Последний защитник

– Каким незаурядным, Богом данным талантом надо обладать, чтобы возводить на пепелище великие здания! – воскликнула Элизабет Кромвель. – А уж тем более работать над собором Святого Павла, ведь это само сердце, сама душа Сити.

– Мне иногда становится страшно, что при жизни я не увижу ни одного уложенного камня, – сказал Хэксби, расплываясь в довольной улыбке от комплимента и проливая соус на манжету рубашки. – Все так затянулось. Король не согласен с олдерменами, те пререкаются с настоятелем и капитулом, а епископ полагает, что никто, кроме него самого, не имеет права на собственное мнение. Но главная проблема – это нехватка денег. Строительство собора, достойного Лондона, обойдется в десятки тысяч фунтов.

– Совершенно верно, сэр, – согласилась госпожа Далтон. – Сие очень дорого. Но разве в конце концов не находят деньги для возведения таких грандиозных зданий? Возьмем для примера Уайтхолл. Я содрогаюсь, представляя, во сколько должен был обойтись Банкетный дом, но так или иначе королю Якову удалось отыскать средства на его сооружение. – Она неодобрительно сжала губы в тонкую ниточку, а потом продолжила: – Но возможно, вас тогда не было в городе, сэр.

– Как раз таки был, мадам. В то время я служил подмастерьем и удостоился чести работать с самим Иниго Джонсом. Я многому научился у господина Джонса в Уайтхолле.

Элизабет доверительно наклонилась к господину Хэксби:

– Неужели вы и там работали, сэр?

– О да. Я частенько бывал в Уайтхолле во времена вашего дедушки. Да и во времена вашего батюшки тоже.

– Тогда вы могли видеть меня там, когда я была маленькой девочкой. Наверное, я была увлечена какой-нибудь детской игрой, а вы меня даже не заметили.

– Это невозможно, миледи, – пробормотал Хэксби с несчастным видом. – Я… я уверен, что даже тогда ваше… ваше…

– Может, вы и меня тоже видели, сэр, – вмешалась Кэт, придя на помощь мужу, который мучительно подбирал слова, видимо полагая, что обязан сделать комплимент. – Как я вам рассказывала, мы с Элизабет иногда играли вместе в Уайтхолле. – Она бросила взгляд на Элизабет. – Катали обруч.

– Этот дворец – настоящий садок для кроликов, – заключила госпожа Далтон, бросив неодобрительный взгляд на господина Кранмора, словно бы считала царивший в Уайтхолле архитектурный хаос чем-то предосудительным, а он лично был в этом виноват.

Господин Кранмор прочистил горло, но ничего не сказал.

– А вы часто бывали в Уайтхолле, сэр? – поинтересовалась Кэт, заметив, что бедный джентльмен обделен вниманием.

Он повернул голову, и Кэтрин заметила в обеих линзах его зеленых очков крошечные отражения окна позади них.

– Редко, – произнес господин Кранмор тихим невнятным голосом и потер стол кончиком пальца, словно бы пытался стереть невидимое пятно; при виде этого жеста что-то всплыло в глубинах памяти Кэт. – По правде говоря, – продолжил он после паузы, – я вообще редко приезжаю в Лондон без особой нужды.

– А где вы живете, сэр?

Но Кэт опоздала. Пока она задавала вопрос, Кранмор засунул в рот кусок хлеба, прекратив тем самым разговор.

– Когда-то я хорошо знала дворец, – заявила Элизабет, обращаясь к Хэксби. – А где именно вы там работали?

– В королевских покоях, еще до того, как ваш дедушка стал лорд-протектором и сам туда въехал. Естественно, он захотел кое-что поменять. Но главным образом я работал над зданиями Кокпита, где ваши бабушка с дедушкой проживали раньше.

