Ненависть с первого взгляда

– Мне очень жаль, – искренне вырвалось у меня.

– Да ладно, что было, то было. Не оглядывайся назад, а то шею себе свернешь, – отмахнулся он, и тень исчезла, сменившись прежней легкостью.

Мы шли дальше по бесконечному коридору, и я украдкой, боковым зрением, разглядывала его. Он был блондином, с выгоревшими на солнце прядями волос, которые никак не вязались с местным, вылизанным до блеска стилем. Его светлые, почти прозрачные глаза смотрели на мир прямо и просто. А под просторной кофтой угадывалось мускулистое, тренированное тело, выдавшее в нем спортсмена – мощные плечи, собранная, уверенная пластика движенийВдруг он резко остановился у двери из темного полированного дерева с латунной табличкой «Учительская».

– Вот это учительская. Давай зайдем, ты заберешь списки классов, у которых будешь вести.

– А их можно забирать на руки? – удивилась я, помня суровый взгляд Тамары Олеговны.

– На первый раз Арсений Викторович разрешил. Дальше я покажу тебе класс, в котором ты будешь обитать ближайший год, а также столовую, библиотеку и спортзал. Еще у нас есть оранжерея, но по-моему, кроме садовника, ее больше никто не посещает, – и он снова улыбнулся своей солнечной улыбкой. – Последняя наша остановка будет возле твоей комнаты, но она в другом корпусе. Все учителя живут отдельно от учебного процесса. А вот комнаты учеников находятся в этом же корпусе, но в другом крыле. Всё по принципу «с глаз долой, но на случай ЧП – поближе».

Он толкнул тяжелую дверь, и мы вошли.

Учительская оказалась таким же воплощением роскоши, как и всё здесь. Просторное помещение было залито мягким светом, падающим из высоких окон. Вдоль стен стояли глубокие кожаные кресла и диваны цвета венге, выглядевшие настолько дорого и неудобно, что, казалось, на них не сидели, а позировали для портрета. В углу мерцала хромированной поверхностью кофемашина, рядом с которой на серебряном подносе стояли хрустальные стаканы. Но больше всего меня поразили развлечения, предусмотренные для досуга педагогов: идеальный, с безупречным сукном бильярдный стол и мишень для дартса в дорогой раме. Это было похоже на лаунж-зону дорогого отеля, где всё продумано для комфорта, но где нет ни одной личной вещи, ни одной фотографии, ни одной пылинки. Здесь не жили – здесь проводили перерывы между боями. Воздух был густым и неподвижным, пахло кожей, дорогим кофе и тишиной.

Вадим, наблюдая за моей реакцией, тихо хмыкнул:– Ну что, впечатляет? Золотая клетка, только для учителей. Чувствуешь себя как дома?

В его голосе не было злости, лишь легкая, привычная ирония. И в тот момент я поняла, что он, возможно, единственный человек в этих стенах, кто понимал меня без слов.

После оранжереи, напоенной ароматами земли и экзотических цветов, мы двинулись по засыпанной гравием аллее к другому корпусу. Воздух снова стал стерильным и прохладным. Внутри здание было выдержано в том же подавляющем стиле – темное дерево, полированный камень, бездушная роскошь.

– На первом этаже у нас в основном комнаты отдыха, конференц-залы, даже есть кинотеатр, – Вадим указал на массивную дверь с бронзовой табличкой. – Периодически директор объявляет киновечера, и все желающие могут прийти посмотреть фильм. Твоя комната на втором этаже. Повезло, что не надо долго подниматься. Моя на четвертом, но учителю физкультуры грех жаловаться.

Я была немного в шоке от всей этой роскоши. Кинотеатр… Это место было похоже на автономную вселенную, город в городе, где у тебя есть всё, чтобы никогда не захотеть его покидать. И от этой мысли стало одновременно комфортно и тревожно. Уютная ловушка.

В этой странной эйфории, смешанной с легкой паникой, мы оказались возле одной из одинаковых дверей с номером «217».

– Ну вот мы и пришли, – Вадим обернулся ко мне, и его светлые глаза по-доброму сощурились. – Желаю тебе хорошенько выспаться перед первым учебным днем. Если что, я живу последняя дверь налево на четвертом этаже. Не стесняйся.

Он протянул мне ключ – холодный, тяжелый, настоящий.

