Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах

– Чего? – спросил муж, зная за ней привычку смеяться над непроизнесённым.

– Да я над собой… Какие мы, оказывается, в детстве простодушные!

Рука мужа на мгновение замерла на её голове, а потом снова стала перебирать волосы. И Вера Егоровна продолжила:

– Прочитала я сегодня Лиде своё первое стихотворение, а теперь вот подумала, какое оно… наивное.

– Я знаю его?

– Нет.

– А ну-ка…

Вера Егоровна прочитала, на этот раз без выражения, так, чтобы только передать содержание. Вадим молчал какое-то время, продолжая накручивать на палец её волосы, потом остановился:

– Так как же спасена? Всё равно ведь когда-то растает!

– Вот и я о том же…

Вадим обвил рукой шею жены, притянул её голову к себе и поцеловал в висок. Другая рука ритмично поглаживала её по спине.

– Что ты меня, как маленькую? – спросила Вера Егоровна, прячась у него на груди.

– Чтобы ты была сильная, как большая.

– Я всегда сильная, когда ты рядом…

– Вот и хорошо… Отдыхай.

Муж уже дремал, потому что вздрогнул, когда она вновь заговорила.

– Боюсь сглазить, – Вера Егоровна суеверно поплевала в сторону и отыскала ладонь мужа, – но мне кажется, что из дочки нашей может вырасти очень неплохой человечек.

Вместо ответа Вадим благодарно сжал её пальцы.

– А ты хотел, чтобы я… Как бы мы сейчас одни?

Он снова сжал её руку, теперь надолго, а потом поднёс к губам.

– Спасибо тебе…

– За что? – спросила она.

– За то, что ты есть.

– Это тебе спасибо. Огромное.

– Тебе…

Внутри у Веры Егоровны, будто она слышала эти слова впервые, что-то сладко съехало вниз.

– Старая я становлюсь, – предслёзно сказала она.

– Ты у меня самая-самая хорошая, – медленно проговорил Вадим, наверное, уже засыпая, потому что не уловил, не предупредил зарождавшейся в ней внезапной душевной боли. И Вера Егоровна вопреки здравому смыслу вдруг ощутила острую неуправляемую обиду и долго ещё лежала на спине, не шевелясь и глотая слёзы.

3

Если бы Русе сказали, что слёзы счастья – это совсем другие слёзы и вовсе даже не солёные, она не поверила бы. Да она и не знала до того дня, что можно плакать от счастья. Читала, конечно, про такое, но не верила. Мы о многом знаем понаслышке и из книг, но утверждаемся только в том, что познали сами. И только в этом, самими пережитом, убеждаем потом своих детей. Впрочем, так или иначе, всем приходится пережить всё, только кому-то бледнее, а кому-то ярче. Но уж тут как повезёт. И неизвестно ещё, кто счастливей: тот, кто перенёс сильную бурю, в сравнении с которой всё остальное – жалкие, никому не нужные будни, или тот, кто вяло любил и вяло страдал, но зато уж и не тосковал по когда-то познанным высотам чувства. Останемся каждый при своём представлении, основанном на собственном опыте, потому как другого нам испытать не дано.

Итак, они ехали в такси – Руся и он. Она видела совсем рядом его лицо, осунувшееся и настороженное, какое бывает у людей, постоянно ждущих подвоха. И только когда он оборачивался к ней, глаза его вспыхивали тлеющей добротой, захороненной в ожидании встречной беззащитной искренности. И Руся не пряталась, не скрывала себя истинную, как ничего не собиралась скрывать в себе и о себе. Перебирая в уме прошлое, она понимала, что все прежние удачи и даже ошибки, какими бы жуткими они ни казались, всё это был путь к нему, сидящему теперь рядом с её рукой в своей руке. И что бы ни случилось завтра, как бы ни повернулась жизнь, этот миг всегда будет для неё точкой отсчёта и спасения.

Они приехали в какой-то новый квартал, зашли в какой-то дом, позвонили в какую-то квартиру. Открыл какой-то нетрезвый мужчина.

А потом, когда они остались вдвоём и она присела в кухне на краешек стула, он подошёл, взял двумя ладонями её голову и, повернув, – чтобы глаза в глаза, – сказал:

– Ну, что? Гора с горой?

– Человек с человеком… – в тон ему ответила Руся.