– Ой, я помню! Я навещала бабушку там, когда еще училась ходить. И позже, конечно, тоже. Мы ведь и сами какое-то время жили в Кокпите. Как мне там нравилось! Мы с Кэтти играли в волан в саду и носились как бешеные по парку. Правда же, дорогая? – Она обращалась к гостье, которая не могла припомнить, чтобы в былые времена они с Элизабет называли друг друга Кэтти и Бетти. – Ты помнишь?

– Не очень, – призналась Кэт.

– Зато я помню. Счастливые золотые денечки. – Она снова повернулась к Хэксби и положила руку ему на предплечье, от чего лицо старика просияло, словно бы его коснулся ангел. – Но вот что странно. Мои воспоминания о Кокпите очень путаные. Во времена моего детства планировка сильно изменилась. Это мешает моим детским впечатлениям, не могу сопоставить их с более поздними. – Она убрала руку. – Глупо думать о подобных вещах, да, сэр?

– Вовсе нет, – возразил Хэксби. – Совершенно естественно желать вспомнить места, где вы были счастливы. Старые здания хранят историю тех, кто там когда-то жил. – Он взглянул на Кэт, сидевшую напротив. – Разве не так?

– Без сомнения, сэр.

– А вот, к примеру, – начала госпожа Далтон, глядя на Хэксби, – была там комната с расписным потолком? Мне кажется, в стародавние времена в ней имелась дверь, что вела в проход на Кинг-стрит.

– Мы там играли, когда было сыро, – вставила Элизабет. – Помнишь, Кэтти?

У Хэксби сделалось несчастное лицо.

– Не могу вспомнить, госпожа.

– Вот если бы только, – тихо произнесла Элизабет, склонившись к Хэксби и чуть ли не нашептывая ему на ухо, – если бы только…

– Если бы что, миледи?

Она улыбнулась ему:

– Ах, если бы только посмотреть на планы Кокпита, каким он был в те дни. Не думаю, что по какой-то счастливой случайности они у вас сохранились.

– Это вполне возможно, – кивнул Хэксби и выпрямился на стуле. – Я взял за правило хранить копии всех своих чертежей и планов. Иногда чтобы показать потенциальному клиенту, иногда – как полезное напоминание себе о какой-либо детали, которая может…

Госпожа Далтон кашлянула:

– Элизабет, дорогая, ты не должна докучать господину Хэксби. Он наш гость, и я не могу этого позволить.

– Пустяки, мадам, – возразил Хэксби. – Мне это вовсе не докучает. – Он снова обратился к Элизабет: – Если пожелаете, я проверю, имеются ли у меня отчет по Кокпиту и планы работ, которые мы выполняли для вашего дедушки и позднее для вашего отца. Тогда вы сможете сравнить их со своими воспоминаниями.

– О сэр, я была бы вам чрезвычайно благодарна! – воскликнула Элизабет, глядя на него своими сияющими узкими глазами.

Господин Кранмор заерзал на стуле. Кэтрин бросила на него взгляд. Он снова тер невидимое пятно на столе. И снова что-то всплыло в памяти… Внезапно Кэт поняла, в чем дело, и у нее перехватило дыхание от ужаса.

– С тобой все в порядке, дорогая? – пробормотала Элизабет, наклонившись вперед, в узких глазах светились сочувствие и доброта, и понизила голос до шепота: – Спазм, да? Мы, женщины, так страдаем, не правда ли, а вот джентльмены не имеют об этом ни малейшего понятия.

Глава 4

Только что убитые голуби

Суббота, 18 января – воскресенье, 2 февраля 1668 года

Когда кухарка не видит, посудомойки приходят на кухонный двор на свидание с парнями из конюшни. Парни приносят служанкам ленты. Они ласкают девушек, и те смеются. Парни задирают девушкам юбки, и те визжат.

Феррус лежит в конуре Пустобреха и ждет, когда хозяин его позовет. Чем позднее хозяин выходит утром, тем пьянее он был прошлой ночью. Хозяин спит в Скотленд-Ярде. Но Феррус спит здесь, на стороне Кокпита. Он не знает почему, но так всегда было заведено, всегда, даже до того, как здесь поселилась госпожа Крамл.