– Спасибо, Вадим, – я взяла его, и наши пальцы на миг соприкоснулись. В его прикосновении была простая, человеческая теплота, которой здесь так отчаянно не хватало. – Серьезно. Ты не представляешь, как… как важно было встретить сегодня хоть одного живого человека. Я, наверное, заблудилась бы в этих коридорах, как в лабиринте Минотавра.

Он коротко кивнул, словно поняв всё без лишних слов.– Держись, новичок. Первый месяц – самый сложный. Потом привыкаешь. К стенам. И к людям за ними.

На этом он развернулся и зашагал широким, спортивным шагом по пустынному коридору, его силуэт быстро растворился в полумраке. Знакомство с ним оставило приятное, теплое послевкусие, маленький огонек в ледяном царстве «Олимпии». «Не все так безнадежно», – подумала я с робкой надеждой.

Дверь открылась с тихим щелчком. Комната оказалась… обычной. После всей показной роскоши общественных помещений это было почти аскетичное убежище. Небольшое помещение с паркетным полом, односпальная кровать с простым бежевым покрывалом, письменный стол у окна, платяной шкаф и дверь, ведущая, как я предположила, в санузел. Никаких кожаных кресел, бильярда или хрустальных люстр. Чисто, функционально и безлико. Как номер в хорошем, но бездушном отеле. Моя сумка стояла у стены, одинокая и немного потерянная.

С облегчением я плюхнулась на кровать, и пружины тихо вздохнули. В руке по-прежнему были зажаты те самые списки классов. Вдруг во мне взыграло любопытство, смешанное с профессиональным интересом. Мне стало любопытно взглянуть на имена будущих учеников – этих юных представителей нынешней богемы и элиты, чьи портреты, возможно, когда-нибудь будут висеть в этих самых коридорах.

Так, классы с седьмого по девятый… и одиннадцатый. Что?! Я буду учить почти своих ровесников? Чувство легкой паники вернулось. Взрослые, состоявшиеся подростки из самых влиятельных семей – смогу ли я найти с ними общий язык? Смогу ли заслужить хотя бы тень уважения?

Я взяла лист с одиннадцатиклассниками и поднесла его ближе к свету лампы на прикроватной тумбочке. Имена и фамилии сливались в один однородный поток… пока мой взгляд не зацепился за одну строчку. Сердце на секунду замерло, потом забилось с бешеной скоростью, как будто пытаясь вырваться из груди.

Соколовский Казимир.

Не может быть. Совпадение? Но такое редкое имя… в сочетании с этой, въевшейся в память фамилией… Нет. Таких совпадений не бывает. Это он. Тот самый Казимир. Младший брат Михаила.

Призрак из прошлого, возникший из ниоткуда, здесь, в моем настоящем. В моем будущем. В моем классе.

Мое недолгое приподнятое настроение, тепло от общения с Вадимом – все это разом испарилось, словно его и не было. Внутри воцарилась ледяная пустота, а потом ее заполнили обрывки воспоминаний, острые, как осколки стекла.

Я видела его перед собой – не того юношу, чье имя было в списке, а угрюмого, вечно насупленного мальчишку лет четырнадцати. Он всегда где-то крутился рядом, когда я приходила к Мише. Молчаливый, колючий, с взглядом исподлобья, в котором читались одновременно и обида, и вызов, и какая-то непроглядная тьма, которую мне в семнадцать лет так и не удалось разгадать. Он смотрел на меня так, будто я была не человеком, а проблемой, помехой, и в его молчаливой неприязни была странная, почти животная напряженность. И теперь этот мальчик… нет, уже мужчина… будет сидеть передо мной в классе. Смотреть на меня этим своим пронзительным, темным взглядом.

Что он теперь собой представляет? Изменился ли он? Или та тьма внутри него только окрепла?

От этих мыслей в висках застучало, по телу разлилась тяжелая, свинцовая усталость. Я даже не заметила, как голова утонула в подушке, а веки сомкнулись. Списки классов выскользнули из ослабевших пальцев и бесшумно упали на пол. Сознание поплыло, унося меня в беспокойный сон, где причудливо переплетались готические шпили «Олимпии», солнечная улыбка Вадима и полный ненависти взгляд Казимира.

