от него распластался темно-синий диван, в полуметре от которого возвышался торшер в скандинавском стиле. Краснов узнал эту комнату. Здесь нашли мертвого Волкова спустя три дня после его смерти. Николай видел фотографию, сделанную экспертами на месте обнаружения тела.

Краснов подошел сначала к дивану, внимательно осмотрел его. С поверхности на пол соскользнул клетчатый плед. Под пледом он разглядел краешек белой чашки с золотым ободком. Недалеко от нее, на полу, лежала чайная ложка. Краснов сел на корточки и потянулся к чашке. Только он дотронулся до ободка и хотел приподнять краешек пледа, как с оглушительным грохотом со шкафа стали одна за другой падать книги. Николай вскочил на ноги и хотел было выйти из комнаты, но остановился и стал внимательно смотреть, как книги с книжной полки падали на пол. Это непрерывное движение и звук падающих книг напомнили ему то ли о горном водопаде, то ли о лавине. Книги как вода или снег летели вниз. Казалось, они все не заканчивались и не заканчивались. «Там попросту не могло быть столько книг», – подумал Краснов.

Он сделал над собой усилие и пошел прямо к шкафу. По мере того как он подходил, звук затихал. Когда он оказался у самой полки, обрушение книг прекратилось. Было слышно только, как неизвестно откуда медленно падали и разбивались неизвестно обо что капли воды. Николай опустил глаза и разглядел на полу всего пять или семь книг. Он согнулся и поднял одну из них.

«Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева. Краснов открыл наугад одну из страниц. На ней было нарисовано купе поезда, окно, на столе перед окном стоял стакан и бутылка «Зубровки»…

И тут из самой середины этой небольшой книги выпала стопка старых желтых листов. Николай поднял листы, прошел к дивану и сел. Он услышал, как под ногой звякнула чашка, она упала и покатилась под диван. Но Краснов не обращал на этот звук никакого внимания. Он раскрыл листы и стал внимательно читать.

«Довожу до вашего сведения, – было написано ровным каллиграфическим почерком, – что за последний месяц нам удалось взорвать три православные церкви, четыре лютеранские и католические часовни и одну мечеть… На месте одного католического собора недалеко от Выборга по моему распоряжению был открыт военный склад… Вы часто упрекаете меня в чрезмерном усердии на этом поприще… Но уверяю вас, Михаил Иванович, если мы не будем вытравлять из людей остатки религиозности, их рано или поздно потянет обратно. Религия – это опиум… Один из самых мощных и самых устойчивых… А что может быть более притягательным для людей, как не опиум в сочетании с красотой? Дом божий – самое прекрасное, что за века было создано человеком. Только строя на месте этих прекрасных памятников бесформенные здания с самым тривиальным предназначением, мы сможем выбить религии почву из-под ног… Мы сможем заставить людей забыть о Боге… А с помощью замещения прекрасного на безобразное мы заставим людей полюбить это новое время – с его новыми ценностями… Мы сможем внушить, что уродливое – не менее прекрасно, чем Красота… Поверьте… на месте колченогих складов и бассейнов они все еще видят прекрасные фасады, фрески, статуи и витражи разрушенных или десакрализированных церквей… мои речи помогают им верить в это… И немало лет пройдет, прежде чем они заметят подлог… Но будет поздно, Михаил Иванович, будет поздно…»

Откуда-то из глубины квартиры часы пробили восемь. Краснов встал, сложил письмо, крепко сжал его в кулаке и направился к двери. Он опять продвигался по коридору, который уводил в глубь старинной квартиры – поворачивал, изгибался, вел по кругу. Николай остановился у следующей двери и приоткрыл ее. Из окна комнаты, завешенного темной занавеской, лился тусклый свет. Краснов разглядел в помещении множество книжных шкафов и полок. На полу, стульях, стремянках, на огромном письменном столе – повсюду лежали книги, толстые тетради, стопки бумаг, простые карандаши, шариковые ручки, стержни от ручек. В самом центре стола Краснов разглядел старую печатную машинку. В машинку была заправлена бумага с копиркой. Николай приблизился к столу, посмотрел на заправленный лист… Там было пусто. Ни слова не напечатано. Лист от старости пожелтел, копирка облупилась… а на поверхности не было ни единого символа… Это был кабинет Волкова… Его лаборатория. Его святая святых… Здесь он написал «Прыжок в темноту»… Здесь он работал над «Последней дозой», «Улыбкой зверя» и «Золотой монеткой». Здесь был завершен его последний роман «Семь сувениров».