Служанки и парни с конюшни чирикают, как птицы. Джентльмены сражались друг с другом за рекой. Один убит. Лорд ранен и при смерти. Может, король отрубит другим голову. Говорят, это герцог во всем виноват: не тот герцог, милорд, старый жирный солдат, который иногда ночует в Кокпите. Другой герцог.

«Убивайте, убивайте, убивайте, – думает Феррус. – Да пусть они все перебьют друг друга».

Дуэль меня потрясла. Прямо на моих глазах одного человека убили, а второго ранили, возможно смертельно. Без помощи Вонсвелла и его сотоварищей я и сам вряд ли бы унес ноги. Хотя за свою жизнь я уже повидал слишком много насильственных смертей, однако по-прежнему не мог к этому привыкнуть. В конце концов, я ведь по профессии клерк, а не солдат.

После дуэли я плохо спал и пил слишком много вина в надежде притупить чувства и затуманить память. Еще меня беспокоило подозрение, что дело на этом не закончилось и меня ожидают неприятные последствия. У Бекингема и его слуг прибавилось причин невзлюбить меня еще больше. Дженкинс мертв, Шрусбери ранен. Бекингем и еще трое остальных участников дуэли скрывались. Но это не помешает герцогу продолжать свои козни и бороться с недругами.

В субботу днем господин Уильямсон вызвал меня в свой кабинет в Скотленд-Ярде. Он сообщил мне, что, несмотря на рану, милорда Шрусбери должны перевезти из его дома в Челси, где он находился после дуэли, в Арундел-хаус.

– Довольно рискованное предприятие, – сказал Уильямсон. – Опасаюсь, что от переезда рана может снова открыться. Полагаю, путь в основном будет лежать по реке, и молюсь, чтобы погода благоприятствовала. Люди Шрусбери, должно быть, считают, что среди родных он будет в большей безопасности. Говарды своих не бросают. Ну и конечно, все они паписты.

Арундел-хаус находился между Стрэндом и рекой, совсем рядом с моим собственным жильем в Савое. Это был еще один ветхий дом, чьи золотые дни давно миновали. Многие из дворцов у реки были перестроены или проданы. И не было сомнения, что рано или поздно, скорее рано, Арундел-хаус ждала та же участь. До меня дошли слухи, что Говарды предложили часть своего сада Королевскому обществу для возведения там его штаб-квартиры. Возможно, это только начало.

– Говорят, рана у милорда быстро заживает, – продолжал Уильямсон. – Поэтому, Марвуд, вы пойдете туда завтра после обеда, как только он устроится на новом месте. Вас будут ждать. Вы передадите его светлости письмо от лорда Арлингтона: всего лишь несколько слов, пожелание скорейшего выздоровления. Знак внимания.

– Но если за Арундел-хаусом следят по поручению герцога Бекингема, – отважился возразить я, – то не лучше ли было бы послать кого-нибудь, кого они не знают?

Уильямсон сурово глянул на меня:

– Если бы я нуждался в вашем совете, Марвуд, то спросил бы его. Когда будете там, посмотрите, как чувствует себя милорд. Хочу знать ваше мнение о состоянии его здоровья.

– Но я не врач, сэр. Я всего лишь…

– Мне это известно, Марвуд. Однако вы отнюдь не глупы. И вот еще что. У лорда Арлингтона есть сообщение для лорда Шрусбери, которое он не хочет доверять бумаге. Если будет возможность остаться наедине, передайте ему, что лорд Арлингтон по-прежнему у него в долгу и обещает, что герцог дорого заплатит за содеянное. Но будьте осторожны и попросите милорда быть осмотрительным. Если же поговорить с глазу на глаз не получится, забудьте об этом. – Он снова пристально на меня посмотрел. – Но я не сомневаюсь, что вы найдете способ сделать это.