Она обомлела, когда несколько лет назад впервые увидела его фотографию. Взглядом, бровями, даже строением черепа он был знакомый и родной, словно отец или старший брат. И тоска, вдруг пронзившая её сердце, не показалась странной: близкие люди не должны теряться в веках. Но эту ошибку судьбы он исправить не мог – как и где он узнал бы про Русю? Потому и случилось, что встречи искала она, замирая от собственной дерзости.

– Я испугался в кафе, – вдруг признался он, – что ты попросишь, как другие, помочь опубликовать что-то твоё. Стихи, например. Я подумал – вдруг это неталантливо? Как бы я сказал правду?

– А теперь… скаже… – Руся споткнулась. – Скажете теперь?

Он посмотрел на неё испытующе, словно вытягивая из норки за хвостик её струхнувшую душу, и коротко, но уверенно провёл ладонью по её плечу:

– У тебя есть что показать мне?

Она ответила одними глазами.

– Хорошо, я посмотрю… после…

Руся потупила взор. Тогда он двумя пальцами взял её подбородок и повернул лицо к себе.

– Ну?

Она поднялась и, ещё не понимая, что делает, как в бездну, шагнула к нему. Получилось, будто век свой они знали друг друга. Высокий, он обнял её сверху вздрагивавшими ладонями и поцеловал в затылок. А она, уткнувшись ему в подмышку, поняла обречённо, что даже запах его тела знакомый и желанный для неё, точно она родилась уже с памятью о нём и все её прежние дни были направлены именно на это – на поиски его обладателя. Теперь, когда он был рядом, всё вокруг теряло смысл, кроме её желания обрести, наконец, себя такую, какой она была в прежней жизни, когда существовала единым целым с тем, к кому её так тянуло сейчас.

И всё же, переборов помрачение, она прошептала:

– Я хочу, чтобы вы посмотрели это до… Не бойтесь, это не стихи.

Он опять взял её за подбородок и поймал прячущийся взгляд своим. Руся мгновение держалась в его бездонности, потом выскользнула.

– Я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы было только это… Я хочу, чтобы вы знали, что у меня в душе…

– А ты думаешь, – он опять положил кисти рук ей на уши, и она едва не потеряла сознание, заслышав шумный ток его крови в ладонях. – Ты думаешь, я этого не вижу и так? В глазах твоих?!.. Глупый ты, дорогой человечек… Как же это ты шагнула ко мне первой?

– Не знаю, – пробормотала Руся и закрыла глаза, потому что только теперь, леденея, представила, что ничего этого могло бы и не быть, если бы не её отчаянность. Ни-че-го.

А следом ощутила на своих губах поцелуй, короткий, властный.

– Ну, – сказал он уже из-за стола, – показывай, что там у тебя.

И приготовил сигарету.

Что её подтолкнуло положить перед поездкой в сумочку свои первые рассказы, оставалось только гадать. Руся никому их до этого не показывала и не собиралась. И вот…

Пока он читал её страницы, она пряталась в прихожей, глядя на себя в зеркало и ненавидя собственное отображение. Ей стало вдруг неловко за своё старое синее платье, на которое для украшения она нашила вокруг стоечки дешёвенькую пёструю тесьму; за свою причёску, сооружённую при помощи жиденького шиньона из собственных отроческих волос; за свои полные ноги, натуго обтянутые капроном. Но прежде всего ей было стыдно за беспомощность своих мыслей, среди которых он теперь вынужденно вылавливал что-нибудь достойное. И Руся, заливаясь краской, решила помочь.

– Если совсем плохо, вы не скрывайте, – сказала она, выглядывая из-за угла. – Я переживу и не обижусь.

Он помолчал.

– Ты давно пробуешь? Иди-ка сюда!

Она подошла и ученически серьёзно села рядом. Он говорил что-то о сюжете, деталях, синонимах, а Руся слушала и не понимала, слушала и не верила, что это его голос, что это он не отверг её первых попыток и хотел бы проследить – он так и сказал: «хотелось бы проследить», – что из неё со временем получится. Господи, да могла ли она мечтать о большем счастье?!

А оно навалилось и большее…

Всю ночь потом Руся не могла заснуть и взором гладила черты его лица.

Он тоже, забывшись, то и дело вздрагивал и поднимал взгляд в потолок:

– Мешает что-то… Как будто токи какие прожигают… Никогда такого не бывало. Правда.

– И меня… прожигают…

К утру стал звонить телефон, и продолжалось это с краткими перерывами в течение часа.