Эта комната хранила страшные воспоминания. Сюда он возвращался после посещения психиатрических клиник, следственного изолятора, морга… После романа о самоубийстве артиста балета он прославился историями о наркомане, парне из благополучной семьи, которого посадили на наркотики организаторы подпольного притона («Последняя доза»), о солдате, который подвергся насилию в армии («Лицо зверя»), а также о валютной проститутке, которая ежедневно посещала гостиницу «Прибалтийская» не потому, что остро нуждалась в деньгах, а в надежде выскочить замуж за богатого клиента и уехать с ним за границу («Золотая монетка»).

Здесь, в этом кабинете, он анализировал и подытоживал все, о чем говорил с разрешения следователя Руслана Шахова (одного из бывших одноклассников Волкова) со знаменитым маньяком советской эпохи Вадимом Радкевичем. Именно благодаря книге об этом маньяке («Семь сувениров») Волков и стал культовым писателем. Он рассказал его историю не в жанре детектива, а в виде психоаналитических записок, точнее – протоколов допросов. Он попытался восстановить исчерпывающий облик убийцы – изначальный его портрет, многоликий и многосущностный. Корни тянулись глубоко и далеко назад, в дебри истории его семьи. Он показал его как глобального человека, которого составляют множество других людей – не только родителей, но и всех тех, кому волей судьбы пришлось оказать на него влияние. Это были тысячи нитей, которые расходились от него в тысячи разных сторон, ветвились, множились, превращаясь в бесконечную паутину, в центре которой, в самом ее сердцевинном коконе, таился он – страшный кровавый зверь, забравший множество жизней. Шахову удалось доказать семь эпизодов, приписываемых Радкевичу. Маньяк подозревался еще в пяти преступлениях, но причастность его к этим случаям так и не была подкреплена серьезными доказательствами.

Жил маньяк в Ленинграде на проспекте Ветеранов. Работал токарем на заводе, был активистом заводской парторганизации. Каждый четверг он отчитывал отстающих, рассматривал жалобы домохозяек на своих мужей, призывал бороться с пьянством, распространял билеты в кинотеатр на фильмы, в которых поднимались самые современные проблемы общества. Его фото каждую неделю украшало стенгазету, где вывешивали лидеров трудового соревнования. Он был высоким, красивым, спортивного телосложения. Кроме того, он был прекрасным семьянином, мужем и отцом двоих детей. Никто бы никогда не смог догадаться, что под маской добропорядочного труженика и образцового мужа скрывается чудовище, если бы не современная техника, которая на закате СССР уже становилась все более точной, а также не острый аналитический ум следователя Шахова.

Краснов пытался побеседовать с Шаховым, но эта попытка оказалась самой неудачной из всех, которые режиссер предпринял, пока снимал фильм о Волкове. Шахов наотрез отказался общаться. Кроме того, он в резкой форме порекомендовал Краснову оставить эту тему и переключиться на какой-нибудь другой сюжет. Ничем хорошим, по его мнению, это расследование для Краснова не окончится. Он, мол, сильно рисковал своей профессиональной репутацией. Когда Краснов поинтересовался, почему он так думает, старик выругался и бросил трубку. Больше Николаю не удалось до него дозвониться.

Он сел на стул перед письменным столом и стал рассматривать предметы, которые на нем лежали. А их было бесконечное множество. Николай заметил очки в золотой оправе. Они лежали рядом с машинкой, справа от нее. За машинкой стояли три стаканчика для ручек. Помимо ручек, в них топорщились две линейки, козья ножка, множество простых карандашей. Краснов протянул руку, достал козью ножку, повертел ее, потрогал острие средним пальцем руки, затем поставил обратно в стакан.