Начальник отпустил меня, однако, когда я уже был на пороге, снова окликнул:

– До вас дошли слухи о миледи Шрусбери? – (Я покачал головой.) – Говорят, она тоже присутствовала на дуэли. Переодетая в костюм пажа стояла среди слуг герцога. А потом возлегла с ним. На Бекингеме была рубашка, испачканная кровью ее бедного супруга.

– Но я не видел там никакого пажа, сэр. И крови на рубашке герцога тоже.

Уильямсон облизал губы:

– Жаль. Но история тем не менее весьма полезная. Ее стоит распространить по городу.

В воскресенье после обеда я вышел из дома в Савое и отправился в Арундел-хаус. В воротах меня встретили двое слуг, облаченные в ливрею Говардов и вооруженные шпагами. Я назвал свое имя. Люди, приютившие лорда Шрусбери, оказались весьма предусмотрительными.

Внутренний двор был большой, но особого впечатления не производил. Его образовывали старинные здания, в большинстве своем неожиданно скромные. Одно было совсем древнее, из осыпающегося камня, с разваливающимся фонарем на крыльце. Слуга провел меня через двор на запад, к шеренге высоких строений, и остановился возле дома, где жили хозяева.

Здесь величие чувствовалось в большей степени. Жилье было построено с размахом, поскольку, как все знатные люди, Говарды окружали себя компаньонами, приживалами и дальними родственниками. Так уж было заведено. Меня проводили в комнату с окнами, выходящими на сад и реку за ним. В помещении никого не было. На стенах висели гобелены. В центре длинной стены в огромном мраморном камине с тонкой резьбой печально горел слабенький огонь. От него было мало проку, так что в комнате было холодно и сыро.

Слуга попросил подождать, пока он сходит справиться, может ли его светлость принять меня. Я встал у окна. В саду было множество статуй в бедственном состоянии. Справа длинная галерея простиралась до реки, где заканчивалась зубчатой смотровой площадкой. Деревья и кусты раскачивались под порывами восточного ветра. За садом виднелась зимняя Темза, вода в реке стояла низко. Небо, вода и земля были разных оттенков серого цвета.

Я обернулся и стал осматривать комнату. Перед камином стояло дубовое кресло с высокой спинкой. Подойдя к огню в надежде согреть руки, я вдруг обнаружил, что, оказывается, в комнате не один. На подлокотнике кресла лежала чья-то рука. При звуке моих шагов появилась голова в завитом парике, а потом знакомое лицо.

– Марвуд, – произнес господин Чиффинч. – Я так и знал.

Я поклонился, при этом напряженно размышляя. Уильям Чиффинч был хранителем личных покоев короля и человеком, которому монарх доверял свои самые сокровенные тайны. Мы были знакомы лучше, чем нам обоим того хотелось бы, поскольку пару раз его величество давал мне поручения, а Чиффинч служил посредником. Господин Уильямсон и господин Чиффинч терпеть не могли друг друга, а потому им, разумеется, не нравилось, что время от времени обоим приходилось пользоваться моими услугами.

– Что вы здесь делаете, Марвуд?

– Господин Уильямсон послал меня справиться о здоровье милорда. Узнать, как он перенес переезд.

Чиффинч потер губы, красно-пунцовые от вина, выпитого за обедом.

– Понятно.

Его голова внезапно исчезла. Я слышал, как он вздохнул. Я подошел поближе к огню, стараясь не загородить ему тепло.

– Хозяин сказал кое-что своему слуге, – неожиданно произнес Чиффинч, – а слуга посылает мальчишку.

Я промолчал. Смысл его слов был вполне ясен: лорд Арлингтон велел Уильямсону передать послание Шрусбери, а Уильямсон перепоручил это мне.