– Может, подойти? – не выдержав, шёпотом спросила Руся.

– Не надо…

Он сел на диване, спустив ноги на пыльный исцарапанный пол чьей-то холостяцкой квартиры, и обнаружил худые мальчишеские коленки. Машинально погладив их, взял сигарету и закурил. Сказал глухо:

– Это жена моя.

И сказка закончилась. Руся почувствовала себя тактично, но твёрдо выставленной за ворота. Не им выставленной, нет, а другими какими-то силами, которым и противиться бесполезно.

Потом он нервно записывал на сигаретной пачке, не найдя в чужом доме клочка бумаги, как найти Русю в другом городе. И споткнулся после фамилии:

– А как же тебя зовут-то?

– Обыкновенно. Вера. Вера Егоровна.

– Почему же Руся?

– Вера, Веруся, Руся. Бабушка меня так называла.

4

Девичий голос, поразивший Веру Егоровну, звонил ещё дважды, но всегда неудачно – Вадима не оказывалось дома: он в эти дни не писал, а бегал по издательствам, по совещаниям. И она решилась сама назначить ему день встречи на заводе, зная, что он не обидится, – лет десять она, по сути, являлась его секретарём, и он всегда был ею доволен. Впрочем, даже будучи неудовлетворённым, муж умел скрывать свои чувства, чтобы не обидеть её. И она никогда не узнала бы о том, что стала жертвой очередной его тактичности, если бы Вадим сам впоследствии не сознавался, что провёл её. Он был, как ребёнок, не умеющий долго хранить тайну, и от этого она испытывала к нему ещё большее тяготение.

Они повстречались в уже зрелом возрасте в Москве на курсах профессиональной переподготовки. У Вадима за Уралом была проблемная семья, у Веры Егоровны с мамой осталась десятилетняя дочка, рождённая в кратких не регистрированных отношениях. Оба не искали любовных приключений и думали лишь о карьере, которая грозила оборваться из-за перестроечных авантюр. В одной комнате их свела случайность в виде сломавшейся у Веры портативной пишущей машинки. А потом они провели целый вечер за разговорами, и Вадим попросил разрешения не уходить в свой холодный одинокий номер. Они уснули на разных диванах, не помышляя ни о чём греховном. Просто время наступило такое, что человеческое тепло и доверчивость стали редкостью, и за них хотелось держаться, не отпускать. А под утро, когда первые трамваи уже громыхали внизу и в коридоре шумели поднявшиеся по своим надобностям соседи, Вадим вдруг перешёл к Вере. Она проснулась оттого, что он обнял её и положил голову на грудь. Не сразу она сообразила, что он спит, что он и сам не знает сейчас, что находится не в своей постели. Видимо, какое-то сновидение заставило его искать материнского надёжного тепла.

Никакой дневной здравый поступок не смог бы произвести на Веру такого впечатления, как это бездумное переселение Вадима под её защиту. Но именно то, что случилось оно на бессознательном уровне, и сразило её: значит, она внезапно так прочно вошла в его жизнь, что разделить их надвое будет непросто. Вскоре поняла она и другое: как бы ни поступил Вадим, ушёл бы из прежней семьи или остался там, она всё равно родила бы Лидочку. Случившееся с ними не было легкомысленной интрижкой, после которой хочется отмыться. Это была любовь, но иная, зрелая, вовсе не похожая на ранние увлечения.

Что мы понимаем в начале пути? Лишь инстинкт влечёт нас, затмевая рассудок, и не видим мы за ним никакой великой цели существования. Может, кому-то это и неважно, кого-то устраивают голая страсть и растительное существование. Вера всегда искала большего, и после того как в двадцать ей довелось испытать запредельные переживания, она безошибочно определяла уровень приземлённости и не вступала в не нужные ей отношения. Выжив после утраты, она знала, что остаётся единственное: снова верить и ждать.

Её всегда удивляли девчонки, спешившие замуж. Несомненно, случается, что счастливая судьба выпадает кому-то сразу и навсегда. Однако большинство женщин до преклонного возраста не перестают носиться по ателье и парикмахерским, надеясь с помощью службы быта обрести никак не дающийся им душевный покой. И они ведать не ведают, что вовсе не в том его ищут.