Глава 4. Алиса. Воспоминания

4 года назад

Как я устала от этих вечных ссор. Этот дом похож на бомбу с часовым механизмом, который каждый месяц, в день зарплаты, снова заводится. Отец снова уходит в запой. Когда он трезвый, он – жалкое подобие человека, несбывшаяся карьера, разбитые мечты. В прошлом – талантливый инженер, чьи чертежи, должно быть, были гениальны. Но он не боролся, не искал, а лишь купался в собственном бессилии, пока оно не разъело его изнутри, не превратило в того, кого я почти не узнаю. В пьяном угаре он становится чужим – агрессивным, непредсказуемым, страшным. Я никогда не приводила сюда друзей, всегда жила в страхе, что они застанут его в одном из таких состояний. А потом, когда он приходит в себя, начинается мамин театр одного актера. Сначала – унизительные уговоры, мольбы «одуматься», потом – истерики, крики, угрозы уйти. Но они оба прекрасно знают: уходить ей некуда. Этот порочный круг затянулся так туго, что, кажется, уже врезался в кожу, оставив шрамы на всех нас.

Мама… она сломана не меньше. Она работает на двух работах – медсестрой и уборщицей, возвращается домой, когда я уже сплю, и уходит, когда я еще не проснулась. Ее любовь ко мне – это усталые, потухшие глаза и бесконечные нравоучения: «Учись, Алиса, не повтори мою судьбу». Иногда мне кажется, что я сирота при живых родителях. И моим спасением стало рисование. Только когда я беру в руки кисть, я могу сбежать. Погружаюсь в свой собственный, нарисованный мир, где нет запаха перегара и слез, где цвета яркие, а линии четкие и правильные. Там все иначе. Там – лучше.

Вот и сегодня все по сценарию. Отец снова нетрезв. В такие дни я стараюсь быть невидимкой, исчезать из поле зрения подольше. Эта атмосфера, пропитанная горечью и безысходностью, просто душит меня. Я считаю дни до окончания школы, до университета, до общежития. Любая комната на двоих будет раем по сравнению с этой клеткой.

Хотя… когда-то все было иначе. Были и светлые моменты, редкие, как солнечные дни в ноябре, когда отец был трезв. Но с каждым годом чашу весов все сильнее перевешивает все плохое. Я помню, как он водил меня в парк аттракционов. Кажется, это мое самое яркое, самое теплое воспоминание о нем. В те дни я была по-настоящему счастливым ребенком.

И почему-то сегодня мне нестерпимо захотелось туда. Наверное, это ностальгия по тому, что навсегда ушло. Решаю пойти в парк и порисовать. Может, краски помогут вытеснить из души эту тяжесть. Беру свой походный складной мольберт и ящик с красками, крадусь по коридору. Обуваюсь и уже берусь за ручку, когда из кухни доносится его хриплый, пьяный голос:

– Алиска, опять без дела мотаешься? Чтоб не попадалась мне на глаза.

Я не отвечаю. Просто выхожу за дверь и закрываю ее с другой стороны, стараясь делать все бесшумно, как мышь. Сбегаю по лестнице, и с каждым шагом груз с плеч понемногу спадает.

На улице – июльский зной. Воздух дрожит над асфальтом. До парка пешком полчаса, и я ускоряю шаг, почти бегу, подставляя лицо горячему ветру. И вот, наконец, за поворотом открывается вид на знакомые с детства очертания.

Парк встретил меня оглушительной какофонией звуков и красок. Крики радости, несущиеся с колеса обозрения, доносящиеся откуда-то сверху. Навязчиво-веселая музыка каруселей, смешивающаяся с запахом сладкой ваты и сахарной пудры с пончиков. Яркие, почти кричащие краски аттракционов – кислотно-желтые, ядовито-розовые, небесно-голубые – резали глаз после полумрака нашей квартиры. Все здесь было пронзительно-искусственным, бутафорским, но в этой бутафории была своя, простая и понятная правда. Здесь не было места тихим семейным драмам – только громкому, беззаботному веселью.

Я нашла тихий уголок в тени раскидистых лип, в стороне от главной аллеи, и установила мольберт. Открыла ящик с красками – и мир сузился до размера холста. Сначала я просто наблюдала: за парой голубей, деловито клевавших крошки, за облаком, плывущим в вышине. Потом стала наносить первые мазки. Я писала не сам парк, а его душу – ту самую, что когда-то подарила мне несколько мгновений чистого детского счастья. И на какое-то время оглушительные крики, музыка и голоса отступили, превратились в далекий, не имеющий ко мне отношения гул. Я была в своей крепости. Я была в безопасности.