– В таком случае, – продолжал Чиффинч, пристально глядя на меня, – у хозяина имеется особый интерес к здоровью милорда, не правда ли? Поскольку он прежде всего в ответе за это… за это абсурдное бесчинство.

Мне с самого начала показалось, что в истории с поединком крылось нечто большее, чем Уильямсон счел нужным сообщить. Теперь я в этом уверился. Чиффинч переоценил мою осведомленность. Он ясно дал мне понять, что за дуэлью стоял лорд Арлингтон. Как только я это узнал, все встало на свои места: измена леди Шрусбери была лишь формальным поводом; Арлингтон и его союзник Тэлбот инициировали дуэль в надежде убить Бекингема, своего главного политического врага, или, по крайней мере, опозорить герцога и подорвать его власть.

Если Чиффинч знал об этом, тогда и король должен был знать. Вероятно, он послал сюда хранителя своих личных покоев, дабы оценить не только здоровье Шрусбери, но и состояние его ума. Дело было щекотливое. Чтобы добиться от парламента того, что он желает, Карлу II требовались услуги как Арлингтона, так и Бекингема.

Дверь в дальнем углу комнаты отворилась, и вошел слуга. Он поклонился Чиффинчу:

– Вы можете повидать милорда, сэр.

Я занял место Чиффинча в кресле и закутался в плащ. После чего прождал еще час. Наконец вернулся слуга и вполне учтиво велел следовать за ним.

Выйдя из комнаты, мы поднялись по потайной лестнице на этаж выше. Я догадался, что там располагались апартаменты, занимаемые Говардами и их близкими, куда посторонних обычно не допускали. Слуга вел меня через анфиладу комнат, украшенных картинами, гобеленами и побитыми античными мраморными скульптурами. Наконец мы оказались в просторной спальне, где было довольно холодно и пахло лекарствами.

Мой взгляд сразу устремился на кровать, помещавшуюся в алькове за позолоченной аркой, украшенной гербом Говардов. Занавеси были подняты. Лорд Шрусбери лежал с закрытыми глазами. Он был обложен подушками, и его тело под одеялами выглядело тщедушным, как у ребенка.

У постели на коленях на молитвенной скамье стоял католический священник. Он молился и перебирал четки. Служанка с ночным горшком в руках на цыпочках шла к двери. У окна вполголоса совещались два доктора. Было холодно, и они кутались в свои мантии. В очаге ярко пылал огонь, но его тепло по большей части уходило вверх, согревая дымоход и небо над ним.

Ко мне подошел какой-то джентльмен и представился Фрэнсисом Велдом, родственником лорда Шрусбери.

– Как любезно со стороны лорда Арлингтона прислать вас, – проговорил он сухо и холодно; было трудно понять, иронизирует этот человек или нет. – Прошу, не задерживайтесь долго. Визит господина Чиффинча и без того утомил милорда.

– Как его светлость чувствует себя сегодня?

– Вчера утром милорд прекрасно себя чувствовал, поэтому мы решили рискнуть и перевезти его сюда из Челси. Он хорошо перенес дорогу и вечером не испытывал боли, с аппетитом поужинал и почти час беседовал с господином Говардом. Но утром вдруг ощутил слабость, и его опять начало лихорадить. Рана воспалилась. Милорду поставили пиявок, но это не помогло. – Велд кивнул в сторону врачей. – Они собираются пустить в ход голубей, если ему станет хуже. Возможно, понадобится целая стая.

– Мне жаль, – сказал я. – Неужели положение и впрямь настолько серьезное?

– Надеюсь, что пока еще нет. К тому же сам милорд и слышать об этом не желает. Но если ночью ему станет хуже…

Известие было тревожным. Мертвые, только что убитые голуби считались последним средством в арсенале докторов. Их часто применяли в случае чумы и других гибельных недугов. В комнату больного приносили живых птиц. Голубям сворачивали шею и, пока они еще были теплыми, вскрывали им грудную клетку и, окровавленных, прикладывали к коже пациента, как правило на подошвы. В данном случае, вероятно, врачи собирались прикладывать птиц непосредственно на воспаленную рану. По слухам, это была крайне неприятная, а зачастую и бесполезная процедура.