Рядом с Вадимом Вере стало совершенно ясно, что те, кто накануне старости полон суетливости и страстей и не осознаёт завершённости чувств, те не счастьем были обделены, нет, а терпением и верой. Поспешили ухватить кусок, чтобы быть внешне, как все, – при семье, при ребёнке. А внутри… Но ведь истинно твоё никто не схватит, не отнимет. Жди. А уж через что придётся пройти в этой надежде, одному богу известно. И не кори судьбу, не пеняй на несправедливость. Жди.

Вера поняла, что дождалась, тогда, в той комнатке, где вспыхнул неожиданный роман с Вадимом. Их близость изначально была не самоцелью, а следствием душевного тяготения и благодарности друг другу. Как ещё могут взрослые неустроенные люди выразить свою признательность за понимание и поддержку во всём? Вот и случилось то, что кажется противоестественным только ханжам.

Для них обоих эта связь превратилась в серьёзное открытие. Оказалось, что страсть, принимаемая в юности за любовь и усердно разжигаемая, способна становиться иной, не бунтующей, не агрессивной, а усмиряемой. И смысл существования мужчины и женщины друг подле друга по большому счёту состоит не в усилении её пламени, не в лелеянии его, а в погашении, умиротворении. Так строго и осмысленно хранят огонь в очаге, не давая ему сжечь весь дом, ведь то, что входит в понятие семейных отношений, гораздо шире телесного притяжения. Суть даже не в банальном физическом продолжении рода, не в воспитании детей, а в развитии души, упрятанной в земную оболочку. В болезненном, надрывном устремлении её вверх обрести вдруг верного понимающего попутчика это величайшее счастье! А в том, что на земле иного пути – не плотского – для вызревания незримой материи не придумано, не наша вина. Вот мы и не можем успокоиться, пока интуитивно не обретаем объятия, которые помогают нам установить беспрерывную связь с нашей духовной частью.

Впрочем, понимание этого пришло к Вере не сразу, а с наступлением истинной зрелости, уже после множества жизненных передряг, сопряжённых с развалом страны. Теперь ей и самой казалось чудовищным, что она когда-то мучительно выбирала между газетой, в которой отработала со студенчества до тридцати пяти, и появлением на свет младшей дочери. Знала бы та, что было противовесом её жизни! Конечно, теперь своим детским умом она приветствовала всё, что вершилось вокруг, и верила в незыблемость рождавшихся на глазах новых представлений о жизни. С великим трудом удавалось подправлять её взгляды, чтобы не дать им пустить глубокие корни. Но Вера Егоровна хорошо понимала, что главные домашние столкновения ещё впереди.

Она хорошо помнила себя давнюю, юную и убеждённую, что без её активного участия жизнь может остановиться, исказиться, рухнуть. Не многие так, как она, позволяли себе вмешиваться в судьбы простых людей и начальников, веря, что делают святое дело. Но незаметно убеждённость эта стала слабеть, и только с появлением Вадима Вера Егоровна сумела осознать, что не обстоятельства и факты стали иными, а в корне изменилась она сама. Открыто писавшая обо всём, что видела, думала и чувствовала, она ощутила однажды, что нет в ней больше накала, который гнал в командировки, а затем толкал к письменному столу. Усталость или мудрость поселились в душе? Хотелось больше быть дома, с родными, и выстраивать не всеобщее, а своё позднее семейное счастье. Разве зависит, разве должно оно зависеть от событий вокруг и от людей, правящих страной? Разве могут они приказать или запретить Вадиму замирать, заключив её в объятья, и безмолвно стоять посреди квартиры, поджидая, когда к их неделимому союзу наитием притянется дочка и замрёт в попытке обхватить руками их обоих?

Со временем Вере Егоровне стало казаться, что она всегда была именно такой – поглощённой заботами о хозяйстве, о муже, ребёнке, о здоровье и, в разумных пределах, о литературе. Многие, наверное, и принимали это как должное, и уважали её за это. Однако тот, кто знал когда-то не Веру, а Русю с её горячностью, устремлённостью в несбыточное, с её непреклонностью в достижении цели, тот до сих пор не мог поверить, что две этих женщины – одно и то же лицо. Впрочем, как же одно? Разве не только внешне, но и внутренне за долгие годы жизни на земле мы не изменяемся настолько, что даже престарелым родителям кажемся непонятными и чужими? Ох, как меняемся, и знать бы только, что – к лучшему!