Но вдруг в мой хрупкий, нарисованный мир грубо просочились посторонние звуки. Сначала – громкий, развязный смех, потом – обрывки фраз. Компания из трех парней остановилась рядом. По ним сразу было видно – мажоры. Дорогая, небрежно натянутая одежда, уверенные позы, манера громко говорить, не обращая внимания на окружающих, – всё кричало о том, что им дозволено всё.

Двое из них бурно обсуждали мою работу, не стесняясь в выражениях.– Смотри, опять какая-то богема нищенствует на публике, – фыркнул один.– Нормально так малюет, для уличной художки, – добавил второй, и в его голосе слышалась снисходительность.

Я сжала кисть так, что пальцы побелели, но решила промолчать. Не подкармливать их интерес. И сработало – вскоре их голоса стали удаляться, смешавшись с шумом парка. Тишина снова начала заполнять пространство, и я уже было выдохнула, как вдруг осознала – третий остался.

Я не видела его, но чувствовала его присутствие за своей спиной – тихое, но плотное. И тут он проронил, почти про себя, но так, что я расслышала:

– Это… невероятно…

В его голосе не было и тени издевки. Только искреннее, неподдельное изумление. Это заставило меня посмотреть на него.

Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но слова застряли в горле. Передо мной стоял не просто красивый парень. Он был… идеален. Словно его не родила женщина, а высекли из мрамора для украшения собора. Он был высоким, с крепким, спортивным телосложением, которое угадывалось даже под свободной футболкой из мягкого хлопка. Его волосы были цветом спелой пшеницы, они лежали чуть небрежными прядями, отчего он казался еще более естественным и живым. А глаза… Глубокие, ясные, цвета летнего неба, они смотрели на меня с таким неподдельным интересом, что у меня перехватило дыхание.

– Привет, меня зовут Миша, – он улыбнулся, и его улыбка была ослепительной, как вспышка солнца. Она озарила все его лицо, и в уголках глаз собрались лучики морщинок.

Он не был похож на тех двоих. От него не исходило того флюида высокомерия, который, казалось, был вплетен в саму ткань их одежды. Но защитная броня уже была поднята.

– Что, тоже хочешь оценить мой талант? – съязвила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Миша рассмеялся, и смех его был таким же легким и заразительным, как и улыбка.

– Оценить? Я, пожалуй, воздержусь. Не мне, любителю, судить работу профессионала. Я могу только восхищаться. Ты ловишь свет… и тишину. На этом шумном фоне – это дорогого стоит.

Я не смогла сдержать улыбки. Мне дико польстило, что кто-то вроде него – явно из другого мира, мира глянца и денег – по достоинству оценил не меня саму, а мое умение.

– А ты так и не сказала мне свое имя. Надо же мне будет похвастаться, что я лично знаком с такой известной художницей.

– Алиса.

– Алиса из страны чудес? – он подмигнул.

«К сожалению, нет. "С окраины Москвы"», – горько подумала я про себя, но вслух лишь покачала головой.

– Ну что, Алиса, давай по мороженому? Пока ты не растворилась, как твои краски на солнце.

––

Так мы прогуляли до самого вечера, а потом и еще несколько дней подряд. Он нравился мне не как человек, а скорее как олицетворение целого мира – того, что был лишен ссор, запаха перегара и вечного ощущения безысходности. Миша излучал спокойствие и уверенность, которые, казалось, были даны ему от рождения, как цвет глаз. Он был невероятно красив, но я ловила себя на мысли, что рядом с ним у меня не дрожали колени и не кружилась голова. Мне было… комфортно. Сначала он казался мне скорее хорошим товарищем, другом. Но он каждый день приносил мне маленькие, но изящные подарки – не броские и дорогие, а подобранные с удивительным вкусом: книгу о художниках, набор диковинных засушенных цветов для гербария, старинную кисть в бархатном чехле. Он кормил меня изысканной едой в кафе, о которых я только слышала, катался со мной на аттракционах, смеясь так искренне, словно был простым парнем, а не наследником состояния. И постепенно, под аккомпанемент этого сладкого марша подарков и внимания, мне начало казаться, что я влюбляюсь. Я убедила себя, что это оно – настоящее чувство.

В один из таких дней, когда солнце клонилось к закату, окрашивая небо в персиковые тона, Миша взял меня за руку и сказал:

– Алиса, помнишь, ты рассказывала мне про свою любимую картину? «Рождение Венеры» Боттичелли. У нас дома есть ее копия. Очень качественная, мой отец других не покупает. Хочешь посмотреть?