– У меня частное сообщение от лорда Арлингтона. – Я повернулся к фигуре в постели. – Я могу поговорить с его светлостью?

Велд поджал губы:

– Сейчас проверю, не спит ли милорд.

Он направился через комнату к постели больного. Я пошел следом, отставая на пару шагов. Священник замолк, когда Велд склонился над кроватью и прошептал несколько слов.

Веки лорда Шрусбери дрогнули, и он произнес низким отчетливым голосом:

– Если надо.

Его бледная рука шевельнулась на покрывале. Он поднял палец и подозвал меня. Велд представил меня.

Я поклонился:

– Мне жаль видеть вашу светлость столь нездоровым.

У Шрусбери было худое лицо, бледная кожа туго обтягивала выпуклости и впадины на черепе. На лице блестели капли пота. Подбородок почернел от щетины.

– Вы от лорда Арлингтона? – спросил он.

– Да, милорд. Он просил передать вам письмо. – Я подошел ближе. – И еще кое-что на словах.

Внезапный прилив энергии преобразил больного.

– Оставьте нас на минуту, – велел он Велду и повернул голову в сторону священника. – Что до вас, прекратите уже свое глупое бормотание и молитесь за меня где-нибудь в другом месте. – Он указал на меня пальцем. – Давайте письмо.

Я подчинился. Шрусбери вскрыл печать и развернул бумагу. Я не мог прочесть содержание письма, но видел, что там было всего несколько строк. Его светлость скомкал письмо и отбросил в сторону, оно упало на пол.

– У меня болит голова, – сказал он. – Я хочу пить… Что за устное сообщение?

Я склонился над ним:

– Милорд велел передать, что он у вас в долгу, и заверить, что герцог Бекингем заплатит за причиненный вам вред. Пока же он просит вас быть осмотрительным.

– Осмотрительным? Говорят, что, когда меня одолевает лихорадка, я лепечу, как дитя. Если это и впрямь так, то я понятия не имею, что несу. – В нем нарастало возбуждение, от разговора щеки Шрусбери покрылись нездоровым румянцем. – Как же болит голова… Я хочу видеть герцога в могиле. Опозоренного и мертвого. И свою жену вместе с ним.

Мне вдруг стало жаль этого человека. На прикроватном столике стояла чашка с какой-то коричневой жидкостью. Я поднес чашку к его губам, и он сделал несколько глотков. Часть жидкости потекла по подбородку.

– Где он сейчас? – спросил Шрусбери, отталкивая чашку.

Я вытер его лицо салфеткой.

– Кто, милорд?

– Этот дьявол Бекингем, разумеется.

– Никто не знает, ваша светлость. Он скрывается.

– Наверное, вместе с моей сукой-женой.

Я видел, что Велд приближается к постели так, что милорд его не видит. Он знаками показывал мне, что пора заканчивать разговор.

Шрусбери повысил голос:

– Когда я лежал на земле, то слышал, как этот негодяй говорил со своим сообщником, высоким и худым. У него уже тогда был план. Кобель идет к суке, сукин сын лежит с никчемной сукой, спариваясь в своем дерьме у себя во дворе. Кобель и сука, кобель и сука…

– Милорд, – сказал Велд, подойдя ближе и положив руку на предплечье больного, – милорд, вы не должны себя утомлять. – Он поднял голову и велел мне: – А теперь уходите. Уходите же.

Врачи перестали переговариваться и смотрели на нас, вытаращив глаза. Мне ничего не оставалось, как удалиться. Я поклонился больному и пошел к выходу.

– Кобель и сука, – повторил Шрусбери у меня за спиной слабым, но настойчивым голосом. – Кобель и сука.