Вера Егоровна давно не гнушалась приготовлением садовых разносолов и выпеканием пирожков, словом, всем тем, что прежде вызывало у неё недоумение и холодок снисходительности. Став редактором в издательстве, она почти все дни находилась дома, чередуя кулинарные заботы с правкой взятых с собой рукописей. И всё в теперешнем течении жизни устраивало её настолько, что изредка в сердце проникал знобящий ветерок, неизвестно с какой стороны дующий. Она старалась не останавливать на нём своё внимание, и всё-таки иногда, в какие-то особо счастливые спокойные минуты, он вдруг пронизывал её насквозь и швырял оборвавшееся сердце вниз, в жуткую пропасть. Врач, не находивший в её раннем климаксе ничего беспокоящего, советовал всё-таки больше бывать на свежем воздухе. И Вера Егоровна вняла этим наставлениям и, прихватив с собой Лидочку, выходила вечерами во двор.

Однажды, гуляя в своём квартале и наперегонки скользя по тонкому льду на лужах, они увидели Вадима Семёновича, и не одного. Девушка в белой вязаной шапочке с загнутым, как у Буратино, кончиком, медленно шла подле и не спускала с него глаз, рискуя поскользнуться. Вскоре так и случилось, и Вадим Семёнович торопливо и нескладно подхватил попутчицу под локоть.

Вера Егоровна невольно подумала, как хорошо смотрится рядом со зрелым мужчиной юное существо, совсем не так, как она сама возле Вадима. И не потому даже, что она на два года старше и что вообще женщина увядает рано и мгновенно. Просто умные мужчины с возрастом становятся всё привлекательней, и неглупые девушки не могут не обратить на них внимания.

В тот миг, когда мать и дочь оказались лицом к лицу с Вадимом Семёновичем и его спутницей, в памяти у Веры Егоровны вдруг ярко-ярко всплыла Руся, идущая навстречу кумиру своей молодости. Это было так неожиданно и так сильно, что ноги отказались идти.

– Ве-ера-а, – услышала она смятенный голос мужа, который тут же поспешил представить свою собеседницу. – А это Оленька, тот самый руководитель того самого объединения, о котором я тебе рассказывал.

– Здравствуйте, – нежно сказала Оленька и протянула Вере Егоровне свою тонкую ладошку, предусмотрительно вынутую из варежки. – Очень рада познакомиться.

Вера Егоровна кивнула и ненадолго задержала застывшие пальцы девушки в своих. Её вновь поразил голос, высокий и напевный, вызывавший желание слышать и слышать его бесконечно.

– А мы вот троллейбус поджидаем, – пояснил Вадим Семёнович. – Оленька живёт в десятом микрорайоне.

– И мы с вами подождём, да, мамочка? – сказала Лида и переметнулась от материнского рукава к отцовскому. – Прокати меня, пожалуйста, а?

– Ли-да, – сказал Вадим Семёнович сдержанно и показал глазами на девушку, – как же я оставлю человека?

Лида набычилась и исподлобья глянула на смущённую соперницу. Тогда Вадим Семёнович рассмеялся и дважды протянул дочку по ближайшей застывшей луже. А потом придержал за руку и решившуюся проехать улыбчивую Оленьку.

Когда ту увёз, наконец, троллейбус, вся семья, не торопясь и глубоко вдыхая прохладный воздух, дошла до дома. Потом долго пили в кухне чай и смеялись над чем-то обычным, показавшимся вдруг очень смешным.

Вадим Семёнович после прогулки уснул быстро, положив свою руку под голову жене и послушно оставив ласки, на которые она не отозвалась. Дыхание его было спокойным и чистым, как у младенца, и Вера Егоровна долго не смела шевельнуться, боясь потревожить его отдых. Сон не шёл и не шёл, и она, мысленно путешествуя в минувшем, вдруг набрела на давно забытый, а теперь живо представший островок.

Она – вернее, Руся – приехала тогда по зиме в Москву, не догадываясь, что встреча с ним вскоре случится сама собой. В сумочке был чудом раздобытый его домашний адрес и тетрадь с вопросами для курсовой работы. Такое объяснение визита перед женой было вполне безобидным, однако страх не покидал Русю всю дорогу.

Выходило, что зря, потому что за нужной дверью никого не оказалось. Два часа она простояла на седьмом этаже блочного дома, прислушиваясь к шагам внизу, и когда уже перестала надеяться, лифт, наконец, остановился и выпустил раскрасневшуюся женщину с двумя девчушками. Каждая из них сжимала синей варежкой по рыжему апельсину.