Сердце екнуло. Его дом. То самое сердце того мира, который так манил меня. Я согласилась, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

Машина, тихая и плавная, как корабль, вынесла нас за город. Мы подъехали к кованым воротам, которые бесшумно распахнулись, пропуская нас на территорию, больше похожую на парк. И тогда я его увидела. Не дом – особняк. Белоснежный, в классическом стиле, с колоннами и высокими окнами, он парил над идеально стрижеными газонами. Он казался не жилищем, а личной Резиденцией.

Внутри меня встретила торжественная, звенящая тишина, нарушаемая лишь тихими шагами прислуги, появлявшейся и исчезавшей, как тени. Полы из полированного мрамора отражали свет огромной хрустальной люстры. Стены были увешаны картинами в тяжелых рамах, как в галереи. Воздух был густым и прохладным, пахнущим дорогой мебелью, воском и свежими цветами, стоявшими в напольных вазах из голубого фарфора.

Миша вел меня по бесконечным залам, и с каждым шагом мое сердце сжималось то от восторга, то от щемящей боли. Я видела ту самую копию «Рождения Венеры» – она висела в библиотеке, и это действительно была великолепная работа, но теперь она казалась мне лишь одной из многих деталей в этом грандиозном интерьере.

И в тот момент, глядя на это немое великолепие, на эту безупречную, отлаженную жизнь, я поняла, что хочу этого. Не просто Мишу. Я хотела этот мир. Этот покой. Эта уверенность, которую дают такие стены и такой банковский счет. Здесь, в этом дворце, не было места ничему уродливому и бедному. Здесь была только красота, порядок и тишина. И я, с жадностью глядя на все это, захотела стать частью этого.

Меня переполняло странное, двойственное чувство. С одной стороны – головокружительная близость с Мишей, тепло его тела, доносящееся сквозь тонкую ткань его рубашки, его запах – дорогой парфюм с нотками сандала и чего-то свежего, морского. Мы сидели на невероятно мягком велюровом диване цвета сливок, и он был так огромен, что казалось, мы можем в нем потеряться. Весь этот мир – роскошный, благоухающий, идеальный – медленно, но верно опутывал меня, как шелковые нити. Миша наклонился ко мне, его губы были уже так близко, что я чувствовала его прерывистое, теплое дыхание на своей коже. Я видела в его глазах нерешительность, томную и сладкую, и сама замерла в ожидании, позволив моменту тянуться, как карамельная нить.

Но вдруг – ледяной укол в самое сердце. По спине побежали мурашки, волосы на затылке зашевелились. Я ощутила на себе чей-то пристальный, неотрывный взгляд. Это было физически – будто тонкое, холодное лезвие провело по моей коже.

Инстинктивно я оторвалась от Миши и стала оглядываться, сердце колотясь где-то в горле. И тогда я увидела его. В арочном проеме, ведущем в полумрак следующей комнаты, стоял мальчишка. Лет четырнадцати, не больше.

Но это был не просто подросток. Это было видение. По мне будто пробежал разряд тока, сковывающий и тревожный. Его взгляд, черный и бездонный, как провал в ночное небо, был настолько пронзительным, что у меня перехватило дыхание. Мне стало не по себе, холодный пот выступил на ладонях, но я не могла отвести глаз. Все во мне сопротивлялось этому контакту, но что-то более глубокое, почти первобытное, было приковано к нему.

Он был похож на черную розу, выросшую в этом безупречном саду – прекрасную, но мрачную, отравленную собственной, неестественной красотой. Его волосы были цвета воронова крыла, иссиня-черные, они падали на лоб тяжелыми, непослушными прядями. Глубокие, почти черные глаза, казалось, не отражали свет, а поглощали его. Левую бровь рассекал тонкий, белый шрам, который резкой чертой уходил к виску, придавая его юному лицу жестокий, почти бандитский шарм. И была в его чертах легкая, почти неуловимая асимметрия – один уголок губ будто был приподнят чуть выше, создавая впечатление зловещей, насмешливой улыбки, которой на самом деле не было. Он не улыбался. Он изучал. И в этом изучающем, холодном взгляде читалось что-то древнее, мудрое и бесконечно опасное.

Вдруг Миша заметил мое оцепенение. Он обернулся, следуя за моим взглядом, и его лицо на мгновение омрачилось легкой досадой.