По обеим сторонам стола возвышались стопки книг. Это были всевозможные словари, энциклопедии, медицинские, технические, юридические справочники. Он разглядел также альбомы по архитектуре Петербурга и его окрестностей, книги по искусству, по истории православных икон и церковных фресок. Еще одна стопка целиком и полностью состояла из романов и повестей Достоевского. На самом верху он обнаружил старинное издание «Братьев Карамазовых». На всех книгах и альбомах толстым слоем лежала серая пыль.

Николай поднялся и решил продолжить осмотр квартиры. Он вышел в коридор и повернул направо. За следующей дверью, которая находилась напротив ванной, он обнаружил детскую. Точнее, это была не детская, а комната подростка. Но это был не теперешний подросток, а из далеких 1980-х. Комната застыла, уснула лет на тридцать. Никто ничего не менял в ней с того самого дня, когда мама Василисы собрала вещи и они переехали в квартиру на канале Грибоедова, принадлежавшую когда-то бабушке Александры Генриховны. Ее мать еще после войны уехала из Ленинграда в Тарту, где Александра Генриховна родилась и жила до окончания школы. В квартире проживали родственники матери, но к началу 1980-х никого из них уже не осталось в живых. Благодаря связям Константина Волкова квартиру удалось сохранить за Александрой Генриховной.

На стенах Краснов видел плакаты фильмов начала 1980-х годов, изображение олимпийского мишки, фотографии киноактеров, певцов, диснеевских персонажей – Белоснежки с гномами, Микки-Мауса с Минни-Маус, героев советских мультфильмов – Кота Матроскина, Дяди Федора, Шарика, Зайца и Волка из «Ну, погоди!». На полках шкафов были расставлены детские книги, мягкие игрушки, куклы, лежали пластинки с музыкой и сказками. На стене висело школьное платье с белым передником и красным галстуком… На полу он заметил мячи, скакалки, стопки настольных игр в коробках. Окно комнаты тоже было завешено плотной занавеской. Свет почти не проникал внутрь. Становилось все темнее.

Краснов вышел из детской и подошел к следующей двери. На его удивление, как он ни пытался дергать за ручку, дверь этой комнаты не открывалась. По всей видимости, замок был заперт. Он достал мобильный и набрал номер Василисы.

– Алло? – ответила она.

– Василиса, здесь одна дверь не открывается… Я просто хочу уточнить… Она заперта на ключ? Или нужно поднажать?

– Нет… – Голос Василисы стал напряженным, тусклым. – Я прошу вас, Николай, оставьте эту комнату. Не нужно пытаться открыть ее. Ключ от нее давно потерян. Но вскрывать ее я не буду… Пусть это сделает кто-нибудь другой… Когда-нибудь…

– Там что-то неприятное для вас?

– Я бы не хотела говорить об этом… Да и нет там ничего… Это пустая комната. Без мебели. Простите, Николай, вернулся Игорь. Я готовлю ужин.

– Понимаю. Извините.

Николай нажал на сброс, еще раз посмотрел на запертую дверь, прислушался и, так ничего и не услышав, пошел дальше. Последнее открытое помещение, по всей видимости, было когда-то комнатой Александры Генриховны. Она была преподавателем итальянской литературы. Все полки в ее книжном шкафу были заставлены книгами на итальянском, испанском, французском, португальском языках. Она отчего-то не увезла эти книги с собой. Может быть, сначала думала, что скоро вернется? Кто знает… На стенах он разглядел фотографии, где Александра Генриховна была в окружении членов кафедры, среди своих студентов, были также несколько фотографий, где она была изображена с Волковым и каким-то молодым человеком – красивым, спортивным, по всей видимости очень веселым, жизнерадостным, – он держал ее на руках, она весело смеялась. На некоторых более поздних фотографиях Александра Генриховна была изображена с маленькой Василисой, а еще на одной (на берегу Черного моря) они были втроем – Волков, она и Василиса.