После зловонной атмосферы спальни было приятно снова оказаться на свежем воздухе. Я пересек двор, направляясь к северным воротам. Мои мысли были заняты только что состоявшимся разговором. Не вызывали сомнения два обстоятельства: милорда терзали душевные муки, а воспалившаяся рана уменьшала его шансы на выздоровление.

Во дворе даже в воскресный день кипела жизнь. Из кареты выходили пассажиры, несколько слуг собрались в одном углу. Трое мальчишек решили стравить между собой двух собак: огромного мастифа и маленького терьера, который пытался компенсировать недостаток силы своей живостью. Я хорошо понимал, что должен чувствовать бедный терьер.

Продолжая думать о раненом, я все-таки остановился, чтобы посмотреть драку. И, глядя на рычащих собак, невольно вспомнил слова, которые произнес Шрусбери, когда я выходил из комнаты. Понятно, у больного начиналась лихорадка, и он вряд ли понимал, что говорит. Присутствовавший на дуэли высокий худой мужчина из свиты герцога, о котором упомянул граф, это, скорее всего, Вил. Интересно, что за план вынашивали эти двое? Относятся ли слова «сукин сын» и «никчемная сука» к Бекингему и леди Шрусбери, или же его светлость вложил в них иной смысл? А может, все было гораздо проще и больной попросту бредил: чего только не привидится в горячке!

– Кобель и сука, – пробормотал я себе под нос. – Кобель и сука.

А ведь мне показалось, что сразу после дуэли Бекингем тоже сказал Вилу: «Кобель и сука». Но тогда я не был уверен, что расслышал правильно, ибо в тот момент меня занимали другие вещи: двое мужчин, лежащие на земле в окровавленных рубашках. А еще больше острая необходимость поскорее оказаться как можно дальше от Барн-Элмса. Я был тогда на грани паники. Как я мог доверять своей памяти?

А собаки между тем рычали и пытались укусить друг друга. Внезапно терьер вырвался и проскользнул между моими ногами, едва не сбив меня. Мастиф замешкался, что дало его врагу время добежать до открытого окна ближайшего склада. Он вскочил на каменный подоконник и исчез внутри. Мастиф бросился вдогонку, но был вынужден остановиться у окна, слишком узкого, чтобы он мог пролезть. Огромный пес положил передние лапы на подоконник и обнюхал его, не переставая скулить. Маленькая собачка улизнула безнаказанной.

Я вышел из ворот, побрел в сторону Стрэнда и заметил в конце переулка какого-то крупного широкоплечего мужчину, на боку которого висела тяжелая шпага в ножнах. Он шел спиной ко мне, и другие прохожие загораживали обзор. Я поспешил спрятаться в дверной нише. Никак это Роджер Даррел? Человек, который пытался удержать меня силой, когда я после дуэли покидал Барн-Элмс. Неужели он засек меня входящим в Арундел-хаус?

Я выглянул, надвинув шляпу на лицо, и увидел, что здоровяк направляется в пивную на другой стороне Стрэнда.

Я пробыл в переулке еще какое-то время. Вполне вероятно, что Бекингем установил слежку за домом Говардов. У него имелись на то причины. Коли Шрусбери умрет, герцога могут арестовать за убийство. Если это Даррел вошел сейчас в пивную, то его хозяин Вил по прозвищу Епископ тоже мог быть там. Я знал, что господин Уильямсон и лорд Арлингтон заинтересуются и, вполне возможно, в свою очередь решат установить слежку за людьми Бекингема.

Однако я не собирался проверять свое предположение лично. Трусость, скрытая под маской благоразумия. При определенных обстоятельствах Вил мог быть безжалостным, и, честно говоря, это случалось нередко, но он все же был священником, хотя и лишенным прихода. Гораздо больше я боялся его слугу Роджера Даррела, поскольку сомневался, что этого типа беспокоит хоть какое-то подобие совести.