– А я к вам! – выпалила Руся, обречённо глянув в глаза его жене.

– Так уж ко мне! – усмехнулась та, вставляя ключ в заветную дверь. – К мужу моему… Только вам не повезло! – она отворила квартиру, подтолкнула через порог дочерей и, стягивая с них шубки, добавила. – Проходите, что же вы?.. Он уехал поработать на родину и не скоро будет. Ему что-нибудь передать, когда вернётся?

– Да нет, – давя в себе постыдный жар, ответила Руся. – У меня тут курсовая…

– А-а, – то ли равнодушно, то ли недоверчиво протянула жена и, скрывшись в кухне, забрякала посудой. – К нему многие теперь ходят!

Говорить больше было не о чем, но и уйти вот так, вдруг, было нелепо. Руся продолжала стоять в тесной прихожей, разглядывая, как девочки снимают валенки. Им явно не нравилось Русино присутствие, и она ловила то один, то другой настороженный взгляд. Наконец старшая, кое-как стащив с себя рейтузы, прижалась к стене и, вгрызаясь в нечищеный апельсин, с вызовом произнесла:

– А тебе я не дам!!

Очень кстати в приоткрытую входную дверь просунула голову соседка.

– А я думаю, что тут такое – всё настежь, и никого нет! А тут во-от кто пришёл!

Она принялась доверительно тискать девчонок, и Руся под их звонкий хохоток

выскользнула на площадку…

Даже теперь, через четверть века, воспоминание это прожгло Веру Егоровну, словно она только что влетела в пахнущий лаком лифт и нажала кнопку в никуда. Осторожно высвободив мужнину руку из-под своей головы, она повернулась набок. Но сон по-прежнему не приходил, будто её намеренно оставляли наедине с прошлым. И даже потом, сквозь дрёму, оно являлось и являлось, как заевшая пластинка, всё одним и тем же местом:

– А тебе я не дам!!

Что за осень выдалась в тот год! Сил не было сидеть в кабинете, и Руся выпросилась в командировку, чтобы побродить где-нибудь в глуши по увядающему лесу.

«Ах, зачем ты, бабье лето, по-над Русью настоялось, позавесило осины золотою пеленой..» – невольно сочинялось у неё, пока автобусик катил между деревнями и перелесками, то и дело ныряя под гору и выныривая вверх, на холмы, с которых вновь открывались голубые ладошки озёр. На вылинявшем небе не было ни облачка, и вокруг была такая неподвижность, точно замерло всё навеки и никогда больше не посмеют сюда, в золотое оцепенение, явиться ни снега, ни метели, но никогда не будет здесь больше и зелёных брызг и горчащего запаха первых лопнувших почек. Всё замерло на той звенящей томительно-мучительной ноте, от которой беззвучно плачет сердце, глубинно зная, что этот миг, как и всё на свете, невозвратим.

Сколько раз вот так же убегала Руся от себя! Сколько раз упрятывала себя в глушь лесов, чтобы лишиться возможности, ощутив смертельную тоску, сесть в поезд и поехать искать его, его!.. Она понимала, что это было бы бессмысленно и недопустимо, но что она могла поделать с сердцем, которое помнило о нём каждый миг и не хотело слушать никаких доводов! Да, всё в его жизни давно решено и устроено, да, ничего уже не поделаешь, не изменишь, и всё же, всё же – неужели нет никакой, совсем никакой надежды?! Неужели те часы вместе были для него обычным мужским приключением, простой случайностью, ложью? И его слова про обжигающие токи, шедшие сверху, и его «человечек», с заботливой тревогой обращённое к ней, – это тоже было игрой, притворством?!

Душа отказывалась верить в подобное. Однако ж он не искал её с тех пор, не нашёл, хотя больше года минуло – целая вечность. Не затосковал? Не ощутил их утраченное в прежних веках родство, зовущее к соединению? Или сдерживал себя, сознавая путы обязательств и ответственности за близких? Но ведь их случайная тайная встреча не обокрала, не сделала никого несчастней. Напротив, счастливей! Руся даже в его публикациях между строк угадывала отголоски того дня… Значит, дело? Да, его держало дело, которое было смыслом жизни, и ради него он скрывался от бурь! Потому и Руся, думавшая так, вновь покорялась судьбе: будь как будет. Ей хватало знания, что он есть на этом свете и что в самый отчаянный миг она имеет возможность приползти к нему за спасением.