– А, это мой брат, Казимир, – произнес он, и его голос, обычно такой бархатный, прозвучал суховато. Он махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. – Не обращай на него внимания. Он… скажем так, нелюдим. Вечно где-то шныряет, как тень.

Но я уже не могла «не обращать внимания». Объятие распалось, момент был безвозвратно разрушен. Словно кто-то выплеснул ледяную воду на только что разгоревшееся пламя. Я сидела, все еще чувствуя на себе тяжелый, неотрывный взгляд Казимира, этого странного, прекрасного и пугающего мальчика, который одним лишь своим присутствием сумел поставить жирную черную точку в этой идиллии.

И каждый мой визит в этот особняк превращался в странную игру в кошки-мышки. Где бы мы с Мишей ни уединились – в бильярдной, зимнем саду, у бассейна – Казимир возникал будто из-под земли. Стоило нам сесть ближе, перейти на шепот, наклониться друг к другу, как дверь с грохотом распахивалась, или из колонок на полную мощность обрушивался тяжелый рок, или раздавался его нарочито громкий, бесцеремонный голос: «Миш, а где мой…» – и дальше следовала какая-нибудь нелепая отговорка. Он врезался в нашу атмосферу, как бульдозер в хрустальную витрину, оставляя после себя лишь осколки интимности и раздражение.

Мое терпение таяло с каждым разом. Романтическая атмосфера рушились с одним его появлением. В один из таких дней, когда Казимир с притворной невинностью снова влез в разговор, я не выдержала и, едва он вышел, прошипела Мише: «Как мне надоел этот мальчишка! У этого джокера что, совсем нет друзей? Что он вечно к нам лезет, как банный лист?»

Как оказалось, дверь закрылась не до конца. И Казимир все услышал. С этого дня его пакости перешли на новый уровень. Из безобидного вредительства они превратились в целенаправленные, меткие удары.

Теперь при каждой встрече он одаривал меня язвительными комментариями, произнося их с ледяной вежливостью, от которой кровь стыла в жилах.«Ой, Алиса, какое платье! Очень… яркое. Прямо как на карнавале», – говорил он, прекрасно зная, что я наряжалась для их мира из последних сил.«А сумка у тебя… интересная. Это не из прошлогодней коллекции? Или… вообще не из коллекции?» – его черные глаза сверкали насмешкой, пока я, краснея, пыталась спрятать свою скромную кожаную сумку, которая вдруг стала казаться мне убогой.

Потом он перешел к действиям. Однажды он «случайно» опрокинул стакан с вишневым соком на мой этюдник, над которым я трудилась несколько дней. Другой раз куда-то «задевалась» моя сумка, и я полчаса в панике ее искала, пока она не нашлась в собачьей будке их породистого пса. Я не знала, как далеко он мог зайти, ненавидя меня за те слова и за само мое присутствие.

Но нашим отношениям с Мишей пришел конец, и сделали это не пакости Казимира.

Все мои воздушные замки рухнули в один день. Родители Миши, до поры до времени снисходительно взиравшие на нашу «милую дружбу», наконец-то заметили, что их сын стал слишком серьезен. Они провели свое тихое, молниеносное расследование. И узнали всё. Про отца-алкоголика, про мать на двух работах, про нашу тесную квартиру на окраине. Для них я была не перспективной художницей, а социальным браком, угрозой репутации и «неподходящей партией».

Мне даже не устроили унизительного разговора. Всё было решено за закрытыми дверями. Мише «объяснили, что к чему». Мне он сообщил новость в том самом холле, где я впервые ощутила головокружительный запах их мира. Он был бледен, избегал моего взгляда.

«Алиса… Меня отправляют на стажировку. В Швейцарию. Надолго. И… родители считают, что нам стоит сделать паузу».

«Паузу?» – переспросила я, и голос мой прозвучал хрипло. Я смотрела на него и видела не того уверенного юношу, а запуганного мальчика, который не смел перечить воле семьи.

«Они уже… познакомили меня с дочерью их партнера. Это… всё очень серьезно».

В этот момент я увидела его. Казимир. Он стоял на лестнице, опершись на перила, и наблюдал. Его черные, бездонные глаза были прикованы ко мне. Но в них не было торжества. Был холодный, почти научный интерес. Он смотрел, как живое существо, попавшее в капкан, бьется в предсмертной агонии. И в тот миг я поняла, что он, этот мрачный, нелюдимый мальчишка, всегда знал, чем это кончится. Он был единственным, кто не обманывался насчет правил игры в их мире.